"Йен Пирс. Портрет" - читать интересную книгу автора

возможности способна вызвать подобное тоскливое чувство. Был бы успех таким
восхитительным, каким казался, когда я думал о нем вчера глубокой ночью в
моей постели? Скорее всего нет. Я вкусил его достаточно, чтобы ощущать
горечь на языке, сухость во рту, когда отпускал комплименты уродливым
старухам ради содержимого кошелька их мужей или вел вежливые разговоры с
торговцами, интересующимися только разницей между покупной и продажной
ценой. Я узнал, насколько уязвимы преуспевшие для тех, кто внизу, жаждущих
сбросить их и сожрать их внутренности.
Разве сами мы этого не делали, вы и я? Так пощадили бы меня в мой
черед? Не думаю. Таков цикл поколений любого из биологических видов,
обитающих на Земле. Появление молодых, уничтожение старых. Опять и опять.
Должен ли я был слепо и покорно исполнять пьесу, написанную заранее, на
которую не мог никак повлиять? Мы часами просиживали в парижских кафе и
лондонских пивных, обливая презрением таких, как Божеро, и Херкомер, и Хант,
высмеивая их помпезность, проституирование их умения в создании стерильных
эмблем на потребу буржуазии - такие великолепные, раскатистые фразы, не
правда ли? Как прекрасно мы себя чувствовали благодаря им. Но что сказали бы
те, кто внизу, обо мне теперь? Как они называются? Вортуисты, кубисты,
футуристы или что-то вроде? Слишком жутковато даже для вас, думается мне.
"Сентиментальщина" - вот, полагаю, подходящее слово для дряни, которую я
выдавал в Лондоне. "Приукрашивание", "неискренность", возможно, ранили бы,
так как были бы правдой. И без сомнения, целый букет других оскорблений,
которые я и вообразить не могу. Кто знает, какие грехи мы совершали в наш
черед, сошвыривая тех, кто был старше нас, во мрак и злорадно топча их
репутации?
Мы не были по-настоящему очень хорошими, как вы знаете. Вспомните акры
и акры полотен, которые мы малевали, вернувшись из Парижа, весь этот
полупереваренный импрессионизм. Да, правда, мы избавились от скорбных
крестьян и этюдов с вяжущими девушками, но заменили мы их бесконечными
пейзажами в мутно-зеленых и коричневых тонах. Тысячи и тысячи их. И ни
малейшего значения не имело, Кумбрия это, или Глостершир, или Бретань, - все
они выглядели на один лад. Не понимаю, почему английские художники так любят
коричневые тона? Ведь эти краски стоят не дешевле прочих. От импрессионистов
мы научились только тому, как малевать картины достаточно безопасные, чтобы
их можно было повесить на стену в гостиной рядом с гравюрой королевы и
вышивкой - изделием бабушки, когда она была молодой.
Меня интересует бешенство, которое эти новые люди вкладывают в свои
работы; создаваемое ими может быть тошнотворным, неумелым, антитезой
истинному искусству; они, возможно, шарлатаны и олухи. Кто знает? Но их
ввинчивание в бешенство насилия в человеческих душах - это будто первый
раскат грома в летний день. Они выплеснули свой эмоциональный охват на
области, о которых мы и не помышляли. Ничего подобного в наших работах нет.
Мы бросали вызов нашим старикам самыми разными способами, но наше понятие о
насилии все еще оставалось героическим. Генерал Вольф, берущий Квебек,
Наполеон, переходящий через Альпы. Ни крови, ни смертей, ни жестокости. Мы
создавали этюды солнечного света на стенах соборов и считали это достаточно
революционным. А знаете, возглавить этот путь мог и я.
Как бы то ни было, я решил не дожидаться своего заката. Не захотел быть
сидячей мишенью. Я отступил, упаковал вещи, приехал сюда, отказался от
"сэра", от некролога в "Таймс", от поминальной ретроспективы в Королевской