"Йен Пирс. Сон Сципиона " - читать интересную книгу автора

одно из лучших стихотворений Оливье - десять строк, - начинающееся в
абсолютно неадекватном переводе Фредерика Мистраля, сделанном в 1865 году, -
"Мои глаза кинжал в мою вонзили душу". Суть, во всяком случае, верна,
поскольку страшная судьба Оливье, когда несколько лет спустя он попал в лапы
мужа Изабеллы, неопровержима. Не люби он Изабеллу, так зачем ему было
убивать ее и навлекать на себя подобную участь?
Судя по всему, Оливье был тронут безумием: предание рассказывает, что
Изабелла собиралась уехать с мужем, спасаясь от чумы, поэт же молил ее
остаться в Авиньоне, чтобы им было дано умереть в объятиях друг друга. А
когда она отказалась, он, не в силах с ней расстаться, убил ее. Убийство
изобличило его тайну, он был схвачен приспешниками графа де Фрежюса, избит,
а потом ему отрезали язык и отрубили обе кисти. Оливье в буквальном смысле
слова принудили замолчать, навеки заглушив его голос. Он больше не мог ни
говорить, ни писать, ни даже объясняться всем понятными знаками. Более того:
возмущенный и униженный супруг уничтожил почти все его стихи. И теперь никто
не может сказать, действительно ли творения, начинавшие приносить ему славу,
положили начало расцвету литературного Ренессанса, так что Петрарке осталось
жалкое второе место, или только казались такими тем немногим, кто при его
жизни успел прочесть наихудшие из них. Сохранилось лишь около десятка
стихотворений - слишком малое количество, чтобы пленить человека вроде
Барнёва до того, как он наткнулся на некоторые документы в библиотеке
Ватикана, когда разбирал архив кардинала Аннибалдуса ди Чеккани,
коллекционера рукописей, первого - и единственного - патрона Оливье.
Первый же параграф двадцатистраничной рукописи, написанной почерком
Оливье, не позволил Жюльену уснуть от волнения, едва он уловил связь и понял
всю ее важность. "Согласно Манлию". Кратчайшая фраза, ничего не значащая для
подавляющего большинства людей, и такая весомая для него. Как-то в шутливую
минуту он сказал, что ради нее продал бы душу.
Записи, которые аннотировал Оливье, были начаты Манлием Гиппоманом в
месяцы, которые он провел на своей вилле в десятке лиг от Везона и в
километрах шестидесяти от Авиньона. "Записи", пожалуй, не то слово, так как
Манлий, подобно большинству людей его ранга, редко писал сам, хотя вполне
мог бы, если бы пожелал. Но он предпочитал диктовать, и слова записывал за
ним секретарь, его приемный сын, чью жизнь незаслуженно омрачала манера его
патрона говорить быстро. Сиагрий - при всем при том приятный молодой человек
лет двадцати трех, трудившийся весьма усердно, чтобы елико возможно лучше
использовать выпавший ему счастливый жребий, - вынужден был прибегать к
условным знакам, лишь бы не отстать, а потом до поздней ночи расшифровывал
их и переписывал набело. Ни одна даже малейшая ошибка не извинялась; его
патрона отличали прекрасная память и высочайшее мнение о собственной прозе,
и он умел карать, если хотя бы слово было изменено. К тому же Сиагрий более
всего желал угодить, заслужить хотя бы небрежную похвалу.

То, что диктовал Манлий, то, что так взволновало Барнёва, было
сокращенное, сведенное к самой сути изложение философской системы,
предназначенное для распространения в пределах его кружка, а буде мнение
окажется благоприятным, то и вне их. Мало кто теперь был привычен к
подобному, а потому вино приходилось разбавлять, чтобы сделать его пригодным
для питья. После того, как изложение прочтут, и если его сочтут достойным,
он, возможно, заплатит переписчику за сто копий - впрочем, по нынешним