"Олег Павлов. После Платонова" - читать интересную книгу автора

смерть засухой, недородом. Природа заражена смертью, существование людей
неподлинно, жертва сокрушительна...


Что Платонов, наподобие раскаявшегося грешника, разглядел в
коммунистической утопии "Россию, пропахшую трупами" - этого не могло быть.
Он не раскаивается в своей любви к трудовому русскому народу и в своей вере,
рожденной еще в молодом одержимом человеке идеей вселенского беззаветного
строительства: но вот самого этого человека встреча с чем-то будто бы
подменила. Суть платоновского писательства и дара, открывшегося в нем - в
таинстве превращения, но не в убогом социальном покаянии или осознание
собственных жизненных ошибок. И могло это быть встречей только с чем-то
сверхъестественным, что заставило его испытать нечто более мощное и
действительное, чем даже одержимое упоение революционной мечтой, и повлекло
апостольским путем в обезбоженный прекрасный и яростный мир.
Что было явлено простому смертному Андрею, казалось, только одному из
ведомых, в безбожных воронежских степях? Ответ на это в таинстве
последующего превращения, когда мы видим Платонова, писателя страха перед
концом даже шумной и яростной коммунистической стройки, в котлован которой
фундаментом кладут трупы становящихся мучениками - и жертв, и строителей;
когда в картине каждого его повествования зияет смерть, и чем сокровенней
Платонов вглядывается в это страдальческое зияние, тем явственней на его
поверхности проступает... образ р е б е н к а.
Убийство ребенка, смерть ребенка или человек-ребенок, намеченный
смертью как самая легкая добыча, или же блуждающий, сам того не ведая, в ее
сумеречных пустынных пределах - это постоянное исповедание Платоновым
какого-то ощутимо страшного таинства, в котором произошло однажды его
превращение души. Как это было в действительности - опять же возможно только
ощутить. Все написанное Платоновым внушает ощущение, что он свидетельствовал
в каждом из разноликих своих детских образов о смерти одного-единственного
ребенка, потрясшей его еще в молодости, когда сам он не был отцом, но
воспринял умершее живое существо как Отец. Образ ребенка в его прозе все
времена пронизывало отцовское сострадание, то есть душевное свидетельство
присутствия любящего человека. Но взгляд Платонова - посторонний, если и не
потусторонний, писатель в состоянии остановить происходящее, изменить
причинность событий даже в том, что пишет. Но и это бездействие - не
замысел, не волевое творческое решение: Платонову будто бы дано знание, что
отсроченное или отмененное его волей и в его замысле уже ничего не изменит
ни в его судьбе, ни в судьбе всего племени людей.
После превращения, произошедшего с Платоновым, проигрывание вариантов
жизни утратило для него как для художника смысл, и в этом платоновском
глубинном реализме заключалось нечто более значимое: он осознавал себя не
просто посвященным в какое-то страшное таинство, но и смирился с
присутствием уже в своей жизни судного дня. На его столе письменном водился
чертик - мещанская штамповка фигурки приплясывающего и дразнящегося беса...
Ему было видение, о чем написал однажды в письме к жене: явилась темная
странная фигура, в которой узнал самого себя... Вещь на письменном столе или
появление потустороннего двойника - это знаки того, что в жизни человека
присутствовала и вынуждала себя осознавать высшая гнетущая сила.
Видения платоновской прозы связаны сверхъестественно во времени с тем