"Олег Павлов. Эпилогия" - читать интересную книгу автора

Колодин на встрече с ветеранами партизанского движения Волынщины"... Но мой
первый в жизни рассказ дедушка никуда не отдал. Я послал ему рассказ из
Москвы по почте, будто в редакцию взаправдашнего литературного журнала, а
мне пришел ответ, писанный бабушкой не иначе, как под его диктовку: "Ой,
Олеша, а дедушка-то рассказ твой потерял, никак не найдем, да и советует он
тебе, бросай ты это дело и скажи от нас матери, чтобы бросала курить...
Алка, слышь, брось эту отраву! Слышь, не кури!"
Тогда я думал, что дедушка сделал это из ехидного своего безразличия ко
мне, но после, чем больше сам становился литератором, тем ясней стал
понимать: ведь я, того не думая, умыкнул неизвестно куда - что дед, не любя
и не понимая, называл "брехней собачьей" - его кровные каждодневные
воспоминания, вместе и с "Феликсом Эдмундовичем" и с "дорогими курсантами".
На деда я обиделся, не виделся с ним года три, не ездил в Киев, успел
послужить в армии, а приехал уж - на похороны. "Ну вот, теперь можешь
писать...- вздохнула с облегчением бабушка, будто исполняя его волю.- Он
сказал: вот помру, пусть тогда и брешет обо мне..."
Дядька на третий день после похорон не вытерпел - приехал с чемоданом
за дедовой финской дубленкой. Бабушка стояла на страже одной ей ведомой
воли. Согласно этой безмолвной воле, хоть не было завещания или чего-то
похожего, поделила она все наследство непонятно как: дядька уехал восвояси с
пустым чемоданом, но с двумя трофейными охотничьими ружьями под мышкой;
другому брату, младшему, Валерию, отошли все дедовы костюмы, ботинки,
электробритвы да очки; моей сестре, Олеське, досталась огромная фарфоровая
ваза (подаренная деду от органов на юбилей), весь изящный вид которой
портила золотушная накладка - знак охраны порядка; меня бабушка заставила
примерить дубленку; матери вручила какой-то сервиз. Через год, когда стало
возможным снять со сберкнижки тайный вклад деда, пришла к нам переводом от
бабушки тыща рублей.
Сестра как раз вышла второй раз замуж, и новой семье многого не
хватало. Мама отдала ей семьсот рублей, а мне, во исполнение опять же
непонятно какой воли, торжественно вручила остальные триста - мою долю
дедушкиного наследства. Шел девяностый год, я прозябал - нигде не работал и
не учился. Что мне было делать с этими деньгами? По ночам я что-то
вымучивал, а наутро написанное было противно прочесть даже потому, что
противным казался мне мой неуклюжий почерк, со сваленными в кучу, будто
обожратыми и пьяными, буковками. Мама болезненно ждала, что я сделаю с
деньгами, верно, рассчитывая, что раз мы живем вдвоем да и бедновато, то я
возвращу ей эти триста рублей. И тут я впервые сказал ей о пишущей
машинке... Что раз я хочу быть писателем, то мне нужна пишущая машинка...
Она стерпела и узнала для меня адрес магазина пишущих машинок; в Москве
тогда не закрыт на ремонт был только один - на Смоленской.
Презирая себя, понимая всю свою никудышность, я все же поехал на
Смоленскую, в этот магазин, потому что не купить пишущую машинку стало еще
позорней, страшней: кто б я был без этих своих все оправдывающих мечтаний?
будто я вовсе не трутень на шее у матери, а пи-са-тель, ну на худой конец
поэт... А у Смоленской мои ноги заплетались. Еще успел подумать, что куплю
себе самую плохонькую, самую дешевенькую машинку, останется еще куча денег,
и я, как любящий сын, отдам их в общий котел, на котлеты да наваристые
гороховые супы. Но в зал магазина я вошел, как в зал с рулеткой, тотчас от
вида разнообразных машинок потеряв и совесть, и разум. Тут я совершил второй