"Н.Ф.Павлов. Именины " - читать интересную книгу автора

глубокого оскорбления взглянуть на другой конец стола, туда, на милую
Александрину, как будто затем, чтоб в ее добрых, человеколюбивых чертах
найти защиту от обиды, чтоб утешиться, чтоб помириться с людьми, увидев на
ее благородном лице: она не скажет этого, она не продаст музыканта! Да,
это было так.
(Слезы навернулись на глазах офицера; он встал, прошелся по комнате и,
наливая в стаканы шампанского из третьей бутылки, продолжал.)
Обед кончился, как кончаются все обеды: наелись, нашумелись и встали.
Долго не мог я собраться с духом после жестоких слов; невольно
задумывался, не находил нигде места, а худощавый человек все вертелся
около меня и даже, узнавши, что я музыкант, подлетел беседовать со мною.
В этом мрачном расположении застал меня час музыки. Все разбрелись кто
куда попало; я стоял один на террасе, перед которою большой круг был
усажен полным собранием цветов.
Вдали раздавались пьяные напевы мужиков, пировавших также на именинах у
своей барыни. Солнце садилось. Я весь погружен был в мою судьбу, как вдруг
явилась передо мной Александрина.
- Не знаю отчего, - сказала она, - бабушке хочется непременно, чтоб я
пела; не угодно ли вам посмотреть: что бы выбрать?
Я никогда не пою при всех и так робею...
Ее слова, ее голос освежили мое воображение; я подошел к фортепьяно; но
не успели мы ни порядочно согласиться, что ей петь, ни сделать репетиции,
как притащилась бабушка, за нею барыни, а там собрались почти все. Мой
сосед по обеду, как знаток, расположился за моим стулом, а худощавый
человек, будто божие наказание, прямо перед моими глазами. Но тут уже он
не в состоянии был оскорбить меня: у нас не было уже ничего общего.
Пальцы мои коснулись клавишей, и душа моя перелетела в другой мир, где
мы не могли с ним встретиться.
Александрина стояла возле меня и приметно робела; беспокойно
поднималась ее грудь, белая, как голубь на солнце. Ах, когда после
нескольких аккордов вылетели из этой груди первые звуки, еще дрожащие, еще
боязливые, - право, чуть пальцы мои не онемели... ноты исчезли, я
обернулся к ней... Знаете ли вы, что такое контральто, это соединение
твердости и мягкости, силы и нежности, сладострастия и мужества, которого
недостаток так ощутителен в сопрано? Знаете ли вы, что такое голубые глаза
и шестнадцать лет... этот блистательный миг в женской жизни, этот лучший
аккорд творца, обворожительный, полный, в котором слышно и небо и землю,
которому нет подобного ни у Гайдна, ни у Моцарта?.. У Александрины был
чистый контральто, не довольно еще выработанный; но ей было шестнадцать
лет, но у нее были голубые глаза. Каждую минуту голос ее становился
смелее, и сердце мое замирало от упоения!..
Она кончила; зашумели кругом нелепые, заученные восклицания; все
хвалили; я один не умел сказать ни слова. Бабушка целовала внучку и вдруг
ко мне с вопросом:
- Как вы находите, батюшка, хорошо моя-то поет?
- Прекрасно-с, - отвечал я и злился на себя за холод ответа.
- Теперь ваша очередь, - продолжала старушка и, разумеется, напомнила
опять, что она наслышалась обо мне от Владимира Семеновича. Александрина
вертелась, не обращая на меня никакого внимания. Я никогда не был так
самолюбив, как в эту минуту!..