"Петр Андреевич Павленко. Григорий Сулухия (Рассказ про войну)" - читать интересную книгу автора

подумал он, раздражаясь на себя. - Клянусь богом, двух ребят мог тогда
спасти. Или вот, когда пожар был в Поти, на грузовом пароходе, и надо было
спасать ценный груз, тогда тоже хороший случай был. Я мог много сделать,
но испугался. Если бы тогда погиб, слава пошла бы. А я испугался, и вот
смерть пришла и берет меня даром".
Мысль, что он дважды мог погибнуть со славой и убоялся и этим
отстранил от себя добрую славу, а сейчас помирает в полной безвестности,
разозлила и опечалила его. Он был мингрелец, то есть человек огненной
вспыльчивости. О мингрельцах говорят, что они - заряженная граната, у
которой испорчен предохранитель: никогда не знаешь, отчего и как такая
граната может взорваться. Злость оказалась сильнее боли: даже голова
закружилась от нее. Окровавленной рукой Сулухия пытался схватить пучок
травы и вырвать его из земли, как клок волос, но трава была молодая и не
давалась пальцам. Да, смерть застала Григория Сулухия врасплох. Смерть
даром брала его из жизни. Это было очень обидно, потому что дела уже не
поправишь.
Он вспомнил Зугдиди, веселый дом свой и мать старуху. Она была такая
певунья, что сама о себе говорила: "Мне бы годов только хватило, а песен
на двести лет припасено". Старая, она уже стеснялась петь и все приставала
к сыну, чтобы он пел за нее. "Когда я не пою, у меня голова болит", -
признавалась она своим.
Мингрельцы певучи, как птицы, и мать не выдумывала. Мингрелец и во
сне запоет, и перед смертью прошепчет начало песни. "И вот, - подумал
Григорий, - мать ничего не получит от него - ни славы, ни песни. А что обо
мне споешь? Что я сделал?" Он долго бы еще злился на себя, долго терзался
раскаянием за упущенную славу, но ухо его вдруг уловило шорох шагов. Он
отбросил все мысли и подтянул поближе винтовку.
Три немецких солдата уже миновали Григория, когда услышали лязг
затвора. Они все сразу повалились на землю. Выстрела не последовало. Тогда
они подползли к Сулухия и, видя, что он не держится на ногах, поволокли
его за руки по земле. Он потерял сознание и не испытал всех мук этого
тяжелого пути. Очнулся он уже в селе, где стояли немцы. Это-то село и
должен был взять на рассвете Григорий Сулухия.
Дурно говоривший по-русски немец выплеснул на Сулухия ведро воды и,
словно это должно было сразу же вернуть бодрость раненому, стал
расспрашивать, из какой он части, где она и что в ней. Вместе с сознанием
к Григорию вернулось и то настроение, в котором находился он до самого
подхода трех немцев, - настроение, полное ярости против самого себя.
Злость ходила в нем ходуном. Он дрожал, зубы его стучали, и глаза
были раскрыты, как бы готовые к прыжку на противника.
- Ты слышишь, о чем я тебя спрашиваю? - сказал немец.
- Конечно, слышу! Что я, глухой, что ли?
- Тогда отвечай!
- Зачем буду отвечать? Мое дело: хочу - говорю, хочу - нет, - ответил
Сулухия.
Сухощавый, маленький, невероятно подвижный, как все мингрельцы,
которых труднее схватить, чем солнечный блик, он лежал перед немцем,
опершись на локоть, и не мигая глядел на него злыми глазами. Он и в мирное
время не терпел, чтобы с ним так разговаривали, а немцу он тем более не
мог простить оскорбительных вопросов.