"Иностранный легион" - читать интересную книгу автора (Балмасов Сергей)

К волонтерской трагедии

Предложенный ниже вниманию читателей материал, подготовленный представителями социалистических партий России за границей, относится к той кровавой драме, которая разыгралась возле Каранси. Он «не мог быть опубликован в русской социалистической прессе в Париже из-за жесткой цензуры, не позволяющей ей поднять хоть немного завесу над тем, о чем шепотом говорят во всех уголках Франции. А между тем этот материал, характеризующий одну из самых скорбных страниц эпохи нынешнего распада, глубокого презрения к человеческой жизни и полной деморализации официального социализма, заслуживает того, чтобы он не исчез бесследно в редакционных корзинах и карманах отдельных лиц. Он должен быть вынесен на суд тех, кто не потерял ни головы, ни совести, ни чести даже в эти ужасные дни. Мы считаем лишним делать какие бы то ни было политические выводы, ибо этот материал слишком красноречив и не требует особенных комментариев. Мы хотим лишь напомнить в этой небольшой заметке читателям фактическую сторону волонтерской трагедии. В августе 1914 г. Французской Республике грозила опасность. Тот, кто пережил эти дни во Франции, знает, что представлял собой Париж в первых числах августа 1914 г. Вся жизнь остановилась в один день: стояли фабрики, заводы, закрылись магазины; тысячи людей очутились без заработка, жили, неуверенные в завтрашнем дне. Все сообщения были прерваны. Париж, этот узловой нерв торговой, промышленной и культурной жизни, оказался вдруг сразу отрезанным от всего мира. Почти все мужское население было призвано под ружье. В городе остались лишь старики, женщины, дети и немощные. Кругом царило настроение, граничащее с отчаянием. И среди этого населения, жившего своим огромным безмерным бедствием, очутилась, точно выкинутая тонущим «Титаником», окруженная со всех сторон ползущей кровавой стихией, многочисленная русская эмиграция. Отрезанная от России, потерявшая заработок, не имеющая никаких гражданских и политических прав в той стране, где ее застала война, она должна была себя почувствовать непрошеным гостем, пребывание которого только в тягость хозяевам, «лишним ртом», объедающим хворых, малых и слабых, которых оставила позади себя война. И это положение ей дали сейчас же почувствовать. В первые же дни войны на тех предприятиях, где работали иностранцы, начались расчеты русских, обвиненных поголовно русским посольством и реакционной печатью в дезертирстве. Французские предприниматели скверно разбирались в тонкостях русского устава о воинской повинности, они считались лишь с голым фактом пребывания на французской территории подданных одной из воюющих союзных держав, способных носить оружие. Вместе с тем в районах Монмартра и Бастилии, где было скучено еврейское население, мелкие лавочники, ремесленники, распространялись неведомо кем пущенные слухи о готовящемся против русских евреев погроме, если они не вступят немедленно в ряды армии. Разгром лавок фирмы «Магги» только способствовал усилению этого тревожного настроения. Приведенные в отчаяние, французские женщины подозрительно оглядывали каждого проходящего мужчину, видя в нем дезертира, желающего увернуться от налога кровью за счет их мужей, братьев и отцов. В некоторых кварталах были случаи откровенного нападения. Так, в районе Левалоиз Перрет толпа женщин накинулась на русского рабочего с криками: «А, негодяй, ты прохлаждаешься здесь, когда наши все ушли умирать за твою страну и твоего царя, который навязал Франции войну», и только вмешательство полиции спасло случайного прохожего от ярости толпы. Положение русских в домах стало невозможным. Окруженные недоверием всех других жильцов, постоянно и назойливо опрашивающих их о времени отправления их в армию, русские эмигранты чувствовали себя на положении травимых волков. К этому моральному давлению скоро присоединилось прямое полицейское давление. Во второй половине августа 1914 г. на вокзале Святого Лазаря был арестован видный политический эмигрант П., который не мог предъявить по требованию комиссара бумаг, освобождающих его от воинской повинности. Факт ареста с быстротой молнии облетел еврейские кварталы и создал почву для новых слухов о решении французского правительства выдать русских эмигрантов России. Что должна была делать в таких условиях многочисленная «неполитическая» эмиграция? Она кинулась сначала в русское посольство. Но здесь ее на дверях ждало объявление в духе «великой освободительной войны»: «Вход разрешается только лицам неиудейского вероисповедания. Лица иудейского вероисповедания должны обращаться туда-то»… Но и в «иудейском» и в «неиудейском» отделениях русского посольства одинаково давали один и тот же неизменный ответ: «поступайте в армию» и рекомендовали адресоваться к военному атташе, полковнику Ознобишину, который любезно согласился «урегулировать положение». И тут же появились какие-то подозрительные агитаторы, вроде, например, некоего «шефа русских и еврейских дезертиров», инженера Вейсблата, которые подогревали толпу, устраивали шествия с национальными русским знаменами, пели гимны, произносили зажигательные речи, писали в редакцию «Гуерре Социале» благодарственные письма русскому правительству за «истинно честное отношение, проявленное к лицам иудейского и неиудейского вероисповедания, и которые, конечно, выполнив свою миссию, продолжают пребывать и поныне в тылу. К концу августа русское население в Париже дало, при содействии русского правительства, несколько тысяч волонтеров, шедших защищать французскую демократию и республику от немецкого варварства и абсолютизма. Но в Париже была и другая часть населения, воспитанная в других политических традициях. Между ней и русским посольством лежала непроходимая пропасть. Эта часть населения умела плыть против стихии, ей не страшно было разжигаемое человеконенавистничество, ибо она не раз смотрела в лицо смерти. Мы говорим о русской политической эмиграции, пережившей в августе 1914 г. страшные дни душевного и идейного надлома. Эти «чужеземцы» были тесно связаны с социализмом той страны, где они жили; они привыкли верить в моральную силу французской секции Интернационала, в авторитет таких вождей с незапятнанной репутацией, как Жорес, Вальян, Гед, Самба… Жорес был убит, и у его гроба Французская социалистическая партия и Конфедерация труда взяли на себя торжественное обязательство защищать европейский социализм и европейскую демократию от прусского юнкера. На историческом заседании 2 августа 1914 г. в зале Ваграм Вальян и Самба заклинали прибежавших услышать в трагическую минуту голос партии рабочих — «Защитить отчизну и руспублику!». И в ту же ночь поезда увозили на восток и на север тысячи парижских пролетариев, членов синдикатов, партии, с именами которых во Франции было связано рабочее движение. От их имени у катафалка, где лежало тело Жореса, при плаче многотысячной толпы, сам плача, Жуо клялся, что это будет «последняя война» во имя справедливости и братства народов. И с этого собрания, с этих похорон, русские политические эмигранты ушли с сознанием, что санкция на войну дана, что другого исхода для тех, кто не хочет оставаться равнодушным к народному бедствию, нет, конечно, теперь, когда окристаллизировались течения в социализме, когда интернационалистическая критика пробила глубокие бреши в мифологии последней войны, с вершины бесстрастного холодного теоретического анализа, многим непонятен ни этот выход из тупика, ни это психологическое настроение, но нужно было жить в Париже в эти минуты, чтобы видеть, какую мучительную душевную драму переживает в эти дни политическая эмиграция, чтобы понять, что вопрос о волонтерстве был «вопросом не теоретических дебатов, а вопросом больной совести», страдающей страданиями такого народа, среди которого жила эта эмиграция, жаждущая принять на себя удар, упавший на головы других. «Как хотите вы, чтобы я остался здесь, — говорил в эти дни один организованный член синдиката шоферов. — Я — член синдикального совета, нас было там человек 10, 8 находятся на фронте, в Париже остался я и один старик. Мое положение — невыносимое». Психологически многие разрешили вопрос о волонтерстве положительно, так же, как они разрешили бы вопрос о безнадежном тюремном бунте, протестовать против которого уже поздно и в котором приходится принять участие из солидарности, ибо совесть не мирится ни с пассивностью, ни с выжиданием. Но если эта разбереженная совесть еще колебалась перед трагической дилеммой — брать или не брать ружье, то именно на ту чашу весов, где лежало ружье, упало тяжелой гирей слово авторитетного основателя русской социал-демократии Плеханова. «Товарищи, — говорил Плеханов собравшимся записываться в волонтеры представителям эмигрантской молодежи, — если бы я был помоложе, я сам бы взял ружье, — знайте, что вы идете бороться за правое и хорошее дело»… Социал-патриотические «Юманите» и «Гуерре Социале» благословили русских волонтеров, а экспансивный Эрве призвал парижское население усыпать перед ними улицу цветами. И перед теми, у кого еще в душе копошились какие-либо сомнения, представитель партии социалистов-революционеров в Международном социалистическом бюро, Рубанович, брал перед лицом Интернационала торжественное обещание на страницах «Юманите», что ни одна капля русских социалистов не будет пролита за дело русской реакции. Так, при посредничестве социалистической парламентской фракции, при активном содействии шефа канцелярии, министра без портфеля Жюля Геда, и издателя газеты для немецких пленных «Цайтунг гварде дойче кригсге фан генен», ныне благополучно здравствующего Шарля Дюма, был конституирован волонтерский отряд из русских социалистов, которому даже не позволили назваться «социалистическим отрядом», а только лояльно, по-республикански, дали возможность именоваться «ротой русских республиканцев». На товарном вокзале в Иври, в предместье Парижа, 26 августа 1914 г. русская колония провожала «свою роту русских республиканцев». Это были проводы, похожие на похороны. Самыми бодрыми были отъезжающие на линию огня, в публике только плакали… Но плакать, предаваться печали уже было не время. После страшного боя у Шарлеруа немецкие войска двинулись густыми колоннами к Парижу. Город охватила еще небывалая паника. Вокзалы были переполнены беженцами. Вся буржуазия первой покинула Париж, в нем осталась лишь одна беднота, которой не к кому и незачем было бежать. Правительство переехало в Бордо, за ним поспешили и чины посольства, передавшие «защиту русских интересов» испанскому консулу. В первых числах сентября 1914 г. на улицах появился приказ военного губернатора Парижа Галлиени, заявившего о порученной ему защите Парижа и о своей готовности выполнить это поручение «биться до конца». Этот приказ, обращенный к парижанам, был прямым приглашением и советом гражданскому населению покинуть готовый к осаде город. «Капитан Галлиени, — писал в это время Эрве, — взорвет скорее порученный ему корабль, чем сдаст его врагу. Но капитан Галлиени должен позаботиться, чтобы женщины и дети покинули этот корабль и были первыми спущены на шлюпках в море». Русская эмиграция также в большинстве поспешила сесть на эти «шлюпки», которые увозили «бесполезные рты» за пределы боевой линии. Было ясно, что те, кто остается в Париже с его боевым экипажем, с его пассажирами 3-го класса, позабытые спасательными шлюпками, не смогут быть только зрителями в той отчаянной, не на жизнь, а на смерть борьбе, к которой готовился Париж в первых числах сентября 1914 г. Оборона Парижа, оборона того населения, которое фактически ждало и мирилось со всеми ужасами неизбежной осады, тех рабочих детей, которые играли на улицах под пролетавшими над городом блиндированными аэропланами, — вот что толкнуло многих эмигрантов записаться в армию уже в тот момент, когда крепостные форты Парижа салютовали перед появившейся у Мо армией генерала Клюка. Вторая волна волонтерства пригнала новые эмигрантские кадры в рекрутские бюро, пригнала тех, кому природная щепетильность мешала занять места на «шлюпках», предназначенных для женщин и детей. Такова в кратких и беглых чертах история русского волонтерства во Франции, история правдивая, бесстрастно излагающая факты. И если бы год тому назад кто-нибудь сказал, что эпилогом русского волонтерства будет эта драма у Каранси, где пули африканских «дикарей» пронижут тех, кто шел «бороться за цивилизацию», «против варварства», «чей путь усеян цветами», превратится в тот крестный путь, который прошли русские волонтеры в Иностранном легионе за эти месяцы войны! Но разве этого нельзя было предвидеть? Нынешняя война ведется не только за другие цели, чем те, которые ставили себе охваченные энтузиазмом русские политические эмигранты, но она ведется и иными, антидемократическими средствами. Она ведется при помощи старого милитаристского аппарата, являющегося школой порока и преступления, против которого вчера еще боролись миллионы сознательных пролетариев мира. Каждый винтик в этом аппарате должен функционировать как целое, механически и безвольно. Тот, кто вступил туда, не может остановиться на полдороге, не может ограничиться «защитой Парижа» или «обороной демократии». Но даже и в этом аппарате Иностранный легион занимает исключительное место. Состоящий из «сорвиголов», преступников, воров, педерастов, развратников, отбросов общества, он прошел специальную военную выучку в Африке. И вот сюда-то, в этот уголовный мир мародеров и искателей приключений, кинули русскую эмиграцию, людей с высоко развитой душевной организацией, пришедших на поля битв из-за идейных побуждений, кинули, вопреки всем обещаниям и декларациям. И уже с первых дней стали приходить письма, одно безотраднее другого… «Никогда я не переживал такие унижения, даже в то время, когда был в Орловской каторге!» — писал, например, в «Гуерре Социале» один из русских легионеров. «Если нас не переведут из этого ада, обезличившего нас, создавшего атмосферу морального самоубийства, дело кончится кровью», — писал в частном письме другой… «Нас попрекают казенным пайком, над нами издеваются, что мы — беглые каторжники, что мы пришли сюда только за тем, чтобы обеспечить наши семейства, которые дохли от голода» — вот основной тон в этих раздирающих душу письмах. С каждым днем нарастали новые конфликты и росло взаимное озлобление. Зимой нынешнего года дело дошло до того, что 42 человека из «республиканского отряда» были пригнаны с передовых позиций в Орлеан, откуда власти намеревались их отправить в виде наказания в Африку. Дело уже тогда пахло кровью… И действительно, 23 июня дело кончилось кровью… Здесь мы могли бы поставить точку. В том огромном океане крови, который затопил собой мир, кроме 9 русских волонтеров, это были 9 маленьких капель, которые завтра забудутся, а сегодня только потревожат покой социалистических депутатов, оставшихся выполнять свой суровый долг в тылу. Но, прежде чем закончить эту заметку, нам хотелось бы знать, не чувствуют ли своей ответственности официальные и неофициальные инспираторы волонтерской кампании, те, кто брал перед Интернационалом торжественные обязательства, те чернильные журналисты, что неистовствовали в своих статьях, та организация литературного «тыла», которая поставляла и поставляет идеологию войны на передовые позиции? Слышали ли они этот задыхающийся крик: «Помогите!», а если слышали, то почему так дипломатически ныне молчат?[194]«Письмо группы волонтеров, адресованное одному видному русскому социалисту 26 июня 1915 г.: «Товарищ! Мы, группа русских волонтеров, обращаемся к Вам, как к человеку, которому интересы наши не чужды, который принимает к сердцу всякую обиду, нанесенную нам, и главное, который за всякую такую обиду имеет мужество потребовать должного объяснения. Вы великолепно знаете, по всей вероятности, историю нашего вступления в «ряды французской армии».[195] Мы пошли в Легион. Трудно передать Вам все то, что мы перестрадали за эти 11 месяцев пребывания в нем. Мы находимся на фронте 9 месяцев, провели всю зимнюю кампанию, переносили голод, холод, всякие другие физические страдания. Все эти невзгоды мы встречали с замечательной стойкостью. Но чего мы пережить не могли и против чего мы часто восставали — это были нравственные страдания. Нас здесь встретили словами: «Вы пришли сюда есть похлебку, вы — дезертиры, поступили в волонтеры, чтобы избежать каторги, которая Вас ждала» — вот образчики тех речей. Насмешки, надругательства, оскорбления самого низкого сорта[196] — вот участь волонтеров вообще и русских — в частности. Да и не могло быть иначе. Все наши начальники — от офицеров включительно до капралов — вышли из дисциплинарных батальонов, привыкшие встречаться с необузданной волей дисциплинарцев. Они-то и решили априори, что имеют дело с каким-то сбродом, и с волонтерами стали обращаться, как с таковым. Такое существование мы влачили целых 11 месяцев, забывая всякие чувства человеческого достоинства, ибо все это мы переносили, редко возражая. Но вот 21 числа сего месяца по новому стилю произошел случай, который заставил нас содрогнуться. Кровь застывает в жилах при одной мысли о той вопиющей несправедливости, вопли о мщении которой доходят до самого неба и свидетелями которой являемся мы. Мы бессильны. Мы ничего не можем сделать. Обращаемся к Вам за помощью. Ночью 17-го числа сего месяца мы, т. е. батальон Р 2-го иностранного полка, прибыли в местечко С., где мы и расположились лагерем, после 20-километрового марша, мы переменяли сектор. На следующий день солдаты, за все эти 9 месяцев редко видевшие какую бы то ни было деревушку, хотели воспользоваться пребыванием в ней и, рассыпавшись по всем улицам этого местечка, устремились за разного рода покупками, за вином, главным образом. Но вдруг выходит приказ, что солдатам запрещается покупать вино и тот, кто будет пойман при этом, будет арестован. Так как такие приказы издавались довольно часто и редко кто на них обращал внимание, то публика и на этот раз это проигнорировала. Вино продолжали продавать, а солдаты — покупать. Но, как это часто бывает, вина, которое продавалось нарасхват, стало скоро не хватать, и оно сделалось даже редким, и вот на улицах стали появляться кто в одиночку, кто парой солдаты с бидонами, разыскивающие этот драгоценный, хоть на минуту отрывающий нас от грустной действительности напиток. Между ищущими вино находились Кононов и Каск, оба — 2-й роты. Оба они были навеселе, но ни в коем случае не пьяны. Доказательством этого служит тот факт, что Кононов, который должен был получить деньги и который имел «мандат», представившись в таком виде лейтенанту с просьбой выдать взаймы немного денег, получил бумажку в 20 франков, коих в пьяном виде не получил бы. С этой-то бумажкой, захватив несколько бидонов, они отправились на розыски. Они хотели наполнить и остальные бидоны. В поисках вина они очутились около караульного помещения. Начальник караула, сержант Баррас, бывший аджудан, разжалованный за побои, которыми он щедро угощал своих подчиненных, находился как раз в соседнем домике с другими сержантами. При звуках рояля он, караульный начальник, и остальные сержанты устроили попойку. Привлеченные звуками рояля, Кононов и Каск приблизились к тому месту. Узнав, что здесь можно достать вина, они попросили наполнить остающиеся порожними бидоны. Но тут выскочил сержант Баррас. Выпив один из полных бидонов, он подзывает 6 человек из караула и велит арестовать Кононова и Каска. Никакие протесты не помогли. Не помогло и сопротивление. Их силой повели в караульное помещение и оставили в садике, находящемся при домике караульного помещения и который был отделен от улицы железной решеткой. Злоба закипела в более впечатлительном Кононове. Он разразился упреками по адресу сержанта Барраса и легионеров вообще. Более рассудительный Каск стал умолять сержанта Барраса отпустить их в роту. Но Баррас об этом и слышать не хотел. Кононов продолжал шуметь. Привлеченные шумом, два его товарища из того же русского взвода, Киреев и Элефант, приблизились к решетке и спросили, в чем дело. Без всяких разговоров Баррас велел и их арестовать под тем предлогом, что Киреев — без шинели, в мундире.[197] Несмотря на сопротивление, им пришлось разделить участь своих товарищей. Начался еще больший шум. По адресу Легиона стали раздаваться упреки. Давно накипевшая злоба выплеснулась наружу. Все пережитые обиды и оскорбления, все пережитые страдания, все надругательства, которым они подвергались, стали принимать окраску настоящего унижения и предательства со стороны «союзников». Раскрасневшийся под влиянием выпитого вина, которое начало теперь делать свое дело, они, бессильные, наполовину по-русски, наполовину по-французски старались излить свою злобу за прежние обиды. Их пробовали унять. Они просили отпустить их в роту. Сержант Баррас только усмехался. Они потребовали своего лейтенанта. Последний явился. Все они, весьма вежливо и тихо, стали объяснять, почему их арестовали. Дело клонилось к концу… Но тут приходит коммендант. Лейтенант Марокини желает ему объяснить, в чем дело. То же самое хотели сделать Кононов, Каск, Элефант и Киреев. Но командир батальона, без всяких разговоров, обращается к Баррасу: «Что, бунт?» — «Да», — коротко отвечает тот. «Связать их!» — грозно скомандовал он и ушел. Послали за поддержкой, ибо 15 человек против 4 оказалось слишком мало, чтобы с ними справиться. Помощь Баррас взял из караула 3-й роты, 12 человек. Среди них был поляк Адамчевский. Узнав, в чем дело, он потребовал заменить его другим, говоря, что он ничего не сумеет сделать против своих товарищей. Ему пригрозили полевым судом. Недолго думая, он бросил свою винтовку и патронташ и, перескочив в один миг железную решетку, присоединился к своим товарищам. Послали за веревками. Несмотря на отчаянное сопротивление, их все-таки связали. Тут нам пришлось увидеть картину, которая своим безобразием и зверством превосходит всякое человеческое понимание. Сержант Баррас набросился на лежавшего на земле, головой на камнях, связанного по рукам и ногам Кононова и колотил его до тех пор, пока у этого последнего не было сил кричать. Потом самые близкие товарищи не могли его узнать. Лейтенант Сандрэ, пришедший сюда, поскольку его рота была на карауле, известный своей жестокостью педераст, приблизился к окровавленному Адамчевскому из его же роты. В то время, когда тот стонал от боли, Сандрэ наносит ему удар каблуком по голове с такой силой, что кровь ручьем начала течь из уха и рта. Когда санитар хотел было приблизиться и сделать ему перевязку, лейтенант Сандрэ не только не разрешил этого сделать, но и прогнал его прочь, предварительно пригрозив подвергнуть его той же участи, которой подверглись и «бунтовщики». Лежавшему около Адамчевского Каску он наносит удар носком сапога в голову. Не забудьте, что все пятеро были связаны по рукам и ногам до такой степени, что не могли сделать и малейшего движения. Но это не все. Когда лейтенант Сандрэ ушел, сержант Баррас хотел похвастаться своими легионерскими способностями. Он раздел Киреева догола и позволил себе разные грубые штуки с некоторыми частями его тела, облил его всего холодной водой. Наконец, схватив громадный и грязный кусок тряпки, он сунул ему его в рот и, помогая себе палкой, Баррас толкал ее все дальше и дальше в глотку. Казалось, он хотел его задушить. Все эти надругательства продолжались до тех пор, пока не пришел командир 2-й роты капитан Ж. Он приказал развязать своих солдат, сделать им перевязки, дать им поесть и велел им отдохнуть. Вся русская публика, узнав о происшедшем, заволновалась. Но было уже поздно. В 3 часа утра мы ушли из этого местечка… Всех наших, пятерых, вывели под конвоем. Они уже заранее заявили, что больше в Легион не вернутся. В 7 часов утра, 19-го числа сего месяца, мы пришли в Р… Русская публика, и так уже сплошь возбужденная, стала распаляться все больше и больше по мере того, как узнавала подробности происшедшего. Все чаще и чаще стали раздаваться голоса негодования. Возбужденные до последней крайности, два русских волонтера 1-й роты, Дыкман и Брудек, сложили оружие, заявив, что они никуда больше с Легионом не пойдут. С французским полком — с удовольствием, но ни в коем случае не с Легионом. Русская секция, 2-я рота, послала Николаева и Петрова заявить то же самое. Всех этих четверых сразу арестовали. Та же участь постигла Колодина, Артамошина, Бродского, Палле и Шапиро. Эти трое последних уже несколько раз убегали из Легиона и, добровольно предаваясь жандармским властям, открыто заявляли, что больше в Легионе служить не хотят. Их всякий раз успокаивали, но в регулярные французские полки не переводили, хотя сам генерал обещал похлопотать за них, чтобы они были переведены туда. Но обещания остались обещаниями. Несмотря на многочисленные побеги, их военному суду не предавали. К русским примкнули некоторые армяне и другие, так что вместе арестованных оказалось 27 человек. Русская секция осталась на свободе. Власти, узнав о происшедшем, прислали в Р. два взвода жандармов во главе с полковником и капитаном. Заключенных заставили вернуться в свои роты. Они отказались вернуться наотрез, повторяя, что они пойдут с каким бы то ни было французским полком, но ни в коем случае не с Легионом. 8 6 часов вечера, 20-го числа сего месяца, Легиону надо было уходить на новое место. Русская секция 2-й роты отказалась это делать. Жандармский полковник начал с угроз. Но угрозы ни к чему не привели. Только добрым словом и после того, как обещал он дать им ответ в 24 часа, он добился того, что они пошли. Все это произошло на задней линии, за несколько десятков километров от неприятеля. Ответ был получен немедленно. Было расстреляно из числа «бунтовщиков» 9 человек, из которых 8 — русские. Вот их фамилии: Палле, Дыкман, Брудек, Элефант, Артамошин, Николаев, Петров, Шапиро и армянин Тимокошан. К публичным работам на 5 лет были приговорены 8 человек, среди которых: Каск, Киреев, Левинсон и другие; 10 человек были приговорены к 10 годам каторги, это: Кононов, Колодин, Лившиц и другие. Вот Вам ответ в 24 часа. Действительно, сдержали слово. Мы вступили в Р… в 6 часов вечера, а в 3 часа дня все 9 человек были расстреляны. Рассказывают, что их расстреливали на ферме Аутернау, около Р. Они приняли приговор спокойно, а на смерть пошли, как герои. «Да здравствует Франция, да здравствует Россия! Будь проклят Легион! Долой его!» — были их последние слова. Известие это поразило нас до такой степени, что мы находимся в смятении, как сумасшедшие. Руки наши опустились. Ужасная апатия охватила нас. Мы — бессильны. Горе обрушившейся скалой придавило нас всей силой своей тяжести. Мы задыхаемся. Помогите! Группа русских волонтеров».[198] От редакции сборника: казненные 9 человек не принадлежали к «республиканскому отряду», организованному при содействии социалистической парламентской фракции исключительно из элементов политической эмиграции и членов русских социалистических организаций и анархических групп Парижа. Но среди казненных оказались как раз те товарищи, которые пытались стихийную вспышку «из-за вина» перевести в русло организованного протеста против тяжелых условий, в которые были поставлены в Иностранном легионе русские волонтеры. Так, среди казненных было два делегата от 2-й роты — Николаев и Петров и другие 7 человек, отказавшиеся служить дальше в Иностранном легионе. Как видит читатель, самая суровая кара постигла тех, кто разрядившемуся случайным инцидентом настроению пытался придать организованную форму. По получаемым в последнее время сведениям, около 800 человек, русских волонтеров, среди которых значительное число политических эмигрантов, отправляется, ввиду выраженного ими желания, на русский фронт. Какой моральной пыткой должны были пройти эти люди в Иностранном легионе, чтобы предпочесть русскую тюрьму и каторгу почетному посту защитников «демократии» против абсолютизма!»[199] Письмо из Парижа от 21 ноября 1916 г. одного из активных участников событий у Арраса, легионера Михаила Федорова, является еще одним источником, подробно рассказывающим о факте расстрела русских легионеров и событиях, этому предшествовавших. «Вот как происходило печальное событие в батальоне Р 2-го Иностранного полка. Командующий состав этого полка был навербован почти весь, за самым ничтожным исключением, из старых легионеров, служивших в Марокко и других колониях и пришедших во Францию сражаться с немцами по их желанию. Они все являются тоже как бы волонтерами здесь, на фронте, т. к. они просили, чтобы их приравняли к добровольцам. Но каждый из них обязан и в мирное, и в военное время отбыть 5 лет в Легионе. Очень многие из них провели в нем куда больший срок времени в походах против непокорных арабов и других племен, в гарнизонах среди завоеванных областей. Факт их добровольного вступления в Легион до такой степени стирается их последующей службой и в их собственном представлении, что в сфере военного дела они видят единственную способность обеспечить военный успех — исключительно в принуждении, грубую физическую силу. И уже одно то обстоятельство, что этот принцип принудительности был ими противопоставлен доброй воле волонтеров, записывавшихся здесь, во Франции, на время войны, явился достаточным основанием, на котором возникли все трения между ними и их подчиненными. С первого же дня их прибытия из Марокко «святой союз» Легиона и его принципы были отодвинуты на второй план слепой системой подчинения и казарменного принуждения. Принесшие свои сердца Франции волонтеры были глубоко оскорблены, когда, подчинившись духу слепой бездушной системы, их военные наставники стали им говорить: «ты пришел сюда по личному расчету, ты хочешь есть паек». Были, конечно, среди нас и такие лица, которых судьба толкнула в волонтерство из-за панического страха перед завтрашним днем, когда война грозила экономическим расстройством и отсутствием заработка. Но не эти люди составляли основу наших отрядов, не их дух владычествовал нашими умами. Наоборот, эти колеблющиеся подвергались большому влиянию со стороны тех, кто знал и хотел подчинить интерес личный общественной потребности. Но… влияние, принесенное легионерами из колоний, дух корысти, подкрепленный авторитетом военных, вступили в борьбу с моральным авторитетом лучшей части волонтеров и нашли себе подходящий для обработки материал среди шатких умов. Началась полоса морального испытания. В депо образовались большие группы лиц, напуганных приближающимся часом ухода туда, на новую гору величайших страданий человечества, на фронт, и они стали искать всякие возможности, чтобы демобилизоваться и остаться вне его. Но то большинство волонтеров, которые не были обескуражены влиянием старых легионеров и которые с радостью ушли в траншеи, даже и там продолжали жить под игом разъединения бойцов на два лагеря: старых, командующих легионеров и молодых волонтеров, которых на первых порах рассматривали как простое пушечное мясо. Мы хорошо понимали, что не можем пользоваться особым доверием у французских военных властей, как собранные из почти всех стран, вплоть до турок, немцев и болгар, что среди массы волонтеров могут быть и прямые военные шпионы, но не менее хорошо мы понимали, что против частного зла, против шпионажа, неуместно употреблять меры общего характера и распространять дух недоверия даже и на тех, кто хотел умереть за Францию. А что таких патриотов было большинство среди нас, показывает последующая славная история боев Иностранного легиона здесь, во Франции. Кроме того, на почве бессилия легионеров в области их внутреннего управления, выросли и соответствующие плоды, как наиболее известный скандальный процесс господина Дюкио, осужденного со своей дамой сердца за расхищение солдатской пищи. Ближе всего касался он именно той части снабжения, где находился Иностранный легион, и эта пара расхитителей оперировала в том городе, где находился штаб нашей дивизии. В самом же нашем полку все хозяйственные операции производились старыми легионерами, и волонтеров в эту область упорно не пускали, за исключением тех лиц, которые неспособны были вынести «сор из избы». Никакой гласности, отчетности перед солдатами не полагалось, как это водится вообще в армии. Находящаяся в полном неведении масса волонтеров, расстроенная к тому же и тяжестью лишений на фронте, и специфическим отношением к ней ее командиров, была склонна видеть большую обиду даже в тех случаях, когда по милости какого-нибудь случайного пьяницы-артельщика приходилось пить чересчур водянистое вино или неполную порцию водки… Мы, конечно, понимали и знали, что есть и среди командного состава Легиона люди вдумчивые, талантливые и храбрые солдаты, каким был, например, наш прежний взводный Шапель, но система бездушной казармы продолжала еще свирепствовать среди нас, поддерживаемая большинством легионеров, и она мешала развитию даже и тех лучших боевых качеств, которые все-таки были у ее сторонников. Тех из нас, которые спорили с другими товарищами и говорили, что не надо прощать иной раз старым легионерам, искалеченным долгой служебной лямкой, т. к. они все же хорошие бойцы и храбрые солдаты, все труднее и труднее было успокаивать. К тому же большинство одной из очень влиятельных групп парижских волонтеров было отправлено назад своим ротным командиром еще в первые месяцы траншей с отзывом о них, как о плохих, недисциплинированных солдатах. Что это были за люди, достаточно ясно из того, что среди них были геройски погибшие Слетов и Давыдов. Чтобы покончить с характеристикой того состояния, в котором находились волонтеры, я упомяну еще о том, что даже испытавший суровую жизнь в Африке легионер Каковский, русский из Одессы, выстрелил в себя после словесного оскорбления одним офицером, а другой волонтер, сын многострадального армянского народа, дорогой нам Назарьян, спит навеки возле одной полуразрушенной церкви на фронте, заставив самовольно перестать биться свое многострадальное сердце… Ко всему привыкает человек… Попривыкли и мы к своему сидению перед К., где провели зиму с 1914 на 1915 г., только порой выстрелы Назарьяна, Каковского и других нет-нет, да и давали знать, «что в царстве Датском что-то гнило». И вот, весной 1915 г., нам объявляют о походе. Ожили, зашевелились, взволновались, проснулись надежды: ждем минуты, чтобы увидеться лицом к лицу с врагом, а вместе с этим встряхнулись и другие чувства. Батальон «С», где я был, считался лучшим в полку, и нам действительно было в нем неплохо. Нас, русских, соединили всех в один взвод и были к нам очень внимательны; наш капитан и лейтенант Шапель жили с нами дружно. Последнего же мы прямо полюбили и всегда с глубоким уважением относились к этому другу-офицеру. Но на беду нашу этого друга произвели в капитаны и перевели в другой батальон, на его же место прислали нам другого, который первым же делом заявил себя рукоприкладством. Наконец мы покинули надоевший нам сектор. По прибытии в Шампань мы пробыли немного времени в траншеях. Ходили слухи, что мы пойдем в бой. Людей нашей секции заставили сделать одну разведку, во время которой были допущены ошибки и, может быть, слабость. Капитан был готов дать о людях отзыв, как о недостаточно выдержанных легионерах, но участники разведки запротестовали, что здесь имеет место нераспорядительность руководителя и скорее неопытность солдат, нежели их робость, т. к. они все же подошли в этой местности к немецким траншеям ближе, чем кто-либо другой. Отзыв был изменен, но обиженные поняли, что командиры, не сумевшие сделать ни хорошего подбора людей, ни правильной организации предприятия, хотят свалить вину за неудачу на плечи тех, кто до этой поры был козлом отпущения в Легионе — на волонтеров. Вскоре нам сказали, что из Шампани нас увезут на старое место, где и оставят надолго. Для нас это было равносильно плохому отзыву. И действительно, спустя немного времени нас сняли из траншей и увезли. По дороге старые легионеры стали смеяться над волонтерами. Дело дошло до рукопашной, в которой победителями оказались волонтеры. Среди нас нашлось несколько горячих и слишком глубоко почувствовавших личную обиду людей, задумавших требовать перехода из Легиона в другую часть. Действительно, было тяжело и душно. В одной из деревень у фронта 11 человек сделали попытку отказаться идти в траншеи с легионерами и вызвать русского военного атташе. Все же их удалось уговорить, да и сами они, будучи хорошими товарищами, не захотели оставаться позади в то время, как их полк пойдет под огонь, но часть опоздала из-за них к сбору на 15 минут. Спустя два дня они были осуждены все на 5 лет публичных работ, и их отослали в Африку. К слову сказать, через три месяца их вернули по их же просьбе на фронт, но на Балканы, где один из них, Владимир Блаубок, пал смертью героя. Блаубок был латышом, моряком, юношей 20 лет. В Оскуаде он исполнял должность куховара. Он отправился 16 сентября 1916 г. снести пищу в линии перед деревней Петарак, в 12 верстах от Флорины. Линия фронта тогда была не сплошная. В промежутках между стрельбой ее можно было проходить. Траншей не было, вместо них были вырыты какие-то дырки. Блаубок сбился с пути и дошел, по-видимому, до проволочных заграждений неприятеля. Ночью началась перестрелка. Глувняк, тоже из той же партии ранее осужденных легионеров, стоял часовым на посту. Он стал всматриваться в темноту, прислушиваясь к выстрелам. Вдруг прямо перед ним вырисовалась фигура, бежавшая с неприятельских линий. Глувняк выстрелил. Человек упал. Глувняк выстрелил снова, а на рассвете пошел искать убитого, думая, что это был болгарин. На земле лежал убитый наповал Блаубок. Смерть, видимо, была моментальной. Это было 20 сентября 1916 г. В той же деревне, где их судили, находились под стражей несколько человек из батальона Р. Из них я помню Шапиро, т. к. мне пришлось быть в это время в казарме. Заинтересованный, я спросил одного из товарищей, за что были арестованы эти люди. Это был простой волонтер. «Они не хотят оставаться в траншеях, придираются к каждому слову и ссорятся с легионерами, требуя перевода в другую часть». Товарищи из этого батальона жаловались и раньше на очень многое, на тяжелый труд, на специфическое обращение, на плохую пищу. Но в интересах истины я должен сказать, что лично я не мог бы назвать Шапиро страдающим. Да и сами другие заключенные говорили: «Нас думали наказать, но мы сидим здесь, в подвале, в то время как вас немцы поливают свинцом в траншеях». Пусть уж тогда будет вся правда о тех событиях. После суда над одиннадцатью нас повезли обратно в Шампань. Казалось, что дурное впечатление о нас, как о «плохих бойцах», должно было рассеяться. Но, к огромному сожалению, даже близости общего врага, который, правда, сидел пока спокойно, не было достаточно для заглушения волонтерских обид. По прибытии в Шампань в одной из деревень два волонтера — Кононов и Каск, подвыпили вина и вступили в пререкания с легионерами. Начальник сторожевой службы приказал отвести этих двоих в караульную. Караул в деревне держался самим же их батальоном, и среди караульных были, конечно, те, которые, увидев арестованных, стали протестовать и присоединились к ним. Начальник караула был вынужден требовать подкрепления из роты, но и среди прибывших проявились протесты, так, Адамчевский и Колодин, не желая «усмирять», бросили ружья и зашли к протестующим. Говорят, что начальник караула и прибежавший из роты офицер били каблуком по голове лежащих на полу «протестантов» — Кононова и Адамчевского. На приказ офицера волонтерам, чтобы они избивали арестованных, первые ответили таким волнением, что возникло опасение вооруженного столкновения. Тогда были вызваны жандармы. Это было в походе. Продолжая свой путь, батальон Легиона пришел в деревню Пруи. Там русский взвод послал Николаева и Петрова вести переговоры с военным начальством и уладить дело, но при этом, уступая требованию волнующихся товарищей, делегаты должны были заявить капитану, что люди хотят немедленного освобождения своих товарищей, наказания тех, кто их истязал, и перевода из Легиона в другую французскую воинскую часть. К сожалению, «горячие головы» слишком страстно добивались возможности уйти с фронта, где был Легион, и арестованные настаивали на скором ответе, что приняло характер мотивированного возмущения. Военное начальство ответило по-военному. Силе мятежа оно противопоставило силу оружия и изолировало 27 человек, предложив Петрову и Николаеву отделиться от тех, кто подлежит обвинению в бунте перед лицом врага, но оба они остались в этой группе. Был суд, 22 июня 1915 г. были расстреляны на ферме Лентернау в 3 часа утра Петров, Николаев, Полле, Дыкман, Брудек, Шапиро, Элефант, Артамошин и Гимоксян. Передают, что приводившие в исполнение приговор солдаты вначале очень сильно колебались, пока не было получено строжайшее подтверждение, что душевные мучения этих солдат были крайне велики и вынудили одного из них покончить самоубийством, что овладевшее волнение помешало командовавшему отрядом офицеру дать последний револьверный выстрел «милости» в ухо казнимым. «Мятежники» были последовательны до конца. Они кричали: «Да здравствует союз России и Франции! Долой Легион!» Все они умерли солдатами, и только один Шапиро позволил завязать себе глаза. Остальные их товарищи по этому крайне печальному и несвоевременному процессу были осуждены на публичные работы: Кононов, Колодин, Кашкиян, Кемеджиан, Яждриан, Эльнасьян, Клесимович, Вембориан, Сараджиан и Лифшиц на 10 лет; на 5 лет: Каск, Киреев, Левинсон, Иоффе, Гальбрузиан, Портнер и Закрутко. Давая эти сведения, я обязан прибавить следующее: было бы в высшей степени вредно для всякого честного русского человека думать, что наши несчастья в Легионе являлись результатом халатного отношения к нам французского народа. Нет, даже и в минуту страшной опасности для них французы лучше кого-нибудь другого умеют быть и вдумчивы и великодушны. Об этом знаем мы, те, кому пришлось уйти из Легиона, жить среди французских солдат. Разговаривая с покойным Блаубоком и другими, я убеждал их относиться хладнокровнее к их личным обидам, говоря, что, когда на свете так много общего горя, надо подождать: «Наши обидчики осрамятся в бою, и тогда нам будет легче устранить их. И те из них, у кого под их оболочкой солдата бьется горячее сердце, а в голове живут благородные мысли, будут самыми лучшими нашими боевыми товарищами, если останемся в траншеях, несмотря ни на что. И тем мы докажем, что мы прежде всего являемся защитниками Франции и свободы. Мы пришли сюда добровольно и уходить не должны, не только из-за оскорблений, но даже и под угрозой смерти!» И я был прав. Теперь в Легионе, после целого ряда славных боев, все изменилось. Теперь нет лучших друзей, и в бою, и в отдыхе оставшиеся русские ведут себя как равноправная часть старых легионеров. Дух системы остается прежний, как и во всем войске, но дух войны борется с ним. Интересы молодой России властно требуют укрепления союза с Францией, и поэтому я закричу в голос с казненными: «Да здравствует союз России и Франции!», добавив: «Да здравствует Легион, много сделавший против общего врага, против германского империализма!» Материал этот может быть употреблен для печати при одном условии: не изменять и не удалять ни одного слова».[200] Сама Крестовская пишет: «Нас было несколько человек в Париже, к которым немедленно донеслась весть обо всем произошедшем на фронте. Письмо Киреева о зверском избиении и предании волонтеров суду пришло 20 июня. Я помню ощущение бессильного, холодного ужаса при мысли о том, что может быть поздно, что, может быть, крик их донесется, когда все уже будет кончено. Благодаря целому ряду рекомендательных писем от Рубановича, Herve, Guernut, мне удалось иметь свидание с тогдашним министром Traveaux Publies — Самба. Самба принял меня стоя, с видом озабоченного человека, поглощенного своими делами и мыслями. По мере того, как разворачивался рассказ, как было прочтено вопиющее письмо Киреева, мне стало ясно, что впечатление — большое, что человек отозвался весь, до конца. Он обещал мне доложить в тот же день в совет министров все случившееся и по возможности довести дело до сведения президента республики. Вечером того же дня я принесла ему весь материал, который было возможно достать о положении русских волонтеров на фронте для передачи его в министерство. Самба встретил меня с бодрящей, хорошей улыбкой. Письмо Киреева, переведенное на французский язык и переписанное на машинке, было роздано всем министрам. Впечатление было огромное. «Какой ужас… — сказал Самба, — но мы это исправим». В то же время Пуанкаре послал сегодня же двух офицеров на фронт для произведения дознания с полномочиями приостановить дело до его выяснения. Еще Самба сказал мне: «Приходите завтра, я буду иметь ответ». Я ушла, немного успокоенная, но тревога не прошла. А наутро… Так и останется в моей душе этот огромный кабинет, и его лицо, и с таким трудом сказанные, в сердце камнем упавшие слова: «Поздно… Слишком поздно… Они были расстреляны 24 часа назад…» Наши погибли. Погибли за Францию, за Россию, за право, за непопрание человеческой души, за то, чтобы другим остальным было лучше. Погибли они со светлым криком «Да здравствует Франция!» под выстрелами чернокожих солдат. К чести французов надо сказать, что они отказались стрелять. Смерть их дала зерно. Через 3 или 4 недели после приезда на фронт полковника Ознобишина русские волонтеры в большинстве своем были распределены по французским полкам, и надо сказать, что за всю мою четырехлетнюю работу с солдатами, которых мне приходилось встречать иногда по 15–20 человек в день и расспрашивать об условиях жизни во французских полках, ни одной жалобы ни от одного солдата я никогда не слыхала. Они вошли, как свои, во французскую семью. С ней жили, с ней умирали. Смерть дала зерно»[201]… Данный источник является письмом Л. И. Крестовской под названием «Очерк каторги» одного из главных участников событий у Арраса, закончившихся расстрелом одних и отправкой на каторгу других русских волонтеров. О том, какой была эта каторга, описывает один из русских легионеров, прошедших ее, пересказ которого и вошел в это письмо. «Путь на каторгу был тяжелым и длинным. В 13 дней тяжелого, долгого ожидания пройдены были этапами Фим, Париж, Орлеан, Клермон-Ферран, Ним, Марсель, Алжир и Орлеанвиль. Наша партия 3 июня прибыла в Орлеанвиль. Это был маленький городок, находящийся в 8 часах езды от Алжира. Сверх всякого ожидания, их встретило хорошее отношение, и через несколько дней они направились в Портион, за 2 версты от Орлеанвиля строить мосты. Плата — 13 су в день — выдавалась не деньгами, а товарами и вином. Отделенные от остальных арестантов, они спали в общей камере. На отдых давали две прогулки в день на дворе — утром и вечером. Любопытно отметить, что среди начальства нашелся один врач, заинтересовавшийся всей этой историей. Расспросив волонтеров, он написал прошение генералу, командовавшему их дивизией, прося пересмотра и разбора дела и отправки их на любой фронт, по его усмотрению, но только не в Легион. Ответ был получен через 20 дней. Генерал в чрезвычайно резкой форме отказал, выразив свое неудовольствие по поводу того, что даже в этом прошении осужденными выставлялись какие-то требования. «Пока они не дадут доказательства того, что они стали дисциплинированными, — писал он, — ни о каком помиловании речи идти не может». После 20-дневного пребывания в Портионе осужденные были перевезены в Маскару на другую работу — постройку шоссейных дорог. Этот период каторги вряд ли когда-нибудь изгладится из их памяти. Лично к ним, представлявшим собой все же некую силу, которая с первых дней показала, что при случае умеет за себя постоять, отношение было сравнительно неплохим. Но условия жизни и окружающая обстановка, как жгучее клеймо, ложились на душу. Также как и в Портионе, плата, пониженная до 20 сантимов в день, выдавалась хлебом и табаком. Вино не выдавалось совсем, и пища значительно ухудшилась. Писать письма во Францию разрешалось раз в 15 дней, причем в таких случаях выдавался 1 лист бумаги и конверт. Денег иметь при себе не разрешалось. А когда кто-нибудь получал деньги извне, их удерживали до погашения судебных издержек в сумме 160 франков, которые были поставлены им в счет. Начальниками были старые надзиратели, привыкшие иметь дело с преступниками, убийцами и грабителями. Они относились к людям, находящимся под их властью, как к безгласному скоту, все сносящему. За небритые усы лишали на 8 дней жалованья. Носить усы разрешалось лишь после 6 месяцев хорошего поведения. Случаи избиений, а иногда и убийств, были обычными явлениями. Били палками, прикладами, били всем, что попадалось под руку. Волонтер Литвинов, который понес начальству прошение об освобождении, вернулся обратно жестоко избитым. Корсиканец Пауло убил нескольких каторжан за драки. Самоубийства, убийства, ножевые расправы на почве педерастии, сцены ревности, происходящие из-за юных мальчиков, служивших объектом раздора, — падение человеческое, которому не было краю, такой была среда, в которой оказались русские добровольцы — идейные защитники Франции. Жизнь создалась такая ужасная, что многие рубили себе пальцы, только бы попасть в лазарет. Мне пришлось говорить с одним из наших каторжан, который заболел тифом, пролежав около месяца в Орлеанвиле. Я не думаю, что когда-нибудь этот рассказ уйдет из моей памяти. Несмотря на довольно большое количество тифозных больных, кроме хины, в качестве лекарства, им ничего не давалось. Лечения, как такового, не существовало. Весь уклад жизни был приспособлен к каторжанам. Самое здание, низкое и сырое, с решетчатыми окнами, было настолько темным, что читать в нем было совершенно невозможно. У дверей бессменно стоял часовой. Служителей медицины здесь почти не существовало. Медицинские процедуры здесь надо было делать самому или обращаться за этим к больным каторжанам, находившимся здесь же. В камере, где находились больные, помещалось до 25 человек. Если врач находил, что больной говорит ему о своей болезни неправду, его отправляли немедленно в тюрьму, в камеру-одиночку на поистине каторжный режим. Здесь заключенному выдавалась 1 гамелька супа на 4 дня, полбулки в 350 грамм хлеба в день и гамелька воды в сутки. Эта камера представляла собой яму в 5 метров глубины и полтора метра в диаметре. Крыши не было, стены — совершенно прямые, на дне — грязная вода. В эту яму сбрасывали и запирали человека. На ночь приносили одеяло, которое наутро отбиралось. Но сидеть там приходилось скорчась, и о сне нельзя было и мечтать. Этот рассказ я слышала от волонтера, который заболел на работе и попросился к врачу. За это его послали на 8 дней в эту камеру под названием «целюль». Тюремные надзиратели были зверями, били за малейшую провинность. В случае сопротивления со стороны арестанта его раздевали догола, сковывали, как распятого, прикрепляли на кресте и оставляли привинченным к полу иногда на день, а иногда и на два. Все тюремное начальство состояло исключительно из корсиканцев, суровых и жестоких. Тридцать дней тюрьмы увеличивали срок каторги на 6 месяцев Забудут ли когда-нибудь наши волонтеры эти несколько месяцев своей жизни?»[202] Нижеизложенный источник — письмо русского легионера Майстренко, находящегося в легионных рядах и после осени 1915 г., - свидетельство того, что и в боевом отношении Французский иностранный легион к середине войны стал давать «осечки». Этот легионер добровольно остался воевать во Французском иностранном легионе, и документы фиксируют, что он продолжал воевать в его рядах и в 1918 г. «27 апреля 1916 г. Дорогая Лидия Александровна! Русские бабы говорят: «что-то скучно стало… спеть бы маленько!» Так и я, как только скучно станет-то — за перо и пишу своей «Ласточке», как я Вас называю, и станет веселее и светлее. Давно уже не писал Вам, целые две недели. И от Вас давно не получал ничего. Я сам не писал и никому больше не пишу, и стало уж больно скучно до такой степени, что все мысли и чувства иссякли… Когда-то уж мы либо в наступление пойдем, либо кончится все это? Не стоит, впрочем, говорить об этом, не хочу я своей скукой Вас заражать. Но моя скука — не глубокая, случайная, и малейшее движение воды ее сейчас же смоет, а вот как Вы, Ласточка моя, живете? Хотелось бы уже на свободе быть, ей-Богу, прийти к Вам в Париже, говорить, и сидеть, и слушать, как Вы говорить будете; а то и просто сидеть и молчать. Кажется мне это таким странным и отдаленным, что я вот хочу себе представить, как это сидят и разговаривают два человека, и не могу… Право! Т. к. не могу себе этого представить, и очень мне это странным кажется. Одичал. Был у нас с визитом генерал Сарайль, смотр нам делал. До этого у нас было несколько случаев дезертирства немцев и австрийцев, а 50 человек бежали из 1-й линии дальше. Произнес он речь такого содержания: «Бывают легионеры — хорошие солдаты, есть и плохие.[203] Я отдал зуавам приказ стрелять по Вас и велел убрать Вас, трусов, из батальона! Если есть между Вами такие, которые вспомнили, что они — немцы, пусть скажут! Но здесь они должны быть французами! Вас пошлют обратно на фронт. Надеюсь, что Вы покажете себя хорошими солдатами… Не то зуавы будут стрелять!» Забыл только бравый генерал, что хотя его речь относилась только к немцам, а им — несть числа, среди этих немцев были рассеяны и мы… Допустим, что эта острастка стрелять — не острастка только, что же тогда? Будут специальные пули, которые только по немцам бьют, или же нам, не немцам, особые знаки на лбах намалюют? Словом, доложу я Вам, служить во Французском легионе — только приятность одна и развлечение. Будем об этом! Уже давно мне хотелось, Лидия Александровна, что-нибудь послать Вам. Только что? Кольцо? Да кто его теперь только не носит! Тоже и ручку из патронов и прочие всякие такие измышления!»[204] Данное письмо — свидетельство того, что и после 1915 г. в Иностранном Легионе служили русские легионеры. «Милостивая государыня Крестовская! Докладываю Вам, что я — человек российский, небогатого состояния, мастеровой, слесарь, работал в Америке перед войной 4 месяца, где с поворотом событий приехал во Францию. Хотел ехать в Россию, но не имел туда дороги и денег и остался во Франции и сейчас нахожусь во Французском легионе и, не имея никаких родственников во Франции, не получаю ни писем, ничего решительно, и мне очень скучно. Говорить по-французски я не могу и не слышу даже никаких новостей. Я пробыл 8 месяцев среди этого Легиона и не видел человека, который мог бы говорить по-русски, и в конце концов нашел товарища, который говорил по-польски, то я с ним разговаривал и немного развеселился, и он мне дал Ваш адрес, и я подумал себе: напишу письмо, может, получу какую-нибудь новость или газету на русском языке, почитаю от скуки и узнаю такие новости, потому что здесь ничего такого получить нельзя. Только видим лес и слышим выстрелы орудий, и падение пуль, и их разрывы, видим, как они разбрасывают землю вверх и вниз, и вправо и влево, во все стороны, а люди, что здесь находятся, все прячутся в земле в разных канавах и ямах и никогда не видят спокойной жизни. Днем и ночью — одно и то же. Только тогда увидим спокойствие, когда пойдем на отдых на 6 дней, а последнее время никого больше не видим, кроме своего дикого жилища. Мы, как лесные звери, понаделали в земле такие норы, в тех норах сделали себе лежаки и т. д. На эти «кровати» накладывается солома для сна, и спит человек, никогда не сбрасывая ни сапог, ни шинели, только все время одетый ходит. Зайдет в свою нору, там темно, ничего не видно, нет ни лампы, ни свечи, нечем осветить. Кто имеет деньги, тот покупает себе свечу. Эти наши норы сделаны над боевыми окопами. Когда идет дождь, тогда вода идет прямо в наш «дом», и делается мокро, и спать становится очень плохо, да нечего делать — сейчас война. С тем до свидания. Прошу Вашей милости, если найдется в Париже самоучитель русско-французский, то пришлите. 12 сентября 1916 г.»[205] Нижеизложенное письмо от 4 ноября 1915 г. бывшего легионера, переведенного во французский регулярный полк, для Л.И. Крестовской является ценным источником относительно судьбы бывших легионеров и сравнения условий быта Французского иностранного легиона и простых подразделений Франции, а также этот документ свидетельство того, как относились простые французы к русскому волонтерству. «Уважаемый товарищ, госпожа Крестовская! С большим удовольствием читал Ваше теплое письмо. Да, верно, сейчас на фронте у нас холодно. Особенно здесь, в местности, находящейся между горами. Дуют очень неприятные холодные ветры, и часто морозит. Просите меня о себе написать? Ничего путного не расскажешь… Мы — на отдыхе, а это самое томительное для нас время. Все учения. Представьте себе 45-летнего человека, добровольца, которого при том муштруют все время: «Шагом марш! Смирно! Обучение салютованию старшим!» — и прочие подобные «прелести», весьма необходимые для победы над немцами. Так и убивают всякую охоту к жизни. Где уж тут писать! Так что, пожалуйста, не взыщите! Много надо душевной силы и веры в необходимость сделанного шага, чтобы не пасть совсем духом. Печальный же памяти Легион достаточно забросал грязью наши чувства, и лучшие. А тут, если отношение к нам лично, как к иностранцам-добровольцам, самое лучшее, то обидная обстановка солдатчины все время наводит на самые грустные мысли. Я говорю, что отношение к нам самое лучшее. Это не совсем так. Правда, очень уважают, но… за дураков почитают. Я не раз слышал: «И зачем им был нужен такой экстрим? Как ты сюда попал?» Отвечаю: «Добровольно пошел!» Полнейшее недоумение, и отходит парень с жалостью к нашей беспримерной глупости. Это не анекдот, а сплошь да рядом публика так думает. Правда, с нами солдаты все молодые, но и старше которые, да и непосредственное начальство того же взгляда. И я часто слышал: «Чокнутые! Могли ведь остаться дома, в тиши и спокойствии, не подвергая себя опасности!» И это совершенно верно. Это не значит, что они плохие солдаты. Совсем нет. Во время последнего 4-дневного сражения любо было смотреть, с какой готовностью и решительностью все они шли вперед, часто на верную смерть. Но каждый в отдельности предпочел бы здесь не быть, не задаваясь никакими вопросами о том, что было бы или стало бы с Францией. Затем, уж очень всем хочется, чтобы все уже кончилось, все равно как. Конечно, хотелось бы, чтобы немец был побит и «наша раса победила», но чтобы это сделалось само собой. А если это сделаться не может, ну, все равно, только бы конец какой-нибудь. Я не приукрашиваю, не сгущаю краски, а просто все устали и отношение ко всему самое пассивное. Одно у всех горячее желание — конец бы… Третий день, как мы уже находимся после всего вышеописанного в траншеях и в условиях очень тяжелых. Только раз в сутки можно сообщаться с тылом, ночью, и то с трудом, т. к. артиллерийский огонь не умолкает ни на одну минуту. Мы почти окружены немцами. Питаемся консервами. Сегодня нам принесли немного белой вареной фасоли. Мучаемся от жажды, жары. Достали воды. Но сколько! Два литра на целую секцию, в которой 45 человек. Шли дожди. А этой ночью ударил мороз. Дрожим от холода. Ноги как в огне. Работаем по ночам. Темень — хоть глаз выколи. Падаем в ямы, выбитые снарядами. Набираем воды в башлыки. Покрываемся с ног до головы грязью. Все мокро и сыро. И нет ничего ужаснее мороза, когда все члены тела влажные. Три дня почтовое сообщение было совершенно прервано; вчера получил письмо с громадным опозданием. Получил вашу книгу «Записки Анны». Прочел с огромным вниманием, прочту еще раз. Очень оригинальна по сюжету и по форме. А Сергеев-Ценский мне не нравится, не люблю я его «манерничания». Пишите, пишите чаще»[206]… Данный источник — очерк под названием «Из тяжких страниц истории еврейского народа», представляет собой документ, интересный тем, что в нем содержатся данные относительно службы евреев, выходцев из России, в Английском иностранном легионе, созданном на время Первой мировой войны: «Нас было 490 человек, взятых в плен турками в Палестине. Впихнутые в здание, где могли максимум поместиться 150 человек, мы работали по 18 часов в сутки, подгоняемые нагайками «за непокорство» или усталость, в мечте об освобождении. Оно пришло наконец, когда приехали американские пароходы и увезли нас в Александрию. Так был сформирован Иностранный легион из 594 человек, причем офицерами также назначили евреев, и лишь полковник и капитан оказались англичанами. Фамилия полковника была Гендерсон. Единственное требование, которое предъявили при записи добровольцы, — было требованием об отправке их в Газу, в Палестину. Обещание это было дано, но вместо Палестины их отправили все же в Дарданеллы, где Легион был разбит. Оставшихся в живых насчитывалось 111 человек. Несмотря на хорошую пищу и одежду, ужасное отношение к нам начальства до такой степени деморализовало и измучило легионеров, что требование о роспуске Легиона и зачислении нас в английские регулярные полки стало, как и во Франции, вопросом самым серьезным и неотложно существенным. Но добиться этого не удалось. Само собой разумеется, что наиболее удобной почвой, на которой и разыгрались тяжелые инциденты, был вопрос религиозный. Происходили сцены такого рода: евреи молятся, 5 часов утра. Подходит капитан. Роллер, еврейский банкир, молился. Капитан спрашивает его, почищена ли его лошадь. Еврей, не прерывая молитвы, кивком головы отвечает утвердительно. Тогда капитан ударяет его и опрокидывает на землю. Тот становится на колени и, подняв руки к небу, говорит: «Бог отомстит тебе и накажет за меня». «И мы все очень сильно плакали, тихо, как-то про себя», — прибавляет рассказчик. О происшедшем было донесено полковнику Гендерсону, который сделал Роллеру строгое внушение и разрешил евреям молиться утром и днем, когда они захотят. Атаки в то время происходили исключительно ночные. Тот же капитан зашел рано утром в палатку к своему денщику в то время, как тот пил свой кофе. Одним движением ноги тот сбрасывает чашку на землю и кричит: «Я еще своего кофе не пил, а ты уже распиваешь!» Вечером этого дня денщик был убит. Так же, как и во Франции, еврейских волонтеров здесь обвиняли в том, что они пошли на войну есть английский хлеб, несмотря на то что среди записавшихся в Легион были люди очень состоятельные с одной стороны, а с другой — студенты, записавшиеся туда исключительно по идейным соображениям. Но главной и незабываемой обидой для нас стало то, что, несмотря на данное обещание, мы так и не были посланы в Палестину»[207]… Данный источник — письмо желающим уехать в Россию русским добровольцам, в том числе и легионерам, одного из главных членов «Комитета обороны» Иголкина. Хранится этот документ в ГА РФ. Ф.6154. Оп.1. Д.1. Л.64. «Как я вам и говорил, дело сделано. Общее заявление подано депутату, который и начинает хлопотать у военного министра о разрешении на отправку в Россию. Но он уже сказал, что нужно, помимо того, написать и личное прошение на имя министра… По всей видимости, все это дело удастся сделать, и как только выяснится сообщение с Россией, чтобы мы могли поехать, надо пройти неизбежные волокиты. Короче говоря, 99 % за то, что нас при условии хлопот отпустят. Итак, подавайте своим командирам немедленно прошение о желании уехать в Россию». Данный источник является прошением на имя военного министра Франции со стороны русских волонтеров, в том числе и легионеров, об освобождении их из французской армии. Данный документ хранится в ГА РФ. Ф.6154. Оп.1. Д.1. Л.28. «Господину военному министру Мы, русские волонтеры, поступившие во французскую армию ввиду того, что в свое время не могли вернуться на Родину, теперь, при радикально изменившемся политическом положении, мы, как полноправные граждане России, хотим поехать туда, чтобы, пользуясь правами, нести и все обязанности, соответствующие нашему положению. Ввиду этого мы обращаемся к Вам, господин военный министр, с просьбой немедленно освободить нас из рядов французской армии и предоставить возможность уехать в Россию». Письмо легионера-эстонца в эмигрантский «Комитет обороны» из греческого города Салоники от 1 мая 1917 г. интересно тем, что оно позволяет сделать выводы о том, как оказывались во Франции, а потом и во Французском иностранном легионе бывшие граждане Российской империи. Хранится этот документ в ГА РФ. Ф.6154. Оп.1. Д.1. Лл.11–12. «Дорогие друзья! Примите мое краткое объяснение о моей эмиграции. Заступаясь за правду, я должен был спасать себя и четверых своих товарищей: мы все, пятеро, служили в одном полку, в 1-м саперном города Боровичи. Эти 4 человека были избиты нашим офицером. Они, защищая себя, тут же ему отомстили и немного его избили. Но тут случилось иначе: их арестовали и отдали под военный окружной суд. Им грозило от 4 до 8 лет каторжных работ. Я сообщил об этом в партию, и мне было предложено их спасать, за что я и взялся. С помощью партийной организации мной все было приготовлено документально — другие имена в новых паспортах, и в день отправки их на суд в Петроград, на пути, мы должны были бежать. Я был начальником караула, поэтому мы хорошо и свободно бежали 26 апреля 1914 г. в 3 часа утра на станции Тосно. Приехав за границу, как раз перед войной, я своих настоящих бумаг еще не мог достать и должен был оставаться под чужим именем. Моя настоящая фамилия есть Коссар, зовут меня Константин Данилович, Ямбургского уезда Петроградской губерни, из города Нарвы. Так вот, друзья, не знаю, что делать. Надо домой как-то ехать, ведь там революция, но не знаю, как начать. Мое ремесло — механик, по национальности я — эстонец. Я холост, мне 27 лет. Во французской армии я уже с 24 августа 1914 г., контракт подписал в городе Дюнкерке. Прошу Вас, не оставляйте меня, я готов пожертвовать себя за правду, за свободу». Данный источник — письмо легионера Ефима Майстренко от 3 мая 1917 г. «Комитету обороны», состоящему из социалистов и созданному для возвращения русских волонтеров из французской армии на Родину, — свидетельствует о том, что далеко не все русские волонтеры горели желанием уехать в Россию. Хранится этот источник в ГА РФ. Ф.6154. Оп.1. Д.1. Л.29. «Уважаемые товарищи «Комитета обороны»! Получил я от Вашего Комитета опросный лист о возвращении желающих волонтеров, находящихся во французской армии, в Россию. Даю Вам ответ с благодарностью за опросный лист, присланный Вами. Но в Россию у меня нет желания ехать до окончания войны».[208] Письмо русского легионера С. Каллистова[209] в «Комитет обороны» и его секретарю Л. Крестовской от 13–14 мая 1917 г. — свидетельство того, что вопрос об отправке желающих вернуться в Россию волонтерах решался очень тяжело. Находится этот источник в ГА РФ. Ф.6154. Оп.1. Д.1. Л.32. «Уважаемый товарищ! Подведя итоги всему, что нам известно, мы получим такую картину. Везде — и в России, и во Франции ожидаются самые благоприятные обещания. А дело — стоит. В депо до сих пор абсолютно ничего не известно: это я имел случай проверить… Мне кажется, что эта остановка может зависеть от общей причины: официальных запросов в палате,[210] реорганизации Генерального штаба. Это вопросы, перед которыми, конечно, отходят на второй план частные, второстепенные дела. Но не исключена и другая возможность: сознательная задержка в той или другой инстанции по тем или другим формальностям, по тем или другим политическим мотивам. Не думаете ли Вы, что было бы возможным навести об этом справки? Конечно, я имею в виду не официальные справки — в этом случае ответ будет такой: «еще нет» или что-нибудь в этом роде и справки в «осведомительных сферах». Мне пишут из империалистических кругов, со слов Сталя, что «патриотическая» группа волонтеров отправится раньше всех. Если это «факт» и одновременно «секрет», то уж лучше было предупредить его, как и других. В скором времени рассчитываю побывать в Париже и 20-го уезжаю отсюда и надеюсь перед отправкой на фронт получить небольшой отпуск. Тогда, возможно, переговорю подробно. Извиняюсь за чернила: в наших бригадах «чернильный кризис». Скажу, что если французы протянут дело с отправкой еще месяц или два, то я не ручаюсь, что мы будем говорить в России комплименты по адресу Франции… Не забудем, что это прибавляется к тем впечатлениям, которые были нами получены в Иностранном легионе»… Письмо для Л. И. Крестовской от легионера Игоря Гессе от 2 июня 1917 г. является реакцией на идею эмигрантского «Комитета Обороны» отправить всех желающих русских эмигрантов из рядов французских вооруженных сил в Россию для участия в революционном процессе. Хранится этот источник в ГА РФ. Ф.6154. Оп.1. Д.1. Л.13. «Многоуважаемая Лидия Александровна! Не сможете ли Вы мне сообщить — в каком положении находится наше дело — отъезд в Россию. Когда можно надеяться уехать? Если бы Вы знали, как на нас, русских, наши «дорогие союзники» смотрят. Одна гнусность. Не хватает только того, чтобы нас «бошами» звали. Терпения не хватает». Данный источник является письмом легионера А. Неймирова на имя Л.И. Крестовской от 5 июня 1917 г. Он является свидетельством того, что французы невысоко ценили русских добровольцев и продолжали их притеснения. Хранится этот документ в ГА РФ. Ф.6154. Оп.1. Д.1.Л.15. «Многоуважаемый товарищ! Обращаюсь к Вам с просьбой: хотел бы я знать результат переговоров с французским правительством насчет нашего выхода из французской армии и перевода в Россию. Вот скоро 3 года, как мы находимся в армии, и что французское правительство сделало для нас? Теперь, когда во французских частях солдатам, имеющим 2 года службы, дали прибавку жалованья, мы, русские волонтеры, исключены из этой «щедрости», вот благодать нам какая дана! Если товарищи-волонтеры берут инициативу протеста против этого уменьшения прав людей, не имеющих никаких провинностей перед Францией и пришедших добровольно в ряды ее армии, то прошу Вас, многоуважаемый товарищ, присоединить к этому протесту и мое имя. Я лично протестовал письмом к депутатам Франции». Обращение советского «фронтового комиссара» Михаила Михайлова из лагеря Ля-Куртин от 15 декабря 1917 г. по делам русских во Франции к российским солдатам, в том числе и к легионерам, интересно тем, что большевик призывает отказаться от акции протеста русских солдат — отправки в Африку и «оставаться во Франции», чтобы потом добиться их возвращения в Россию. «Оставаться во Франции» означало, что выход в таком случае у солдат был или записываться в рабочие роты, или в Легион. Михайлов пытается при этом завоевать сердца солдат тем, что он хочет доказать им то, что восстановит «справедливость» после столкновения в Ля-Куртине. Но огромная масса русских солдат отказалась последовать совету Михайлова, что свидетельствует о том, что большевики сами не всегда контролировали стихийный протест солдатской массы. Данный документ хранится в ГА РФ. Ф.7336. Оп.1. Д.37. Л.21. «Солдаты, граждане свободной России! Советское правительство и Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов поручили повидать Вас и помочь Вам. За те 10 дней, которые я живу во Франции, я успел уже сделать: Закончить следствие о вооруженном восстании и освободить около 80 человек. Образовать особую судебно-следственную комиссию для расследования всего дела о разделе отряда и о расстреле, чтобы установить действительно виновных.

Устранить комиссара Е. Раппа.[211] Устраиваю выборы в Учредительное собрание и т. д., и т. д. Больше за 10 дней я сделать не мог. Это должно быть понятно каждому ребенку. Узнав, что вас увозят на бесплатные работы в Африку, я приехал, чтобы спасти вас от этого, ибо жизнь в Африке будет тяжелой. Товарищи, пока еще не поздно, опомнитесь. Пусть едут в Африку свистуны и крикуны. У кого же есть семьи в России, кто хочет скорее попасть на Родину, оставайтесь во Франции. Я помогу вам всем, чем нужно. Заявления об этом сделайте вашим французским офицерам. Солдат же, ваших товарищей, уже уехавших, я постараюсь задержать во Франции. Обо всем происходящем я телеграфирую Советскому правительству и Совету, чтобы в Петрограде знали, что мной, комиссаром, было сделано все, чтобы спасти вас, и чтобы вы ни теперь, ни впоследствии не посмели никому сказать, что вы были забыты мной. Я, представитель Советского правительства и Совета, предлагаю вам свою помощь».[212] Обращение в «Комитет русских волонтеров во Франции» русскоязычных добровольцев, а также в «Лигу революционной обороны» отражает отношение русских легионеров к дальнейшей службе не только в рядах Французского иностранного легиона, но и вообще во Франции. Датируется ориентировочно данный документ весной 1918 г. Хранится данный документ в ГА РФ. Ф.7336. Оп.1. Д.36. Л.1. «Мы, нижеподписавшиеся, редкие русские, находящиеся теперь, не по своей воле, в Легионе, ввиду нашего невыносимого положения и невозможного дальнейшего пребывания в Иностранном легионе, который составлен, за малым исключением, из сборища отбросов всех стран и народов, представляя с соответствующим командным составом скорее великолепную банду разбойников, нежели военный полк, записавшихся туда или для пропитания, будучи лишены самых элементарных принципов общего проживания людей, морали, чести и рассудка, действующих самым угнетающим образом на наше состояние. Поэтому мы имеем честь просить «Комитет русских волонтеров во Франции» возбудить скорейшее ходатайство перед французским военным министерством о нашем немедленном освобождении от военной службы. Не имея возможности быть в момент нашего призыва в России, мы, для отбывания нашей воинской службы, поступили во французскую армию, рассчитывая на должное к нам отношение французских властей. Но, к сожалению, не только не нашли у французского правительства желания должным образом удовлетворить наши стремления, а напротив, оно поставило нас в совершенно невозможные для этого условия, унижающие наше человеческое и гражданское достоинство. Это стало абсолютно невыносимо, особенно со времени заключения Россией мира, когда, вслед за этим, начало подвергаться грубым оскорблениям и наше национальное достоинство. С другой стороны, критическое положение нашей Родины, после заключения позорного мира, зовущей к себе на помощь всех любящих ее сынов, чтобы бороться всеми средствами, для отражения варварского германизма, с этой точки зрения, наше пребывание теперь в России бесконечно полезнее, чем во Франции. А поэтому мы также просим «Комитет русских волонтеров во Франции» содействовать самым энергичным образом нашей отправке в Россию, вместе с нашими русскими войсками. Считаем при этом абсолютно недопустимым, чтобы одна часть русских отправилась в Россию, а другая, не менее желающая этого, отсылалась бы на здешний фронт. В заключение, мы считаем своим долгом предупредить «Комитет русских волонтеров во Франции» о нашем твердом и окончательном решении покинуть Легион, а впоследствии и Францию, не останавливаясь для этого ни перед какими средствами, лояльными или революционными, испробовав сначала лояльные. Поэтому могущие при этом возникнуть крупные инциденты и скандалы целиком падут на совесть общественных организаций и правительственных органов, не пожелавших поддержать и удовлетворить наши законные и резонные требования. Находясь в таком же критическом положении, как покончивший с собой товарищ Кукин, мы, будучи предоставлены сами себе, готовы даже прибегнуть к вооруженной борьбе для нашего выхода из Легиона и для нашей защиты. Н. Антонов., Макраквидзе, 40 лет, отец троих детей, Бичунский, Сокаль».