"Иностранный легион" - читать интересную книгу автора (Балмасов Сергей)

Зиновий Мовшевич Пешков-Свердлов

Имя этого эмигранта еврейского происхождения из России было широко известно не только во Франции, но и по всему миру. Только не на Родине. Ввиду его происхождения и «особого» отношения к власти коммунистов имя Зиновия Пешкова долгое время предавалось забвению. Чтобы у читателя сразу сложилось ясное представление об этом человеке, следует процитировать известное во всем мире официальное издание Французского иностранного легиона — журнал «Кепи Блан», откликнувшийся некрологом на его смерть: «Его карьера, необычная и волнующая, измеряется расстоянием от солдата-легионера 2-го класса до корпусного генерала и посла Франции». Луи Арагон так сказал об этом человеке: «Зиновий Пешков был и действующим лицом, и свидетелем этой эпохи. Он сыграл в ней одну из самых необычных ролей».[220] А это из публикации в «Паризьен»: «Он был одной из самых необычных фигур французской армии». «Фигаро» выразилась о нем так: «Свое французское гражданство он завоевал пролитой кровью, его подтвердило признание самых высоких авторитетов страны». Французский ежегодник «Кто есть кто» содержит краткую его биографию: «Пешков Зиновий — генерал и дипломат, в отставке с 1949 г., приемный сын М. Горького. Родился 16 октября 1884 г. в Нижнем Новгороде. Карьера: добровольное вступление в 1914 г. во французскую армию. Миссии в США в 1917, Китае, Японии, Манчжурии, Сибири 1918–1920. Политический помощник Верховного комиссара на Кавказе 1920. Участник войны в Марокко офицером Французского иностранного легиона 1921–1926; сотрудник Верховного комиссара в Леванте 1930–1937; командир Французского иностранного легиона в Марокко 1937–1940. Присоединение к «Свободной Франции» 1941; представитель «Свободной Франции» в ЮАР в ранге министра 1941-194}; глава миссии в Британской Африке 1943; представитель и позднее — посол в Китае 1943–1945; глава миссии Франции в Японии в ранге посла 1945–1949»;[221] глава миссии в Британской Африке 1943; представитель и позднее — посол в Китае 1943–1945; глава миссии Франции в Японии в ранге посла 1945–1949».[222] Являясь членом Межсоюзнической Урии, 3 марта 1964 г. он был направлен де Голлем с миссией к Чан Кай Ши.[223] Родился в семье еврея-ювелира в Нижнем Новгороде, старший брат известного «русского» революционера Якова Свердлова, он решительно от него отличался уже в юном возрасте.[224] Несмотря на то что Зиновий тоже общался с революционерами, братья резко разошлись во взглядах на дальнейшее переустройство общества. Если Яков твердо верил в революцию, то Зиновий Свердлов считал, что лучшее средство достижения удовлетворения интересов народа и стабильности общества — реформизм сложившихся порядков и компромисс между сильными мира сего и народом с перераспределением в пользу последнего значительной части земных благ.[225] Разногласия между ними достигли размера непреодолимой пропасти. Об этом свидетельствует тот факт, что если при первом аресте Якова Свердлова в мае 1902 г. он при заполнении полицейского протокола в графе «родственные связи» указал брата Зиновия, то при повторном аресте в апреле 1903 г. брата Зиновия у Якова Свердлова в полицейском протоколе не значилось.[226] Впоследствии семья Свердлова не признавала Зиновия своим членом.[227] В свою очередь, Зиновий также отказался от всякого родства с Яковым и с семьей Свердловых. Даже спустя долгие годы, когда во Францию приехал его младший брат Вениамин, желая сообщить ему накопившиеся за десятилетия новости о семье Свердловых, он отказался слушать, сказав, что он к ней не имеет никакого отношения и это ему не интересно.[228] Учеба у Зиновия не задалась сразу: три года он учился с трудом в Михайловском приходском училище и закончил его в 1895 г., после чего поступил в ремесленную школу при Нижегородской ремесленной управе, которую не закончил, через год отчислился и стал работать у отца в граверной мастерской.[229] Очень близко он сошелся с другом семьи М. Горьким. В декабре 1901 г., когда Горького отправляли в ссылку, он прилюдно махал красным флагом и кричал: «Да здравствует свобода!» За это на месте был арестован.[230] Этот случай еще больше сблизил Зиновия с писателем, и он с тех пор жил у Горького, работая в его библиотеке. Алексей Максимович даже усыновил Зиновия, а в 1902 г. — крестил.[231] Поэтому будущий генерал Франции и начинал рассказ о своей жизни не с семьи Свердловых, а с Горького. Возможно, что крещение Зиновия было связано не с тем, что он проникся христианской верой. Этот шаг открывал для него широкие возможности в тогдашней России. Тогда Зиновий желал поступить в Императорское филармоническое училище. Сам Шаляпин пытался его туда устроить, заметив, что у молодого человека хорошие голос и слух. В то время иудеев царская власть милостью не жаловала, и для них были закрыты дороги не только во власть, но даже в искусство. Однако, к Шаляпину Зиновий не попал и учился в студии МХАТа, играя во многих спектаклях, в том числе в постановке пьесы Горького «На дне». Во время учебы жизнь ему портило родство с семьей Свердловых. Нередко студента задерживали полицейские и жандармы за «связь с ней». Но в это время началась Русско-японская война. Зиновия должны были призвать в армию, в которой он служить не желал, считая эту войну преступной. Снова начались его преследования, и Пешков оказался за границей, в Канаде. Поначалу жизнь его там не была легкой. Здесь он занимался тяжелым физическим трудом и вскоре даже пожелал вернуться на Родину. Ситуация изменилась с приездом Горького. В начале 1906 г. Зиновий перебирается к нему в США, хотя эту страну он и не любил. Здесь он работал у писателя кем-то вроде швейцара, пропуская к нему разных посетителей. Большевики, живя за границей, ведя антироссийскую деятельность, получали для свержения ненавистной им империи большие субсидии. Деньги эти шли от американских денежных воротил, нередко имеющих еврейское происхождение. Им выгодно было свержение царя в России по разным причинам: во-первых, личная месть за притеснения евреев, а во-вторых, устранение опасного, год от года набирающего все большую силу конкурента. Денежные магнаты предоставляли большевикам средства. Деньги проходили через руки Горького. Так, однажды случился курьезный случай, за который большевики имели на Зиновия очень большой «зуб»: в один прекрасный день, по неизвестной причине, но скорее всего, по незнанию, он не впустил к Горькому одного посетителя. Узнав об этом, Горький пришел в ярость, и Пешкову сильно влетело: это был не кто иной, как известный миллионер Оскар Штраус, который готов был под определенные условия предоставить большевикам деньги и который шел к Горькому для переговоров по этому поводу. Таким образом, большевики лишились значительной субсидии.[232] В 1906 г. у Зиновия с Горьким наступает временный разрыв, и приемный сын от него уезжает, можно сказать, на край света, в Новую Зеландию. Несмотря на это, между ними сохраняются отношения, Горький, хоть и называл Зиновия бездельником, все же высылал ему немалые суммы денег.[233] На щедрые пожертвования мировых русофобов большевики тогда открыли партийную школу на курортном острове Капри. Поначалу Горькому удалось втянуть в эту работу и Зиновия Пешкова, который в 1907 г. приехал в Италию и временно работал там на заводе. Вскоре Зиновий, оставив эту работу, до Первой мировой войны обучался в партийной школе на Капри вместе с видными большевиками, например, с Алексинским, Луначарским и Богдановым. Фактически в те годы он стал личным секретарем Горького. Зиновий неоднократно встречался и с Лениным. Молодой человек очень приглянулся будущему вождю. Ленин всеми силами пытался втянуть в партию Пешкова, но тщетно.[234] В 1911 г. наступил новый разрыв Горького с Пешковым, и последний уезжает с женой на заработки в США. Но, как и раньше, охлаждение отношений было временным. В 1913 г. Зиновий возвращается на Капри. Как оказалось, жизнь в США тоже не была легкой, и там он попал фактически на положение заключенного из-за того, что у него не было нужной для въезда суммы денег. Горький его опять выручил. Пешков некоторое время работал переводчиком и агентом по скупке земли, но потерпел неудачу в надежде разбогатеть и снова вернулся в Европу, где некоторое время работал секретарем у литератора Амфитеатрова.[235] Неожиданно у него обнаружились задатки очень хорошего литератора, и поэтому в 1913–1914 гг. Зиновий Пешков стал много публиковаться.[236] Начало Первой мировой войны русская эмиграция «1-й волны» встретила неоднозначно. Большевики и часть эсеров во главе с Черновым выступили в пользу военного разгрома своей Родины, считая, что так им удастся прийти к власти, но большая часть социалистов ратовала за помощь России в этой борьбе, невзирая на отношения с царизмом. Амфитеатров посоветовал русским эмигрантам, стоящим на патриотической позиции, поскольку у них не было возможности идти в русскую армию, записаться в армию ее союзницы, республиканской Франции. Пешков идею поддержал и разругался со старым знакомым Черновым.[237] Но самым тяжелым тогда для Зиновия стало то, что он разругался с Горьким, который твердо стоял на большевистской позиции.[238] Вскоре французские газеты распространили сведения, что «сын Максима Горького пошел добровольцем во французскую армию, поступил в полк, стоящий в Ницце, и просил послать его на передовые позиции».[239] Однако поначалу записываемых в этот полк иностранцев в скором времени переправили во Французский иностранный легион. Несмотря на то что Пешков пробыл в полку в Ницце совсем немного времени, его командир дал ему следующее удостоверение: «Пехотный полк удостоверяет, что прибывший из Италии во Францию, чтобы вступить во французскую армию на время войны, Зиновий Пешков разобрал и каталогизировал около 9 тысяч томов, пожертвованных солдатам населением. Он владеет несколькими языками. Это настоящий человек!»[240] Сам Пешков так описывает Амфитеатрову свои первые впечатления от французской армии: «Я был принят так приветливо и так по-дружески, что даже был взволнован этим. Ко мне очень милы и предупредительны. Я счастлив еще и тем, что смог быть полезен со 2-го же дня по прибытии… Единственно, чего я боюсь, — смогу ли я остаться в этом полку, т. к. мне сказали, что все иностранцы должны быть организованы в отдельном легионе».[241] Порыв Зиновия Пешкова несколько угас с прибытием его в легион: «Я здесь уже 6 дней. Здесь очень плохо. Только вчера дали ружья. И это все. Даже те, которые завербовались в самом начале, не имеют оружия и не практиковались с ним. Беспорядок и дезорганизация — удручающие. Назначили учения на 10 часов утра, перенесли на 12, затем на 2 часа и только в 4 начали кое-чем заниматься. Должен сказать, что я нахожусь в отряде для избранных. Все другие волонтеры с 3 или 4 сотнями русских и евреев, которые прибыли из Парижа, находятся в гораздо худших условиях, чем наши. Они живут в Папском дворце в Авиньоне, от которого остались лишь руины. Там просто ужасно. У них нет еще даже формы. Отвратительнейшая грязь. Все больны. У кого уши, у кого дизентерия. Я видел, что они потеряли мужество, худые, бледные. Они проклинают все и всех. А большинство этих людей прибыло сюда, переполненных энтузиазма, в патриотическом порыве, покинули свои семьи, родителей, работу. Мой компаньон, англичанин, прибыл сюда из Калькутты! Итальянцев просто-напросто обманули. Они направлялись в Гарибальдийский легион, а его просто не существует. Они чрезвычайно возмущены. У нас случаются открытые бунты. Однажды пьяный капрал повел нас на учения. Он останавливал весь отряд только потому, что один из нас недостаточно хорошо маршировал. Он начал оскорблять нас словами, смысл которых я не знал, а когда мне их объяснили, я не хотел поверить…Вместо того чтобы сделать из этого урок, он продолжал нас оскорблять до тех пор, пока один итальянец, уже в возрасте, не стал протестовать. После бурного шума капрал просил нас не говорить об этом никому ни слова».[242] Такое обращение с добровольцами и зверские наказания по любому поводу были нестерпимы для них, обладавших обостренным чувством собственного достоинства. Русские политэмигранты в результате заявили по этому поводу протест, что старые легионеры назвали «бунтом». Результатом этого стало осуждение осенью 1914 г. нескольких русских военно-полевым судом к расстрелу. Это еще больше возмутило русских политэмигрантов, считавших, что в республиканской Франции порядки куда демократичнее, чем в «деспотичной» России, а вышло как раз наоборот. Презрев свое неприязненное отношение к официальным представителям Российской империи, они пытались воздействовать на французов через русского военного атташе, полковника А. А. Игнатьева, но французское правительство обжаловать приговор отказалось, сославшись на то, что уже поздно и приговоренных расстреляли.[243] Получив такое письмо от Пешкова, Амфитеатров, используя свои знакомства в среде высшей политической элиты Франции, попытался изменить ситуацию. В своем письме 19 декабря 1914 г. к одному из таких представителей он сказал: «Обратите внимание, что до поступления в легион Зиновий Пешков провел несколько недель в южном полку и был от него в восторге… Здесь же — совсем другое дело. Очевидно, что добровольцев не считают серьезной силой и поэтому с ними так плохо обращаются, придавая им таких инструкторов, как описанный моим корреспондентом — только для видимости, а не для того, чтобы их чему-то научить. Это очень печально. Я не военный и не осмеливаюсь судить военных. Может быть, с военной точки зрения волонтер действительно не настоящий солдат, но нравственное значение волонтерства и резонанс, который может вызвать волонтер в дружественных странах, огромны, и я очень сомневаюсь, что этот резонанс будет благоприятным и стоит того, чтобы им так рисковать. Я не сообщаю имен, не желая никому причинить вреда, я также ни в коем случае не хотел бы публикации этого письма, но Вы, при желании, безусловно, найдете достойные способы, достаточно эффективные, чтобы оборвать зло на корню».[244] Однако уже 23 декабря 1914 г. в эмигрантской газете «Русское Слово», выходящей в Риме, Амфитеатров писал: «Сегодня получил несколько открыток от Зиновия Алексеевича Пешкова. Он уже получил нашивки капрала и накануне производства в офицеры за отличие… Последние письма отправлены Пешковым из траншей французского расположения под Реймсом. Письма дышат бодростью, сознанием исполненного долга. О лишениях, которые приходится терпеть в траншеях, молодой солдат пишет в шутливом тоне. Каждая рота по несколько дней сидит в окопах 1-й линии огня, иногда всего лишь на расстоянии в каких-нибудь 200 метров от неприятеля. Затем рота переходит во 2-ю линию. Эти переходы, по колено в грязи, очень изнурительны и медлительны… По описанию Пешкова, их подземные жилища похожи на норы. «Когда стою на коленях, — пишет он, — то все-таки достаю головой до сосновых веток, прикрывающих наши окопы». А Пешков — человек небольшого роста. По вечерам, когда счастливчики, раздобывшиеся свечами, зажигают их у своего изголовья, окопы принимают вид настоящих катакомб. Солдаты много терпят от дождя и снега, почему Пешков и обращается к добрым людям с горячей просьбой посылать волонтерам как можно больше шерстяного платья и белья, т. к. за исключением его самого, обладающего железным здоровьем, почти все товарищи страдают бронхитами и ревматизмами. Между всеми солдатами, хотя и собравшимися с разных концов мира, царит полное согласие. Дух войск — превосходен, только все время скучают от жизни в траншеях и горят желанием выступить против немцев в открытом бою… «Есть основания думать, — пишет он, — что кроты выйдут из своих нор и что будет очень жарко». Разумеется, все хотят скорого конца этой бойни, но в то же время все верят, что война окончится лишь после того, как Франция победит. Зиновий Алексеевич Пешков просит передать горячий привет его друзьям в России».[245] Тогда все удивлялись Пешкову: 30-летний, он выглядел едва ли на 20 и был молод не только внешностью, но и душой. В начале 1915 г. Пешков написал Амфитеатрову новое письмо: «Как только будет возможно, напишу Вам большое письмо. Теперь не могу. Над головой летят снаряды. Жужжат моторы аэропланов, то немецких, то французских, а то и тех, и других… И наши, и их аэропланы посылают какие-то сигналы, то красные, то синие, то белые — после таких сигналов артиллерия становится активнее. Господи, чего только не принял небольшой городок позади наших траншей. Я уверен, что его бомбардировка стоит гораздо дороже, чем постройка и все, что в нем есть и было. Прекрасная старая церковь совершенно разрушена, но удивительно уцелела одна сторона и орган остался невредимым. И вот, представляете, однажды иду мимо этой церкви, а из нее доносятся звуки органа, такие гармоничные, полные печали, тоски и какого-то особенно сильного чувства. Если бы Вы могли себе представить странность этих звуков в этом дико обломанном городе. Однажды в этом городке 11 человек были изуродованы снарядом, 1 русский — Арцышевский — был тяжело ранен в плечо в то время, когда он мирно направлялся на кухню за едой. Вчера был ранен товарищ, прекрасный человек, самый лучший человек в моем капральстве, в то время как он вечером после заката солнца пошел в поле за траншеями собрать картофель для завтрашней еды. Он дошел до первой землянки, сказал: «Я ранен» и упал. Стреляют немцы из ружей довольно метко, хотя ужасно смешно. Вот, например, заметят они, где у нас работают, вскидывают лопаты земли, начинают стрелять и тут уже не перестают стрелять 2 дня, 3 дня, неделю. Поставят, видимо, двух солдат и приказывают им стрелять в это место каждые 10 минут. Есть участки в траншеях, в которые стреляют месяца 2. Прямо хохот разбирает. Оставила наша рота одни траншеи и не возвращалась туда около 2 месяцев, затем снова туда пришли. Все в траншеях переделано, изменено, улучшено, иначе расположено. Пошел я как-то в то место, которое служило нам убежищем. Иду и насвистываю. Здесь все мне на память… Клак, клак, клак, клак — выстрелы. И действительно, вспоминаю, что 2 месяца тому назад стреляли в этот же самый пункт. Пошел, сказал своим. Хохотали до упаду… Ну, пока кончаю письмо. Только буду расписываться, как надо идти разводить караульных. Я сегодня дежурный, и мои люди — в карауле».[246] Но смеялся Зиновий над «немецкой тупостью» и «постоянством» недолго. Вскоре его тяжело ранили. Об этом хорошо пишет Анатолий Васильевич Луначарский в своей статье «У З.А. Пешкова», написанной в американском госпитале в Нейи, под Парижем, и помещенной в газете «Киевская мысль» за 7 июня 1915 г. Речь в этой статье идет о бое Легиона 9 мая 1915 г. под Аррасом. В это время в подчинении Пешкова находилась небольшая секция польских волонтеров, бывших шахтеров из Познани, работавших во Франции. Начинается она так: «Пешков по-прежнему такой же ладный, ловкий, сильный, веселый и прямой. Мы присаживаемся на каких-то камнях, и он начинает рассказывать: «…Наш полк был составлен по преимуществу из испанцев, швейцарцев, некоторого количества славян, включая русских… Все эти люди добросовестно исполняли свой долг и не жаловались. Офицерами мы были очень довольны. А к капитану питали самое нежное чувство. Работа была тяжелая… Порывшись в земле до того, что обливаешься потом, ложились мы на отдых на живот в студеную грязь. Но кто выжил — сильно окреп. Мы все закалились и налились силами. Я, например, никогда не чувствовал себя таким крепким и могу сказать, что покойная моя рука была действительно сильной… Немцы поражали нас какой-то механической методичностью стрельбы. Возмущало нас часто то, что они открывали свирепейшую пальбу, когда мы выходили подбирать мертвых, своих и ихних, или даже освобождать запутавшегося в проволочных изгородях их товарища. К нему они не подпускали, и человек так и погибал у них и у нас на глазах, как муха в стальной паутине… Когда нам объявили об атаке, мы все пришли в большое возбуждение — не то радостное, не то какое-то другое. Трудно понять, трудно рассказать. С раннего утра, а утро было хорошее, началась артиллерийская подготовка. Это было что-то феноменальное… Весь воздух ревел. Мы видели перед собой неприятельские траншеи, откуда вылетали, разбрасываясь фонтанами, дерево, земля, камни, люди. Капитан, отправляясь на свое место, крикнул мне, улыбаясь: «Красиво, а, Пешков?» Я ответил: «Да, мой капитан, это извержение Везувия!» И это были последние слова, которые я от него слышал. Сейчас он умирает от тяжелой раны в живот. Наконец раздалась команда. Солнце сияет, весь луг усеян золотыми цветами. Мы вскакиваем «из-за кулис», как я это назвал, и я делаю командное движение ружьем — «вперед». В то же мгновение раздался треск пулеметов, моя рука падает, как плеть, меня самого что-то толкает, и я лечу на землю… Вся атака была проведена молодецки: в полтора часа мы взяли 3 линии и несколько сот пленных. Но это все уже произошло без меня. Я чувствовал, что не могу подняться, имея на себе 250 патронов, тяжелую сумку, фляжку с водой, бинокль и прочее. Наши убежали вперед, а я копошусь на земле. Достал левой рукой перочинный нож, разрезал ремни. Попытался немного осмотреть руку. Вижу, что с нее сорвана значительная часть мускулов, крови целая лужа. Постарался левой рукой и зубами потуже затянуть ремнем расшибленную руку у самого плеча. Потом встал. Шел я назад с километр, без всякой перевязки. По дороге видно множество немецких пленных… Когда я проходил мимо их, держа свою окровавленную руку, они мне улыбались, не то дружески, не то заискивающе, и козыряли… Кое-как меня перевязали и отправили пешком в Акр. Идти туда — километра 4. С ужасом я заметил, что рука вспухает, стала серой, начинает наполняться газом. Наконец добрался я в сильном жару до Акра. Там перевязали меня вторично и уложили. Ночью опять открылось кровотечение. Вся постель подо мной совершенно промокла. Крови потерял столько, что голова кружилась — я чувствовал, что умираю. Звал на помощь, но никто не подходил: раненых нахлынуло множество, и персонал справлялся, как мог. Был уверен, что умру. К груди мне прилепили красный знак на эвакуацию, как всем тяжелораненым, в большинстве офицерам. Офицеров эвакуировали первыми. Со мной рядом лежал капитан. Он видел все, что происходило…Можете вы как-нибудь подняться? — спросил он меня…Право, не знаю…Носилок я вам не добуду. Но если вы сможете со мной добрести до фургона, в котором меня увезут, я найду вам местечко, и мы как-нибудь вместе доберемся до настоящего пункта.

… Трудно мне это было сделать. Но умирать-то все-таки не хотелось. Кое-как дотащились. И вот попал сюда, в этот прекрасный госпиталь. Приехал я сюда весь окровавленный и грязный, положили сейчас же для осмотра, и одна американская сестра, высокая блондинка, увидев мою руку и, конечно, не предполагая, что я, такой черный и притом перепачканный французский легионер, говорю по-английски, сказала вслух: «Ну, этот умрет!» Я посмотрел на нее и ответил: «А может быть, еще не совсем?» Боже мой, что с ней сталось! Несмотря на всю тяжесть моего положения, мне жалко стало бедняжку, так она испугалась и сконфузилась. Наконец говорит мне, что руку надо отрезать по плечо. Я попросил зеркало, чтобы рассмотреть ее. Тяжелый был момент. Но я ясно видел, что рука пропала. Валяйте! Усыпляли меня каким-то препаратом, и в момент, когда у меня сознание терялось, я как-то спросил ту же сестру: «Неужели умру?» И она ответила мне уверенно и нежно: «Нет, я не дам Вам умереть!» После этого я заснул совершенно, как ребенок, успокоенный матерью. И вот теперь, как видите, я без руки. Хуже всего, однако, то, что я ее прекрасно чувствую. Почти все время у меня зуд в ладони отрезанной руки и страшная ломота в сочленениях. Так хотелось бы схватить ее. Ночью хватаешь пустое место, чтобы поправить руку. Страданий пока доставляет она мне много». И действительно, мой собеседник употребил невероятные усилия, чтобы продолжить спокойно говорить, в то время как лицо его искажалось от времени до времени судорогой сильной боли. В эту минуту объявили о приходе французского журналиста. Он как-то нахрапом набросился на Пешкова, и защититься от него не было никакой возможности. Он подверг раненого обстоятельному интервью, причем, между прочим, спросил: «А ваш знаменитый отец Горький? Он в тюрьме, не правда ли?» Пораженный Зиновий Алексеевич ответил, что ничуть. «А я слышал, что его за крайние убеждения держат в тюрьме. Но какой человек! Это поистине гений! Подумайте, выбиться из того, чем он был, и добиться того положения, каким он обладает!» И пошел, и пошел! Кое-как отделались… По выздоровлении Зиновий Алексеевич предполагает вернуться в Италию, где у него жена и четырехлетняя дочка. Я пожал ему оставшуюся руку, обещая сделать все возможное, чтобы повидаться еще с этим милым и смелым человеком, который с такой непринужденной легкостью, с таким лишенным рисовки спокойствием переносит несчастье, обрушившееся на него, как результат поступка, который он считал своим прямым и несомненным долгом». Однако очевидно, что Зиновий не все рассказал Луначарскому. Как свидетельствовал капитан легкой кавалерии спаги Э. Шарль-Ру, который был ранен легче Пешкова, нашел возчика, который отвез их на ближайшую станцию, где стоял санитарный поезд. Они проскочили в свободное купе. Когда их там обнаружил старший врач, то он был в страшной ярости и хотел их оттуда вышвырнуть. Тогда Зиновий вытащил здоровой рукой пистолет. У него был такой вид, что врач сразу пришел в себя и оставил их в покое. Но по прибытии в Париж Пешков улизнул с этого поезда, опасаясь мести, и стал «подпольным раненым». Капитан помог ему идти, по его свидетельству, шинель Зиновия к тому времени одеревенела от засохшей крови, в таком виде они и шли по улицам, пока не попали в американский госпиталь. По мнению Амфитеатрова, в американский госпиталь Пешков попал не случайно, а из-за хорошего знания английского. Там «он сделал много интересных знакомств, принесших ему затем немалую пользу в позднейшей военно-дипломатической карьере, а одно из них возымело огромное влияние и на его личную жизнь».[247] Сам Пешков, неоднократно вспоминая ту кровавую атаку под Аррасом, сравнивал ее с «картиной кромешного ада» и «с последними днями Помпеи». Как было написано в российской прессе того времени, сам Зиновий Пешков заявил по этому поводу: «Вас это хотя и удивит, но я вам скажу, что атака — приятная вещь, жаль только, что пришлось скоро уходить. Стоило для этого прожить 7 месяцев в траншеях».[248] «Приятная вещь», судя по письму «однокашника» Зиновия Пешкова по партийной школе Григория Алексеевича Алексинского Горькому, стоило Легиону очень дорого: «батальон, в котором он был, пострадал ужасно — уцелели единицы».[249] Горький встретил известие о ранении «дорогого Зины» необычно даже для хорошо знавших его — матом.[250] После боя под Аррасом маршал Жоффр 28 августа 1915 г. подписывает приказ о награждении Пешкова Военным Крестом с пальмовой ветвью, а 5 сентября он издал приказ об отпуске кавалера Военного Креста «для восстановления здоровья».[251] Несмотря на его очень низкий рост — 162 сантиметра, — это не создало ему большой проблемы для карьеры, которая только начиналась, и сам Пешков, очевидно, очень бы удивился, узнав о том, что его ждет в ближайшие годы. Казалось, что на этом путь Пешкова как военного завершен — какой он офицер без руки? Но нет. Легион не хотел отпускать от себя даже увечного Пешкова. Свидетельством тому служит тот факт, что даже приехать в Италию ему тогда было невозможно. Амфитеатров был вынужден просить посла России в Париже А.П. Извольского о содействии «приемному сыну известного Максима Горького. Молодой человек этот — мой сотрудник и друг, который, будучи уже бесполезным по увечью своему для армии, стремится возвратиться к своей семье в Италию, но встречает к тому затруднения в каких-то формальностях, длящихся бесконечно. Если Ваше превосходительство найдет возможность способствовать скорейшему отпуску Пешкова, сделайте истинно доброе дело, за которое будут глубоко признательны Вам его семья, друзья и наша газета. Представитель газеты «Русское Слово» для всех средиземноморских стран А.В. Амфитеатров».[252] Так или иначе, но вскоре после этого обращения Пешкову дали возможность выехать в Италию. Однако жизнь здесь у него не задалась. Знакомства его близкого друга, литератора Амфитеатрова, помогли вернуть Зиновия в строй уже офицером. Благодаря его хлопотам Пешкова отправили в составе особой агитационной миссии в США, где он не только собрал крупные пожертвования в размере 70 тысяч долларов — колоссальная по тем временам сумма, — но и добился расположения американских политиков, пользуясь своими связями с высшими представителями бизнеса США. Здесь же он завел и новые знакомства с влиятельными людьми, которые помогли ему сделать дальнейшую карьеру. Вообще, современники отмечали, что новые знакомства с кем бы то ни было, ему давались очень легко.[253] Во Франции посчитали, что миссия Пешкова сыграла не последнюю роль в том, чтобы американцы выступили на стороне французов в этой войне. Почести посыпались на молодого Пешкова, как из рога изобилия: по приезду его сделали капитаном и наградили орденом Почетного легиона «за исключительные заслуги по отношению к странам-союзникам».[254] В свою очередь, Пешков сделал широкий жест, подарив эти деньги американскому госпиталю, в котором ему спасли жизнь.[255] В это же время он, видя, что его жена, дочь кубанского казачьего полковника Бураго, встретила его возвращение и ранение очень холодно, закрутил любовный роман с англичанкой, графиней Черних, женой сараевского консула, который в 1914 г. способствовал австрийскому заговору против Сербии.[256] Вскоре после возвращения, 27 июня 1917 г., он был направлен в Россию для участия во Французской военной миссии вместе с другими русскоязычными политэмигрантами, отправившимися на Родину для помощи Временному правительству, т. к. считалось, что благодаря своим знакомствам с революционерами он может лучше найти язык с новыми российскими властями.[257] По приезду в Россию Пешков был прикомандирован к Деникину и некоторое время находился также в качестве военного атташе в Петербурге, при Временном правительстве. Но отношения его с новой революционной властью не сложились. После подавления Июльского путча 1917 г. большевиков Керенский, наивно полагавший возможность в то время «мира» между большевиками и другими «революционными» партиями, запретил Пешкову выступать перед солдатами и вообще народом с призывами вести войну до победного конца, дабы «не обострять ситуацию». В ответ на это Пешков уезжает во Францию и докладывает Пуанкаре об этом. Всю оставшуюся жизнь он не устает повторять о том, что после этого он мог Керенского только глубоко презирать. В то же время Корнилов для него навсегда остался великим борцом против мирового зла — большевизма, за единую и сильную Россию.[258] В октябрьские дни 1917 г. его жизнь, как «наемника Антанты», была в большой опасности, если вспомнить судьбу Английской военной миссии, которая была частично перебита большевиками. Несмотря на ежесекундную опасность быть убитым озверевшими солдатами и матросами, выплескивавшими в те дни всю свою ненависть на офицеров и «буржуев», Пешков не снимал тогда своей офицерской формы и смело ходил в ней по улицам. Однако он все же был вынужден в скором времени бежать из-за того, что его жизни стала угрожать непосредственная опасность со стороны новой власти. По данным Амфитеатрова, тогда он был просто влюблен в лидеров Белого движения, особенно Деникина, Корнилова и Колчака, и по этой причине «прежние каприйские приятели, уже определившиеся в то время воинствующими большевиками, рычали на Зиновия зверски, так что лучше с ними ему было и не встречаться».[259] После этого, в течение 3 лет, Пешков состоял во Французской военной миссии при белогвардейцах. Тем самым он бросал «тень» на своего «звездного» брата — Свердлова, одного из главных действующих лиц в большевистском руководстве и инициатора кровавого террора против казачества. Несомненно, о деятельности Зиновия большевики очень хорошо знали, но даже отказывались говорить о нем, дабы не огорчать его брата.[260] С юга России, от Деникина, он переезжает во Французскую военную миссию. Сначала он находится при атамане Семенове. Но об этом человеке у Пешкова был такой отзыв в вышестоящие французские инстанции: «Грабитель, вымогатель, отдает французское и английское оружие японцам, бесполезный в военном отношении».[261] В то же время по отношению к Колчаку его позиция была диаметрально противоположной: «Это был человек исключительно высокого патриотизма. Из всех политиков Сибири он поражал своей целесообразностью и бескорыстием».[262] После прихода к власти в Сибири Колчака Пешкова включают во французскую военную миссию генерала Жанена, и он доставляет в белый Омск документы об официальном признании Францией Колчака как лидера антибольшевистских сил. Однако в белой Сибири многие знали о том, что Пешков — брат Свердлова, и поэтому среди белогвардейского генералитета к нему было настороженное отношение. Генерал-майор русской службы Фельдман вообще считал, что через Пешкова к большевикам просачиваются важные сведения военного характера. После полугодичного пребывания в 1919 г. в Сибири Пешкова снова отправляют в 1920 г. на белый юг, где он находится во Французской военной миссии у генерала Врангеля и в меньшевистской Грузии. В этот момент имя Пешкова неоднократно отмечалось большевиками в числе расстрелянных, но они лишь выдавали тем самым желаемое за действительное. Во время эвакуации в ноябре 1920 г. белой армии из Крыма Пешков спас большое семейство Оболенских, посадив их на французский корабль.[263] По возвращении из России Пешков становится майором и около года занимается спокойной канцелярской работой в военном министерстве. Но уже в 1921 г. ему такая жизнь надоедает, и он едет в полк Легиона в Марокко, где становится комендантом крепостного округа на Среднем Атласе «Казбах-Тадла». По данным большевиков, в те годы якобы Пешков стал на их сторону, хотя эти данные никакими реальными действиями с его стороны не подтверждаются. Но по донесениям большевика М. А. Михайлова от 22 августа 1922 г., он якобы развернул среди подчиненных ему людей соответствующую агитацию.[264] В письме Горького в октябре 1922 г. видно другое: «На днях приезжал ко мне из Марокко Зиновий Пешков и сказал, что военная служба надоела ему и он хочет заняться культурной работой».[265] Сам Пешков открыто в то время заявлял, что Французский иностранный легион уже многие десятилетия «пользуется дурной славой».[266] Но только он в конце 1922 г. уходит из Легиона, как начинает понимать, что без этого подразделения уже не может жить. Как пишет Эдмонда Шарль-Ру: «В 1923 году Зиновий Пешков стал натурализированным французом и возбудил ходатайство о возвращении в Иностранный легион. В его рядах он совершает Марокканскую кампанию. Уже через несколько месяцев он становится легионным офицером».[267] Это видно также из письма Горького его бывшей жене, Екатерине Павловне, от 15 января 1924 г.: «…Зиновий в Африке, в Нумидии, командует ротой. Прислал оттуда интересные открытки. Неуемный парень».[268] В это время, с начала 1923-го до начала 1925 г. Пешков служил в Алжире, пока в Марокко не началась война с рифами. В это же время Пешков собрал значительную сумму для голодающих в России и передал эту сумму новым властям в России. Делал он это, возможно, не зная, что эти деньги могут пойти не на помощь умирающим от голода, а на экспорт революции в другие страны. Вместе с тем очевидное «полевение» его взглядов не мешало ему поддерживать дружеские отношения с Марией Цветаевой, считавшейся тогда поэтессой Белого движения. Став из рядового солдата благодаря своим личным качествам командиром, он не забывал нужды простого солдата. Зная не понаслышке о мучениях рядовых легионеров с получением новых портянок, отсутствие которых приводило к травмам, он лично отслеживал их поступление и распределение среди личного состава.[269] Горького особенно интересовало описание жизни в Иностранном легионе русских. Ответ был таков: «Они — дисциплинированны, воруют реже других, не интересуются политикой».[270] Сам Зиновий Пешков восторгался хоровым пением, в котором соревновались вятичи, костромичи, донские и кубанские казаки. По его данным, большинство русских хотело остаться здесь. На них, главным образом, повлияло то, что в письмах из дома говорилось, чтобы они сидели за границей, поскольку в России — голод и усиление репрессий.[271] Горький говорил другим о службе Зиновия Пешкова: «Всю свою любовь нужно отдавать людям. Так он и поступает. Заботится об еде, одежде, быте подчиненных. Сам одной рукой возделывает огород, чтобы угостить подчиненных свежими овощами. Этих хороших людей нужно обласкать и они это очень ценят».[272] Но война в Марокко продолжалась, и Пешков находился среди легионеров. Один из видных французских авторов, Дамидо, тогда написал о Легионе в своей книге «Бои в Марокко в 1925–1926 гг.»: «По своим легендарным качествам — спокойствие, храбрость, преданность — он остается лучшим военным подразделением, каким только можно располагать. Его батальоны замечательны и в атаке, и в обороне, они вызывают восхищение тех, кто видел их в бою. Более того, в деятельности, предшествующей настоящей операции, Иностранный легион успешно справлялся с различными другими задачами, благодаря наличию в его составе рабочих разных профессий». Пешков также выпустил собственную книгу под названием: «Звуки горна. Жизнь в Иностранном легионе», изданном сначала в Париже, а затем в Лондоне. Книга эта была посвящена княгине Жак де Брогли. В предисловии к этой книге Андре Моруа есть строки: «Все цивилизации имеют своих изгоев — Достоевский их называл «униженными и оскорбленными». Например, русские, не принявшие большевиков, немцы, которые не могут переносить свою муштру, бельгийцы и швейцарцы, жертвы какой-нибудь личной драмы… Для всех этих людей дисциплина Иностранного легиона — не оскорбительна. Автор — один из тех командиров, которые знают и умеют поднимать униженных и оскорбленных, приобщая их к той задаче, которую Иностранный легион унаследовал от Римского легиона, — задаче служения цивилизации. Везде, где проходят легионеры, прокладываются дороги, возводятся дома. Здесь европейцы выполняют свою задачу обучения современной технике. Посетив Марокко с промежутком в 3 года, я не узнал его городов, так они изменились к лучшему. По качеству строительства дорог, фабрик, зданий, по гигиене он превосходит Европу. Иностранный легион — больше, чем армия военных, это — институт. Из бесед с Зиновием Пешковым создается впечатление о почти религиозном характере этого института. Зиновий Пешков говорит о Легионе с горящими глазами, он как бы апостол этой религии. Пешков рассказывает о солдатах в госпитале, которые, умирая, вскакивают, чтобы приветствовать своих офицеров. Читатели полюбят этих солдат».[273] Интересно ознакомиться и с предисловием самого Пешкова к этой книге: «Летом 1925 г. я находился в военном госпитале в Рабате, где ждал заживления раны на левой ноге, полученной в боях с рифами. У меня было достаточно времени, чтобы обдумать и восстановить в памяти годы службы в Марокко в Иностранном легионе. Я почувствовал себя обязанным людям, судьбу которых разделял в течение нескольких лет и ряды которых только что покинул. Мне следует воздать должное неизвестному велению этих людей, по случаю ставших солдатами, этим кочующим труженикам, которые под солнцем Африки выполняют множественные и трудные задачи. Они могли бы сказать о себе, как солдаты Рима: «Мы идем, и дороги следуют за нами». В интервалах между боями, там, где едва намечались тропинки, они прокладывают дороги, которые открывают аборигенам их собственную страну. Всегда воины, но и, по очереди, санитары, землекопы, каменщики, плотники. Они — пионеры, работа и жертвы которых позволяют другим людям жить счастливо и мирно в этих отдаленных местах. Это под защитой сооруженных ими, неусыпно бодрствующих постов цивилизуется Марокко. Они просты, они скромны, солдаты Иностранного легиона. Они не требуют вознаграждения за свою службу. Они не ищут славы. Но их энтузиазм, их усилия, вызывающие восхищение, их сердца, которые они вкладывают в свое дело, не могут остаться незамеченными теми, кто их видел в деле. Легионеры не помышляют о героическом принесении себя в жертву. Они идут вперед, и если они умирают, то умирают с умиротворением. Могилы этих героев затеряны в пустынях или в горах. Их имена — на деревянных крестах — стирает солнце и уносит ветер. Никто не знает, какими были люди, покоящиеся там, и никто не склонится над их могилами»[274]… Эта книга тем уже интересна, что изложена в форме дневника, начинающегося со 2 марта 1923 г. В ней Пешков описывает почти столетнюю историю Французского иностранного легиона. Подробно пишет он и о том, что в его подразделении тогда было много кубанских казаков из отступивших за рубеж после окончания активной фазы гражданской войны белых армий. Многие из них не преуспели на службе и уезжали после окончания 5-летнего контракта, но было много и таких, которые остались у Пешкова. По его словам, больше всего тогда у него было в подразделении немцев, составлявших более половины всех легионеров. Однако в своем письме Горькому он пишет, что «немцы хороши в роли капралов, но не выше. Они грубы, не знают психологии солдат. Но многие легионеры по другим причинам не продвигаются по службе — не хотят ответственности».[275] В книге своей Пешков рисует бытовые картины Легиона, вечные чаепития и пьянки в городе дважды в месяц после получения жалованья. Здесь же он описывает дневную и ночную жизнь африканских городов, рассказывает о событиях местной истории. Одна из глав его книги, называющаяся «Сады и кладбища», посвящена озеленению Легионом пустыни путем разведения садов, например, великолепных садов в районе Марракеша, состоящих, главным образом, из фиговых и оливковых деревьев. Описывает он подробно и местные кладбища, где покоятся не только павшие в боях с непокорными берберами легионеры, многие из которых были зарезаны ими ночью, но и жители племен, подчинившихся французам и поплатившихся за это своими жизнями, — старики, женщины, дети. «Необходимость военной защиты, которую осуществляет Легион, усугубляет переживаемые легионерами тяготы и лишения военной жизни»[276] — так написал Пешков о службе легионеров. Чтобы как-то оправдать легионную службу, Пешков пишет, что они-де защищают «цивилизованных» граждан от диких племен: «Цивилизация — это не только привилегии, но и обязанности. Никакой материальный прогресс, никакие изобретения не являются самоцелью. Основная цель — умиротворение земного шара».[277] Но не все очерствели в Легионе душой за время тяжелой и кровавой службы, примером чему может служить поступок легионера-итальянца, нашедшего в горах бело-розовый мрамор и добровольно высекавший в свободное время для всех могил из него кресты. Когда хоронили своих легионеров, священников не было, и поэтому почести отдавали простые, легионные и быстрые. Особенно интересна одна из глав в его книге под названием «Типы легионеров», где Пешков приводит рассказ о «Латуре», бывшем преступнике, который, выпив однажды, неожиданно решил исповедоваться Пешкову. Как пишет Пешков: «Я всегда боялся слишком откровенных признаний со стороны легионеров. Мужчины их обычно делали, когда теряли ответственность за свои поступки. Потом они об этом сожалеют».[278] Опасения Пешкова были не напрасны — в этот же вечер, подпоив часового у его палатки, Латур попытался убить Пешкова. Но тот, зная о возможных последствиях «исповеди», был наготове, и эта попытка не удалась. Пешков лишь ограничился в отношении Латура очень мягким наказанием и «замял» этот эпизод, не желая, чтобы неудавшегося убийцу расстреляли. Впоследствии Латур проникся к Пешкову большим уважением и стал образцовым легионером. Как и этот, прочие рассказы Пешкова проникнуты добротой, глубоким пониманием человеческой психологии, любовью к людям. Он не выделял людей по национальному принципу, в этом отношении для него все равны: «В нашем батальоне были представлены 26 наций. И все эти люди участвовали в цивилизации края, объединенные доброй волей под трехцветным знаменем Франции и старым флагом Легиона с двумя словами: «Честь и верность».[279] Эдмонда Шарль-Ру дополняет его повествование: «На свои деньги Пешков покупает в известном ему магазине на Пале-Ройяле флейты и горны для своего батальона. На рассвете, когда батальон находился на марше и погода была хорошей, он останавливал своих людей, вызывал горнистов, и они маршем салютовали дневному светилу, поднимавшемуся в небо. Он приказывал своим людям петь и отмечал в дневнике: «Немцы любят сентиментальные и очень печальные песни. Русские поют также. Но их песни и сердца не так просты, как у немцев». Он для каждого события ввел особые звуковые сигналы. Как пишет Эдмонда Шарль-Ру, «Зиновий отдавал честь молодым деревьям, которые он посадил перед фортом Уауазет… Чудесным благовещением называл он звучание трубы, сопровождавшее приказ об очередной военной вылазке». Но, несмотря на такие причуды, «для своих людей он был одноруким великолепием, любящим и понимающим их. Он был из тех людей, которые вызывают доверие у смутьянов. Их он называл «мои босяки», словами, которые любил Горький. Он знал всех «босяков» своего батальона — от своего ординарца, донского казака, дважды в день собиравшего цветы, потому что они напоминали ему его родные степи, до француза из Бреста, отбывавшего перед вступлением в Легион долгий срок наказания. Или вот Фурман, дважды приговоренный судом к 10 годам тюрьмы и оба раза — за дезертирство. Пешков поручил ему заведовать кухней. «Все получилось замечательно, — говорит он, — ведь Фурман был гурманом». И еще был немец, вступивший в Легион под именем Дюбель д'Аргон. Однажды, говоря о рифах, с которыми сражался Легион, он назвал их канальями, что вызвало у Пешкова ярость. Холодно, сдерживая гнев, он сказал ему: «На вашем месте я не называл бы их канальями. Это — повстанцы».[280] Таким образом, он уважал того достойного врага в лице рифов, с которыми не на жизнь, а на смерть схлестнулся тогда Легион. Есть в дневнике Пешкова и философские размышления, изложенные им в разгар войны с рифами, незадолго до его второго ранения: «Господи Боже!.. Жизнь и смерть — что это, собственно, такое? Я не могу на этот вопрос ответить! В моем сердце столько жалости и любви, что я не могу ненавидеть… И однако же я воюю. И делаю я это потому, что верю — это во имя Добра. Но разве Добро и Зло не дети одной и той же матери, имя которой жизнь?»[281] Несомненно, что здесь Пешков чувствует угрызения совести за то, что участвует в колониальной войне, истинная цель которой — не утвердить европейскую цивилизацию, а захватить для Франции новый жирный ломоть пирога в виде марокканского куска земли. В своем письме Пешкову от 3 июня 1925 г. Горький мягко укоряет его за участие в рифской войне и говорит на успокаивающие его ответы Зиновия из Марокко: «Мой дорогой Зина! Ты снова врешь? Когда я думаю об этой войне, я беспокоюсь о тебе, беспокоит меня и будущее Франции. Достаточно обескровленная в прошлом, эта страна могла бы уже отдохнуть и не истощать в новой войне свои войска, так много испытавшие. Страх и тоску вызывают не только мысли о Франции, но и обо всей Европе, прожившей такое трудное время, Европе, которая остается единственным приемлемым для меня очагом мировой культуры. Ее все больше и больше атакуют люди других рас, которые освоили лишь ее технику, но совершенно чужды ее духу. Возможно, что мы живем накануне какой-то другой цивилизации — черной или желтой, и что белая раса, рожденная Афинами и Римом, выполнив и закончив свою миссию, рассеется в этой новой массе людей… Они имеют право на жизнь согласно с их канонами, а этих людей — сотни миллионов»[282]… Но, несмотря на этические стороны участия Пешкова в той кампании, воевал он действительно достойно. Об этом говорит приказ от 11 июля 1926 г. о его награждении, помещенный в журнале «Офисьель»: «Зиновий Пешков, капитан 1-го полка Иностранного легиона, по представлению военного министерства и Совета ордена Почетного легиона, за исключительные заслуги, блестящее исполнение обязанностей капитана, прекрасное воспитание солдат, значительную энергию и хладнокровие, проявленные во всех сражениях, в которых он принимал участие, начиная с 1 мая по 27 июня 1925 г. и в которых получил ранение под Баб-Таза (Марокко) 27 июня, ведя в атаку свое подразделение, награждается Военным Крестом с пальмовой ветвью».[283] Это было уже второе ранение Зиновия Пешкова в Марокко. Первое, неопасное, было получено им еще в конце 1923 г., а второе было серьезнее и потребовало длительной госпитализации.[284] Как писал об этом сам Горький, сначала все было более-менее нормально: «декабрь и начало 1925 г. Пешков служил в Алжире. Письма он присылал из Эль-Крейдера. В конце апреля его роту направляют в Марокко, где начинаются активные военные действия; упорные бои длятся два месяца и, наконец, «отдых» — ранение в левую стопу. Позже он было шутил, что это — для симметрии, но пока ему нелегко. После ранения ординарец оттаскивает его в ров, потом помогает сесть на коня. Верхом он добирается до части с 8 часов утра до 10 вечера. В госпиталь Рабата его доставляют самолетом. Выделяют отдельную палатку с видом на море. Пешкова очень ценят: в госпитале его навещает маршал Лиоте, который держится мило и любезно. После выздоровления Зиновий возвратится в Рабат, где Лиоте оставляет на службе в своем штабе».[285] Горький очень сильно переживал за своего приемного сына и в письме Буренину даже сказал: «Зиновий воюет в Марокко. У меня странное предчувствие: он там останется навсегда».[286] Предчувствие Горького обмануло, но с конца 1925 г. они больше не виделись и не переписывались.[287] Это было связано с политическими процессами, происходившими в СССР, с ужесточением советского режима, что автоматически несло для Алексея Максимовича опасность быть репрессированным за связь «с белогвардейцем и усмирителем народных восстаний». После заключительного свидания со своим воспитанником осенью 1925 г. Горький пишет 8 октября 1925 г. Валентине Ходасевич: «Однорукий и хромой Зиновий Пешков очень интересно рассказывал, как дерутся в Марокко. Хорошо дерутся. Я посоветовал ему все-таки отказаться от этого дела и жениться на богатой американке».[288] Дело в том, что такая возможность для Пешкова была более чем реальна. Еще во время поездки в период Первой мировой войны в США он приобрел там немало поклонниц, среди которых были и женщины весьма состоятельные. Съемки же в Голливуде сделали его своего рода телезвездой, и поклонниц у него тогда было достаточно. Зиновий Пешков в 1926 г., по просьбе из Голливуда, действительно ездил в США, где оговаривал контракт. А потом снова вернулся в Марокко после краткой поездки в Бейрут. С августа 1926 г. он находился в Феце и занимался штабной работой.[289] Книга Пешкова вызвала живой интерес не только во Франции, но и в других странах, в том числе в США, где продюсеры из Голливуда сняли по ее сюжетам не один фильм, причем их сценарий писал сам Пешков. Съемки, главным образом, шли в Северной Африке и с участием автора. Как отмечал Илья Иванович Вольнов в письме Горькому, ему запомнилось то, что в этом фильме не было ни одной женской роли.[290] Горький также прочитал книгу Зиновия Пешкова и дал ей положительный отзыв: «Интересно, написано хорошим языком, неплохое предисловие Моруа». Однако книга была бы намного менее интересной, если бы Пешков 25 мая 1925 г., обходя легионерские посты, случайно не разговорился с одним сержантом, оказавшимся Бела Куном, в прошлом видным большевистским функционером и главой венгерских коммунистов. Пешков пишет: «Глядя в огонь, Бела Кун говорил, как бы думая, вслух: «Я здесь… Почему? В этом воинском подразделении я, борющийся за братство!.. Я всегда считал, что социальный порядок, установленный людьми, несправедлив, но с тех пор, как я здесь, я многое узнал. Я пришел к выводу, что реального прогресса нельзя достичь простой сменой правления. Никакая подобная смена не изменит человечество. Это — долг каждого — совершенствовать себя, становиться лучше. Я пришел к заключению, что революции становятся исходной силой для роста реакции. Вместо того, чтобы из революции родилось добро, возникает зло. Революция нарушает нормальное прогрессивное образование народа и пробуждает его худшие инстинкты. А потом революционеры, которые становятся у власти, вынуждены отказываться от своих идеалов. Почему я вступил в Легион?.. Здесь я себя чувствую свободным… Я по своей натуре — борец, и, по-видимому, здесь мое место. Строгая и жесткая дисциплина целительна для тех, кто не может обуздать сам себя. Здесь — прекрасный исторический пример организации и для индивидуумов, и для народов».[291] Видимо, не случайно в советских энциклопедиях про 1923–1927 гг. в жизни бывшего карателя Бела Куна ничего не говорится! В конце 1926 г. Зиновия Пешкова перевели на разведывательную работу, которой он занимался в разных странах по каналам контрразведки и МИДа.[292] Его работу облегчало то, что у него имелись старые связи с деятелями большевизма, в то же время это давало почву опасаться, что он является двойным агентом.[293] В 1930 г. он был отправлен в распоряжение главнокомандующего войск Франции в Сирии и Ливане. Здесь ему удается добиться расположения лидеров почти всех враждебных группировок и успехов в их умиротворении. Его дальнейшая карьера впоследствии в дипломатическом ведомстве началась именно здесь, в Ливане.[294] Незадолго до Второй мировой войны, в 1937 г., полковника Зиновия Пешкова вновь направили в Марокко, где он снова командовал батальоном Иностранного легиона. В сентябре 1939 г., после вступления Франции во Вторую мировую войну, в Марокко начались локальные бои против спровоцированных на восстание немецкой агентурой местных племен. Но на их пути снова встал Иностранный легион, и замысел немцев в Северной Африке провалился. После поражения Франции в 1940 г. Пешков отказался признать коллаборционистское правительство Виши и заключенное с немцами перемирие. Он заявил, что война еще не окончена. Но что могли сделать несколько батальонов Иностранного легиона? Поэтому Пешков оформляет уход в отставку и в одну из ночей уезжает на пароходе в Англию со многими своими питомцами из Иностранного легиона. Он прибыл в Лондон в распоряжение генерала де Голля в числе первых французских офицеров,[295] что послужило одной из важных причин его дальнейшего военного и дипломатического роста. Теперь он стал не только соратником, но и другом будущего главы Франции. С тех пор, по поручению де Голля, начались его далеко не безопасные военно-дипломатические миссии, в которых Пешков неизменно одерживает успех. Одной из таких поездок стало прибытие по морю в США, чтобы добиться более существенной помощи от богатой Америки. Эдмонда Шарль-Ру так пишет об этой миссии: «Хороши шли дела Пешкова и в США, где вашингтонские газеты ежедневно пишут: «Иностранный легион призывает бороться с фашизмом!»[296] После этого он отбывает в Британскую Африку, где участвует в формировании сил «Свободной Франции», и становится бригадным генералом, не закончив даже средней школы. После Великой французской революции 1789 г. и Наполеоновских войн это был поистине уникальный случай.[297] В мае-июне 1942 г. Пешков успешно сражается в Сирии против вишистских войск, результатом чего стал разгром профашистских сил. Не менее успешно протекает его деятельность и в последующие годы Второй мировой войны. В 1945 г. генерал Пешков фактически спасает от голодной смерти остатки Французского иностранного легиона, а также чиновников разных французских учреждений Вьетнама и Китая, не получавших жалованье за 3 года, доставив им деньги и продовольствие.[298] В 1950 г., в возрасте 66 лет, будучи уже генералом с самым большим количеством наград — около 50, к которым только что прибавился Большой Крест Почетного легиона, Пешков выходит в отставку и полагает, что на этом его работа на благо Франции и приключения оканчиваются и что теперь он может посвятить время себе и литературному творчеству. Но в 1964 г. его, уже 80-летнего старика, снова призывает де Голль и поручает ему выполнить миссию на Тайване, чтобы встретиться с Чан Кай Ши, поскольку они были хорошо знакомы еще со времен Сибирской эпопеи.[299] Илья Самойлович Зильберштейн, коллекционер писем известных людей, вспоминает о курьезном разговоре между ним и Пешковым. Однажды, рассматривая фотографии де Голля, он заметил, что по званию Пешков выше французского главы государства, и обратил его внимание на это: «Зиновий Алексеевич объяснил, что с тех пор, как де Голль стал президентом, некому стало его награждать и повышать в звании. «И при встречах он должен отдавать Вам честь?» — «Конечно», — ответил Пешков и посмотрел на меня, как на провинциала».[300] У И.С. Зильберштейна, коллекционера писем Пешкова и Горького, хранится переписка и документы Зиновия Алексеевича, связанные с именами виднейших деятелей политики и искусства XX века.[301] Умер Зиновий Пешков в американском госпитале в Нейи, там, где 50 лет назад ему ампутировали руку. Чувствуя, что умирает, Пешков попросил вызвать своего друга, православного священника Николая Оболенского, которого он сам спас, увезя из бушующей России. Последними его словами было: «Он закроет мне глаза. И пусть у моего гроба будут легионеры»[302]… Скончался Зиновий Пешков 27 ноября 1966 г. На его похоронах присутствовал цвет французской политической и военной элиты. Сам директор кабинета де Голля Жорж Галишон от его имени склонил перед гробом Пешкова голову. На траурной процессии, как и завещал Пешков, его гроб сопровождал караул из легионеров, которые несли три подушки с его наградами, знамена русских добровольцев двух мировых войн, «ярко выделявшиеся на фоне икон, украшенных золотом. Свеча, горевшая в изголовье гроба, освещала то, что он брал с собой в могилу — портрет А.М. Горького, Военную медаль и Большой Крест Почетного легиона».[303] От французского правительства на похоронах присутствовал министр иностранных дел Кув де Мюрвиль. Здесь же находились его друзья: Массильи, бывший министр иностранных дел, министр национального образования Франции Христиан Фуше. Кроме того, много здесь было и людей «с большими звездами на погонах». От Французского иностранного легиона был полковник Вадо. Генерал Анри Труайя сказал от имени всей французской армии: «Однорукий Пешков был у солдат одним из самых популярных офицеров: небольшого роста, очень динамичный, изысканной культуры, интересующийся самыми разнообразными проблемами, свободно говоривший на 5 языках и приветливый в обращении».[304] Траурная процессия проследовала на русское кладбище в Париже Сент-Женевьев-де-Буа. На надгробной плите выбита простая надпись: «Зиновий Пешков, легионер». Даже перед смертью для него самыми значимыми ценностями оставались Россия и легионная служба. Из некролога газеты «Монд»: «Не стало Зиновия Пешкова, большой личности, яркой краски в палитре «Свободной Франции». Все эти слова некрологов и благодарственных речей в адрес Пешкова можно заключить выдержкой из статьи Андрея Мансона, помещенной в газете «Орор» за 29 ноября 1966 г.: «Франция никогда не забудет того, кто служит ей верой и правдой».