"Алексей Иванович Пантелеев. История одного автографа " - читать интересную книгу автора

Репина, Глазунова, Куприна, Анны Ахматовой, Конан-Дойля и, кажется,
Рабиндраната Тагора и шаха персидского...
Я всю жизнь был тугодумом. Написать что-нибудь экспромтом, особенно
если результатов моих творческих усилий ждут тут же над моей головой или за
плохо прикрытой дверью, я не умею. А сейчас я и совсем в панике. Ведь надо
же не просто расписаться, оставить автограф: дескать, с приветом и уважением
Л.Пантелеев, - надо сочинить что-нибудь острое, блестящее, во всяком случае
не хуже того, что сочинили Аркадий Аверченко, или Саша Черный, или Джером
Клапка Джером, которые, если не ошибаюсь, тоже оставили в этой книжище перлы
своего ума и таланта.
Боже мой, что же я буду делать, где же мне тягаться с этими титанами?!
Кто я? Что я? Впрочем, постойте! Я знаю, кто я! Сегодня мне особенно хорошо
известно, кто я такой.
Что-то брезжит в моей несчастной голове. Кажется, я начинаю понимать,
чем я могу потрафить хозяину этого альбома.
В комнату заглядывает Корней Иванович:
- Ну как?
Улыбка на его губах кажется мне сардонической.
- Дайте мне чернил, - говорю я мрачно.
- Стило у вас в руках, Алексей Иванович. В правой.
Я объясняю, что мне не стило нужно, а чернила, чернильница.
Корней Иванович придвигает ко мне стеклянный кубик чернильницы.
Поднимает крышку. И с любопытством смотрит: что я собираюсь делать?
Могу поклясться чем угодно и как угодно, что ни одним днем раньше, ни
одним позже я этого не сделал бы. Только в этот ослепительный день - в
середине лета тысяча девятьсот двадцать девятого года - могла мне прийти в
голову эта дикая мысль.
Я придвигаю чернильницу ближе, слегка окунаю в загустевшие чернила
кончик среднего пальца и оставляю на белоснежной веленевой странице
"Чукоккалы" отпечаток этого моего идиотского пальца. И это еще не все. С
молниеносной быстротой, с быстротой гения, я придумываю и пишу под этим
грязным оттиском непревзойденные по своей изысканной тупости строчки:

Дефективного поэта
Уголовная примета.

Не успел я поставить точку, еще не оторвал пера от бумаги, а уже понял,
какую непроходимую глупость я сделал, какой постыдный бред изобразил.
Конечно, я сам виноват. Знаю, что нельзя собственную глупость
перекладывать на чужие плечи. И все-таки я всю жизнь не мог простить Корнею
Ивановичу этот мой "экспромт", не мог забыть, что это он подбил,
спровоцировал меня на его сочинение. Ведь не будь той памятной прогулки по
Невскому, не наговори тогда Чуковский так много и так живописно о моем
темном прошлом - разве пришла бы мне в голову эта убогая мысль?!
Всю жизнь, целых сорок лет я жил надеждой, что Корней Иванович пожалеет
меня и вырвет из "Чукоккалы" эту злосчастную страницу. Хотя я уже давно
дружил с ним, любил его, пользовался его добрым расположением ко мне, я ни
разу не решился напомнить ему о грехе моей юности. Он тоже деликатно молчал.
И надежда во мне теплилась.
На днях я узнал, что напрасно тешил себя этой надеждой. Она оказалась