"Алексей Иванович Пантелеев. Шварц " - читать интересную книгу автора

календарь за 1889 год, то потрепанный, без переплета томик Корана, то
сборник воспоминаний декабристов, то книгу по истории Петербурга, то
лубочное сытинское издание русских сказок...
Я никогда не видел Евгения Львовича за чтением Андерсена, но книги
датского сказочника, которому он так много обязан и который не меньше обязан
ему, - это старинное многотомное издание с черными кожаными корешками всегда
стояло на видном месте в рабочем кабинете Шварца.
Очень любил он Чапека.
Много раз (и еще задолго до того, как начал писать для козинцева своего
пленительного "Дон Кихота") читал и перечитывал Сервантеса.
Но самой глубокой его привязанностью, самой большой любовью был и
остается до последнего дня Антон Павлович Чехов.


* * *

На первый взгляд это может показаться удивительным: ведь то, что делал
Шварц, было так непохоже, так далеко от чеховских традиций. И тем не менее
Чехов был его любимым писателем. По многу раз читал он и рассказы Чехова, и
пьесы, и письма, и записные книжки...
Чехов был для него, как, впрочем, и для многих из нас, образцом не
только как художник, но и как человек. С какой гордостью, с какой сыновней
или братской нежностью перечитывал Евгений Львович известное "учительное"
письмо молодого Чехова, адресованное старшему брату Александру...
Евгений Львович сам был того же склада, он был человек очень большого
благородства, но так же, как и Чехов, умел прятать истинное свое лицо под
маской шутки, иногда грубоватой.
Всю жизнь он воспитывал себя. Толстой где-то заметил, что труднее всего
быть хорошим, проявлять сдержанность в отношениях с самыми близкими, со
своими домашними, даже с теми, кого любишь. Нелегко бывало подчас и Евгению
Львовичу. А как трогательно, как бережно и уважительно относился он к
Екатерине Ивановне. Не было на моей памяти случая, чтобы он на нее
рассердился, сказал ей что-нибудь грубое или резкое. Но и терпеть то, что
ему не нравилось, он тоже не умел. Бывало, за чайным столом Екатерина
Ивановна начнет по дамской нехорошей привычке чесать язычком, перемалывать
косточки какому-нибудь нашему общему знакомому. Евгений Львович послушает,
послушает, не вытерпит, поморщится и скажет мягко:
- Ну, Машенька, ну, не надо!..
Почему-то в этих случаях (и только в этих) он называл Екатерину
Ивановну Машенькой.
А между тем он был вспыльчив, и очень вспыльчив. Впервые я узнал об
этом, кажется, осенью или в начале зимы 1952 года, когда нервы у него (да и
не только у него) были натянуты туже, чем позволяет природа.
...Да, только сейчас, на расстоянии видишь, как много чеховского было в
этом человеке, внешне так мало похожем на Чехова.
Он много думал и часто говорил об искусстве, но всегда это была живая и
даже простоватая речь, - как и Чехов, он стеснялся произносить громкие
слова, изрекать что-нибудь было не в характере Евгения Львовича. Даже самые
дорогие ему, глубокие, сокровенные мысли он облекал в полушутливую, а то и
просто в "трепливую" форму, и надо было хорошо знать Шварца, чтобы понимать