"Бастион одиночества" - читать интересную книгу автора (Летем Джонатан)

Глава 7

Очередную открытку от Бегущего Краба снова проштемпелевали в Блумингтоне, штат Индиана, дата — шестнадцатое августа 1976 года. Это была черно-белая фотография Генри Миллера на пляже в Биг-Сур — голого, лишь с полотенцем на бедрах, улыбающегося, с дряблыми мышцами груди и выгоревшими бровями. Чуть в стороне стоит величественная черноволосая женщина в бикини и прозрачном платке. На камеру она и не глядит.

Он смотрел на билеты так долго, будто хотел испепелить взглядом напечатанное на них имя этого ловкача. Какой-то придурок из «Артисте энд Репертори» прислал ему два билета на концерт паршивого Рея Чарльза в зале «Радио-сити». Очевидно решив, что он, Барретт Руд, примет за счастье возможность поглазеть на белых усыпанных блестками кошечек из «Рокеттс»[2] — с балкона! — и полюбоваться этим заносчивым джаз-козлом, стучащим по клавишам рояля и орущим «Боже, храни Америку».

Барретт Руд и выступать в «Радио-сити» никогда не имел желания, а уж торчать зрителем на балконе тем более.

Он раздвинул шторы в гостиной. Дин-стрит изнывала от жары и влажности. Раскаленный воздух будто распался на молекулы и был неподвижен, словно умер. Последние два часа тишину нарушали только звуки пуэрториканской музыки, доносившейся от магазина Рамиреза. Машины двигались по дороге как медузы, растворяясь в мертвой зыби воздуха.

На углу Берген и Невинс, в струе гидранта танцевали четверо темнокожих мальчишек, похожих на испуганных пауков.

Барретт Руд-младший положил билеты на зеркало, свернул в трубочку поднятую с пола долларовую купюру и вдохнул через нее кокаиновую дорожку, широко расставив ноги — если бы под ним лежал циферблат часов, большие пальцы показывали бы на десять и два. В последнее время он всегда так садился и наклонялся вперед, выгибая спину. В этом положении нюхать было особенно приятно — кокаин влетал в легкие, будто свежий ветерок.

К спасительной силе наркотиков прибегали многие потерпевшие неудачу музыканты. Нюхать кокаин было все равно что петь, с единственным отличием — участвовали в этом процессе совсем другие отделы живота и груди. И затягивал кокаин сильнее, чем музыка.

Не разгибаясь, Барретт снова посмотрел на билеты, настоящие и отраженные в зеркале, с невероятно черными буквами. Не исключено, что этот плевок в его душу — идея Кроуэлла Десмонда, так называемого импресарио Рея Чарльза. Когда-то Рей Чарльз не позволил «Сатл Дистинкшнс» принять участие в его концерте с песней, где были слова «Нечего донимать меня своим собачьим дерьмом». Об этом тогда не написали ни в одной газете. Мог ли Кроуэлл Десмонд, обосновавшийся в музыкальных кругах всего год назад, узнать об этом? Маловероятно. И потом, для такого хитро и ловко задуманного оскорбления Десмонду не хватило бы сообразительности.

Барретт глубоко вдохнул, так что струя кокаинового воздуха, казалось, достигла самого низа живота. Почувствовав прохладу даже членом, он содрогнулся всем своим липким от пота телом.

Ниггер, подумалось ему. Ниг-гер. Мажор и минор, большая септима и малая.

В голове зазвучали обрывки мелодий, перед глазами поплыли образы темнокожих музыкантов.

Нет, билеты на концерт Рея Чарльза были лишь отголоском прошлого, прозвучавшим независимо ни от кого, предсмертным содроганием коллектива, который никогда и не жил самостоятельно, но всегда перед кем-нибудь пресмыкался. Напоминание о периоде жизни, сотканном из чистых случайностей. Тупицы из отдела звукозаписи были уверены, что уломают его поехать в Монреаль, записать с немецким продюсером «Сильвер Конвеншн» какую-то дрянь в стиле диско. Наверное, хотели превратить его в Джонни Тейлора, произвести на свет еще одну группу мальчиков в блестящих костюмах из спандекса — кумиров сексуально озабоченных домохозяек.

Двигай попой, девушка-диско!

Выведите меня на улицу и трахните в мою бедную черную задницу.

Ниг-гер, это подобно дыханию.

Возможно, из него сделали бы неплохое нечто с фальцетом Куртиса Мейфилда.

Месяц назад льстивые агенты притащили ему роскошный четырехдорожечный магнитофон с запиской на кремовой с золотом бумаге: «Я никогда не забуду, Барри, как ты сказал, что я достал тебя, но сдаваться не собираюсь. Амет». А ведь этот умник с белой бородкой и знать его не желал, пока в один прекрасный день, войдя в персональный, обшитый рейками лифт, случайно не услышал звучавшую где-то в коридоре их версию «Мантовани Стрингз».

«Атлантик» обвела его, солиста «Дистинкшнс», вокруг пальца, не выплатила ему большую часть гонорара, оставила в дураках. И зачем он только связался с этим Андрэ Дегорном и этими бездарными, никому не известными подпевалами, зачем взялся записывать с ними последний альбом — «Сатл Дистинкшнс любят вас сильнее»? Именно тогда он и выбыл из игры. Теперь его заманивали в сети для записи сольного альбома, как родственнички, названивающие с прозрачными намеками. Вернись и осыпь нас «зелеными». Магнитофон он поставил внизу, во владениях Мингуса, не собираясь им пользоваться. То же самое следовало сделать и с билетами.

— Гус, дружище, поднимись-ка ко мне. Хочу кое-что тебе отдать, — крикнул он, выйдя к лестнице.

Мингус явился к нему в футболке и в трусах, с заспанными глазами — и это в час дня. Склонив набок голову, он взглянул на кокаин, белевший на залитом солнцем столике под зеркалом — зловещий призрак отцовского кайфа.

Мальчик таращился на порошок, будто видел его впервые.

— Что? — спросил Барретт. — Хочешь побалдеть? — Он махнул на порошок рукой, с особой остротой ощущая ее тяжесть — знамя из плоти, рассекшее влажный воздух.

Ниг-гер, ниг-гер, где твой пистолет? Слова подошли бы к какой-нибудь песне, например, для фильма о гомосексуалисте по вызову. А может, принести этот чертов магнитофон сюда? Записать сингл, который ударил бы им по мозгам и сразу вспорхнул бы на самую вершину национального хит-парада благодаря слову «ниггер», еще не звучавшему в радиоэфире.

Мингус смотрел на кокаин целую вечность, потом покачал головой.

Барретт рассмеялся.

— Только не говори, что сам ничем подобным не балуешься у меня за спиной. В этом нет ничего постыдного.

— Прекрати.

— Знаю, почему ты злишься. Думаешь, я не должен нюхать при тебе.

— Я ничего такого не говорил.

— А вообще-то какая разница? У меня есть два билета на концерт старины Рея Чарльза в «Радио-сити». Если есть желание, забирай.

— А сам что, не хочешь?

— Сегодня не хочу. Возьми какого-нибудь приятеля и поезжайте.

Мингус взял билеты. Барретт потер нос и нижнюю губу костяшкой пальца.

— Рей Чарльз — фигура, Гус. Часть культурного наследия Америки, наш современник. Когда будешь рассказывать о его концерте знакомым, не забывай упоминать, что я с ним лично встречался. Кстати, на балконах там отличные кондиционеры. Съезди, отдохни с приятелем. Подальше от этой чертовой жары. Позови Дилана. Или того долговязого мальчишку, гм, как его? А, Роберт. «Радио-сити» поразит его.

Он проговорил все это на одном дыхании, утомленно-напряженным голосом и, замолчав, закрыл глаза, а когда снова поднял веки, Мингус стоял на том же месте и смотрел на билеты.

— Ну так что?

— А у тебя на сегодня другие планы?

— Это имеет какое-то значение?

Барретт в самом деле намеревался куда-нибудь сходить, например, в кинотеатр «Даффилд», на Фултон-стрит, посмотреть «Бинго Лонг — путешествие „звезд“» и «Автомойку». Спрятать от жары свою задницу — в темном прохладном зале без окон, с исправно работающей системой кондиционирования. Только не в «Радио-сити», где будет выступать наряженный в смокинг Рей Чарльз.

— Тебе не нужны эти билеты?

Мингус пожал плечами, почесал бок, задрав футболку, и уставился на отца, о чем-то размышляя.

— Ну, подумай, подумай. Возьми билеты, позвони Дилану.

— А если я их продам? Не возражаешь?

Теперь уже Барретт воззрился на Мингуса.

— Не возражаю. — Его охватило беспричинная, невероятная досада. — Неужели тебе ни капли не хочется съездить на этот концерт, а, Гус? Разве тебе нужны деньги на пропитание? Ведь я кормлю тебя.

Его досада лишь раззадорила в сыне дух противоречия, Барретт сразу это почувствовал. Если отец не желает слушать Рея Чарльза, с какой стати я должен переться на этот концерт? На тебя давили повсюду, особенно в такие вот моменты. Бруклин был тропическим лесом, звуками маримбы, рассыпанными в желтом воздухе, или, как сейчас, грохотом фургона «Софта», делающего остановки на Берген, Бонд, Дин, Пасифик и притягивающего толпу разморенных жарой детей. Манхэттен же был совсем другим городом, удаленным от Бруклина на сотню миль.

Барретт и сам с удовольствием сбегал бы за вафельным рожком, заполненным холодной сладкой массой. С этой его слабостью была связана иная история.

Но он не пошел к фургону мороженщика. Сидел и мысленно повторял под воображаемые звуки маримбы и тарахтение «Софти»: «Ниг-г-г-ге-р-р-р, ниг-г-г-ге-р-р-р». Слово из песни, которая — вы понимаете — никогда не появится на свет, так и останется просто словом, поднятой ветром пылью. Ктому же магнитофон слишком далеко, а домыслы неправдоподобны — как рожок с мороженым, как Манхэттен.

Не мечтай о журавле в небе.

Почему от кокаина всегда тяжелеют веки? Странно, нелепо.

И отчего Мингус не мог ответить на элементарный вопрос?

Когда Барретт открыл глаза, понял, что прошло несколько часов. Он просидел в кресле целый день. Мингус давно ушел неизвестно куда, забрав билеты. Барретт проснулся окруженный теменью, приклеенный жарой к кожаному сиденью, с мокрыми от пота шеей и лицом. Занавеску на окне трепал бесполезный сквозняк, облепивший песчинками кокаина края зеркала и часть порошка наверняка смахнувший на пол.

Вчера ночью Барретт посыпал кокаином водяной матрас — будто накрыл простыню еще одной. Ему захотелось убелить порошком весь дом, чтобы он находился под рукой в любую секунду и можно было просто наклониться к стене или понюхать ковер. Или пригласить сюда женщину, как губкой собрать ею кокаин и кайфовать, вдыхая с нее порошок.

А завязать с музыкой надо было раньше, еще до отправки Барретта Руда-старшего на север, в тюрьму.

Давай же, оторви от кресла задницу, сполосни шею холодной водой и выйди, наконец, из этого проклятого дома. На дворе почти ночь.

«Даффилд» был грандиозным дворцом-развалиной в стиле арт деко, наглядным примером того, что происходит, если в здании театра не наводить порядок целых пятьдесят лет, только продавать билеты, черствое печенье, крошки которого приклеиваются к полу, и колу, постоянно проливаемую на обтянутые тканью сиденья. На четыре убогих кресла здесь приходилось одно более или менее приличное. Остальные выглядели так, будто неоднократно подвергались вооруженному нападению разъяренных банд. На стенах меж золотистых херувимов — давно потемневших и лишившихся носов — краснел рваный войлок. В зале царил неестественный мрак. Красные лампы над входами не горели, в воздухе, освещенном огромным прожектором, плавал сигаретный дым, медленно поднимаясь к массивной люстре на облупившемся потолке. Широкоформатные фильмы не умещались на экране — с чернеющими пулевыми отверстиями, надписями «Страйк» и «Бел II» — и частью уползали на рваные шторы по бокам.

Барретт купил билет, вошел в зал и устроился на свободном месте под балконом. «Бинго Лонг» давно начался, может, даже подходил к концу. В прохладном воздухе отвратительно пахло. Огромный зал был заполнен на две трети, сидевшие группками зрители курили, смеялись, переговаривались и изредка поглядывали на экран. Из самых дальних и темных уголков раздавались повизгивания и стоны. Какая-то женщина на балконе, судя по звукам, рожала двойню, и никому не было до нее дела. Барретт попробовал прочность кресла и откинулся на спинку. Перед входом в кинотеатр он купил бутылочку «Кольта», пронес ее в коричневом бумажном пакете, даже не пытаясь спрятать от билетера. Вырвавшийся газ произнес что-то вроде «шафффф», зрители на ближайших сиденьях, услышав этот звук, наверняка подумали: «А я, болван, не додумался купить».

«Бинго Лонг» оказался совершенной дрянью. Явно переборщили с диксилендовским джазом, с Билли Ди Уильямсом, очевидно, вообразившим себя Редфордом в «Афере», и с Джеймсом Эрлом Джоунсом. Фильм быстро подошел к концу. Началась «Автомойка», и все казалось замечательным — галдящие зрители, прохлада, «Кольт», который, по счастью, не успел закончиться к началу второго фильма. Большинство зрителей пришли сюда в основном из-за «Автомойки», но с ее началом нисколько не притихли.

Он увидел их в перерыве, когда зал озарился светом. Черная курчавая голова, а рядом светлая, рядов через двадцать от него, почти у самого экрана, откуда изображение кажется чересчур увеличенным. Узнать их было легко — по синим кедам, упертым в спинки передних сидений. Видимо, Мингус позвал Дилана, да, скорее всего. И потащил его к «Радиосити», чтобы продать билеты. Загнали, наверное, за бешеные деньги каким-нибудь выряженным белым. И вернулись в Бруклин, решив сходить в кино. Точно Мингус прочел днем мысли отца. Хотя телепатия здесь совсем ни при чем. Любой нормальный человек в Бруклине пошел бы сегодня в «Даффилд», даже тот, которому утром принесли два бесплатных билета на концерт Рея Чарльза. Какой дурак не воспользуется возможностью посидеть в прохладном темном зале, поглумиться над «Бинго Лонг» в волнительном ожидании «Автомойки» и побалдеть под музыку саундтрэка «Роуз Ройс»? Присутствие здесь Мингуса говорило о том, что со здравым смыслом у него полный порядок.

Да, да, именно так все и случалось: одна-единственная песня могла разрушить человеческую жизнь. На одинокого парня насылалось музыкальное проклятие, и он бывал раздавлен, как крошечный жук. Песня, та самая песня, прилетала из ниоткуда, находила его, завладевала всем его существом. Становилась его чертовой судьбой, привязывалась к нему крепко-накрепко. Попсовая мелодия, которую слышишь буквально повсюду.

Или делалась дорожкой, ведущей к разрушению, превращалась в фатальный лейтмотив жизни. Все сужалось до ритма ударных, звучания непреклонной бас-гитары и посредственного вокала — подобия монотонного ржания, разбавляемого сладострастными стонами. Им подыгрывала туба или валторна, или ритм-гитара, или труба — громкая порой до нелепости. Создавалось впечатление, что певец подошел к тебе вплотную и приставил пистолетное дуло к твоему виску. Как такое могло произойти? Кто разрешал крутить это по радио? Эту песню следовало запретить. В ней не звучали расистские акценты — ты ничего не понял бы, не стоило даже тратить время, чтобы разобраться, — но она была направлена против тебя.

«Да, они танцевали и пели, позабыв обо всем, но вот кто-то крикнул…»

Каждый раз, выходя на улицу, тебе вслед орали слова этой песни. Страшно было даже подумать о том, что тебя ждет в новом учебном году.

Седьмого сентября 1976 года, когда Дилан только-только пошел в седьмой класс школы № 293 на перекрестке Корт-стрит и Батлер, песня «Уайлд Черри» «Сыграй фанки» заняла верхнюю позицию в ритм-энд-блюзовых чартах. А две недели спустя взобралась на вершину хит-парада журнала «Биллборд». Гимн твоих страданий, песня номер один.

Пропой сквозь стиснутые зубы: «БЕЛЫЙ ПАРЕНЬ!»

Забудь о буги-вуги, играй фанки, пока не умрешь.

Впервые Дилан встретился с Артуром Ломбом, когда тот имитировал приступ боли в дальнем конце двора. Дилан, ступивший на крыльцо, услышал крик и повернулся. Увидеть Артура Ломба было все равно что заметить среди сотни летящих на землю листьев падающую птицу или вспышку света. Или летающего человека — в общем, все, что Дилан желал и не желал замечать. Это случилось в тот момент, когда прозвенел звонок на урок, учителя физкультуры, следившие за порядком у школы, а за ними и толпа учеников исчезли внутри здания, и двор превратился в территорию без законов, — словом, в один из тех ужасных мгновений хаоса, которые время от времени случаются везде, даже в школьных коридорах. Мальчик, корчившийся сейчас на земле, совершил ошибку. Он оказался слишком далеко от крыльца и попал в лапы обидчиков. Ошибка, о которой Дилан никогда не забывал.

Артур Ломб стоял на коленях, держась за грудь, и стонал. В опустевшем дворе отчетливо слышались его слова:

— Не могу дышать!

Он еще раз повторил это, задыхаясь.

— Не! — Пауза. — Могу! — Пауза. — Дышать!

Артур имитировал приступ астмы или что-то вроде этого. Его мотивы были ясны: он хотел убедить всех в том, что и так страдает. Кто будет продолжать мучить мальчишку, который уже плачет? Беспомощное, никчемное создание. На сопротивление или терпение его не хватало, и это в каком-то смысле отталкивало. А может, он обращался к тому, кто только собирался его обидеть, к воображаемому грозному лидеру, намеревавшемуся над ним поглумиться. Или его в самом деле терзал приступ? Кто мог сказать? Тебе оставалось единственное. Бросить ему: «В чем дело, белый парень? Я даже пальцем тебя не тронул». И уйти.

Дилан оценил стратегию бедолаги, ощущая холодный трепет узнавания и жгучий стыд. В какой-то миг ему показалось: это его двойник, сменщик, и он втайне порадовался тому, что внимание толпы темнокожих шутников на перемене было обращено не к нему.

С этого момента рыжеватые волосы и опущенные плечи Артура Ломба постоянно попадались ему в школьном дворе на большой перемене — в другое время они не виделись, учась в разных классах. Артур носил яркие полосатые рубашки и светло-коричневые туфли. Брюки часто были ему коротковаты. Однажды Дилан услышал, как две темнокожие девочки дразнят Артура стишком, которым его самого никто не донимал уже с четвертого класса: «Потопа нет, сухи дороги, а он боится вымочить ноги».

У Артура был огромный ярко-голубой рюкзак — еще один предмет насмешек. В нем свободно могли уместиться все школьные учебники или два здоровенных булыжника. Если бы Артур не горбился, рюкзак все равно пригибал бы его к земле. Он светился, как мишень, словно упрашивал подойти к его хозяину, рывком опрокинуть на пол и еще раз полюбоваться сценой приступа. До того как они впервые заговорили друг с другом, Дилан видел этот спектакль пять раз. Однажды даже наблюдал, как ребята шлепают извивающегося на полу Артура по рыжеволосой макушке и напевают ту песню. «Сыграй-ка чертову музыку, белый парень!» Два последних слова звучали протяжно, издевательски, будто их произносил кролик Баггз Банни — «беллллыйййййпаррррень!»

В школе было еще трое светлокожих — все девочки, которым приходилось сталкиваться с совсем другими, девчачьими проблемами. Одна училась вместе с Диланом — черноволосая итальянка, миниатюрная и замкнутая, затюканная одноклассницами, вступившими в период полового созревания. Взрослеющие пуэрториканки и афроамериканки злились на все и вся, нападали в своей ярости и на учителей, и друг на друга. Маленький рост итальянки шел ей на пользу: так легче оставаться в толпе черных незамеченной. Классная комната была островком тишины спокойствия в царстве коридорных криков и гвалта, и Дилан никогда не разговаривал с одноклассницей-итальянкой. Что до Артура Ломба, они сторонились друг друга намеренно, повинуясь какому-то тайному инстинкту, чтобы их не сочли заговорщиками из-за похожести. Дилан усердно придерживался этой тактики, даже не будучи полностью уверенным, что она единственно правильная. Но и при таком положении он постоянно чувствовал страх Артура, смешанный с его собственным. И не торопился сближаться с ним, почти не желал его знать.

Они впервые столкнулись и наконец заговорили в библиотеке, где проводилось несколько совместных уроков двух классов, из-за того что заболел кто-то из учителей. Расписание изменилось, но многие просто проигнорировали это. Большинство отправленных в библиотеку учеников вовсе не явились на занятия, сочтя такое совмещение за освобождение от уроков.

В библиотеке школы № 293 царила мрачная, но какая-то умиротворяющая атмосфера. Дилан сел у стены под рекламой «Героя с бутербродом» — книги, которой в библиотеке никогда не было, — и раскрыл второй выпуск комикса «Побег Логана». На перемене Артур Ломб дважды пытался заговорить с ним и прочитать название комикса, затем поджал губы, притворился, что рассматривает книги на ближайшей полупустой полке, и будто между прочим обронил:

— Этот тип, Джордж Перез, никогда не сможет нарисовать Фарру Фосетт.

Заявление не могло не привлечь внимание Дилана. Он поднял голову и молча посмотрел на Артура, обмирая от любопытства и прекрасно понимая, что знаться с этим парнем ему нежелательно, что порознь им будет гораздо спокойнее, чем вместе. Артур часто моргал и вблизи выглядел каким-то ветревоженным, отчего Дилану тоже вдруг захотелось надавать ему по шее. Казалось, парень тянется лицом к чему-то невидимому, при взгляде на него представлялась сжатая в кулак пятерня. Дилан подумал, не прячет ли Артур в боковом кармане своего здоровенного рюкзака очки.

Он убрал комиксы в папку. Этот выпуск он купил на Корт-стрит во время ленча, долго думал, стоит ли доставать его в школе, и в итоге поступил наперекор обычно побеждавшему здравому смыслу. Выпуск оказался паршивым — слишком похожим на фильм, пресным и нудным. Дилан перестал волноваться, решив, что если у него и отберут комиксы, то это не беда. Но он и представить не мог, что за свою неосторожность придется расплачиваться знакомством с собратом по расе. Артур Ломб быстро смекнул, что своей репликой пробудил в Дилане интерес, и продолжал гнуть ту же линию. Взглянув на папку, в которую отправились комиксы, он усмехнулся.

— Дочитал?

— Что?

— «Побег Логана».

«Какого черта тебе от меня надо?» — чуть не выкрикнул Дилан, пока не стало слишком поздно — пока стены его одиночества не рухнули и он не сошелся с другим белым мальчиком.

— Еще нет.

— А Фарра Фосетт — классная.

Дилан не ответил. Он понял, о чем толкует Артур, и это только огорчило его.

— «Побег» — вещь довольно неплохая. Я купил целых десять первых выпусков. — Артур говорил торопливым шепотом, сознавая, что находится в крайне щекотливом положении, и в то же время упорно пытаясь сделать Дилана своим приятелем. — Первые номера еыгодно покупать — потом можно продать и неплохо заработать. У меня всего по десять штук: десять «Омег», десять «Рэгменов», десять «Кобр», десять «2001». Они не слишком интересные, так себе. Знаешь магазин комиксов на Седьмой авеню? Там все здания новые, потому что на старые упал самолет. Слышал про это? Семьсот сорок седьмой. Хотели дотянуть до Проспект-парка, но не смогли. Честно-честно. А тот тип, владелец магазина комиксов, настоящий придурок. Однажды я стащил у него «Голубого Жука» № 1. Запросто. «Голубого Жука» издавал «Чарлтон». Ты слышал о «Чарлтон Комикс»? Они обанкротились. А первый выпуск — он и в Африке первый, интересный или не очень. «Фантастическую четверку» № 1 теперь можно загнать за четыреста долларов! А в «Голубом Жуке» главный герой супертупой. Его рисовал Д итко, создатель Человека-Паука. Дитко — полный бездарь. Все его комиксы похожи на мультики. Но первый выпуск все равно остается первым выпуском. Надо покупать их, запечатывать в пакеты и убирать на полку, я так всем советую. Ты кладешь первые выпуски в пакеты?

— Конечно, — ответил Дилан нехотя.

Он понял, о чем говорил Артур. Хуже того: почувствовал, что тот коснулся каких-то струн в его душе, показал, что у них много общего.

Они были просто обречены на дружбу.