"Бастион одиночества" - читать интересную книгу автора (Летем Джонатан)

Глава 13

К середине февраля 1978 года эту песню крутили по «Радио Нью-Йорка» уже две недели. Она не была хитом, и в Рamp;Б-чарте занимала восемьдесят четвертое место, между «Серпантином огня» группы «Земля, ветер и огонь» и «Ффан», исполняемой «Кон Фанк Шан». Ее помечала жирная точка, означавшая, что песня топчется в самом хвосте. «Ты погладил свой мятый костюм?» в исполнении «Дуфус Фанкстронг» — сингл продолжительностью три минуты сорок секунд, выжимка из растянутой аж на восемнадцать минут неразберихи, которая заполняла вторую сторону дебютной пластинки, выпущенной «Уорнер бразерс». Диджей призывал слушателей звонить в студию и высказывать по поводу этой песни мнение: нравится или не нравится, стоящая вещь или дрянь, фанк это либо невесть что. Пара дюжин лестных отзывов, и сингл мог превратиться в настоящий хит. Все, кто обладал слухом, могли определить, что «Дуфус Фанкстронг» — это официально признанные неудачниками «Фанк Моб». Тем же, кто был лишен такового, хватало одного взгляда на оформленный Педро Беллом конверт пластинки. Люди со слухом подозрительно смотрели на имя вокалиста, чей голос звучал только в последние тридцать восемь секунд сингла; в перечне на конверте он значился как Пи-Брейн Рустер. Песни, которые этот парень пел под собственным именем — Барретт Руд-младший, — записанные довольно давно, но все еще популярные, занимали средние позиции того же хит-парада. Если кто-то и задумывался: «Неужели это певец из „Сатл Дистинкшнс“?» — то лишь на мгновение. Поверить, что парень с приятным лирическим тенором из «Дистинкшнс» согласился петь басовую партию в калеченой песне-однодневке, было затруднительно.

Песня умерла. Почему — никого не интересовало, никто ничего и не объяснял. Скажете, странно, что она вообще попала в хит-парад — с таким-то припевом: «Мне в задницу впиявились трусы»?! Наверное, вы правы. Назовите «Дуфус Фанкстронг» группой, чьей целью было просто выпустить альбом, которой на все наплевать. Гонорар был настолько крохотный, что Пи-Брейн Рустер даже не счел нужным консультироваться по поводу его получения с юристом. Песня звучала на радио несколько недель и исчезла, лишь в какой-то момент став предметом спора ценителей музыки, которые ругали ее или защищали. Никакой истории у нее, по сути, не было. Марилла и Ла-Ла ни разу не пропели бы ни одной строчки оттуда — ни просто так, ни когда прыгали через скакалку или заплетали косички, или дразнили парней. А это был самый строгий тест, определявший даже не качество песни, а наличие в ней чего-то такого, что цепляло бы.

Когда учитель Винегар велел ему остаться после урока, он решил, что физик каким-то образом разгадал его секрет и от лица сил гравитации собрался прочесть ему лекцию: «Молодой человек, люди не могут летать! Немедленно откажитесь от этой бредовой затеи!» Но Винегар всего лишь достал из ящика стола и отдал Дилану какое-то письмо, после чего уставился на ученика, теребя усы. В конверте лежало уведомление о зачислении Дилана в Стайвесант — его отобрали по результатам теста.

За окном мело, снежинки, похожие на древесные опилки, сугробом покрывали подоконник, налипали на решетку на окне. Задержавшись после занятий, Дилан упустил шанс влиться в общий поток и в безопасности толпы пройти по Смит. Теперь ему предстояло стать мишенью для тех, кто еще болтался у школы, и быть нещадно обстрелянным снежками.

— Ты единственный прошел, — сказал мистер Винегар. — А впрочем, пробовали только шестеро ребят из всей школы. Я решил лично сообщить тебе эту новость и сказать, что горжусь тобой.

Подергивание усов и растерянный взгляд противоречили напыщенной речи Винегара: по-видимому, он хотел лично вручить Дилану письмо, для того чтобы только увидеть выражение его лица. Лицо мальчишки, которому неожиданно удалось всплыть на поверхность океана потенциальных преступников, которыми были одноклассники Дилана и соответственно ученики Винегара, строившего карьеру неизвестно ради кого или чего. «Если бы я знал, что ты сумеешь это сделать, с удовольствием заметил бы тебя раньше».

Но Дилана не особенно заботило удивление Винегара.

— А что у моего друга Артура Ломба?

Винегар нахмурился.

— Я не имею права обсуждать с тобой результаты других учеников.

Это могло означать только одно. Дилану стало искренне жаль Артура, сердце сдавило сочувствием.

— Может, его примут хотя бы в Бронкс Сайенс? — предположил он.

Лицо Винегара исказила страдальческая гримаса.

— Некоторые люди… — Голос оборвался.

Дилан все понял: ни о Бронкс Сайенс, ни даже о Бруклин Тех говорить не имело смысла. Артур Ломб, умевший сто раз подряд обставить тебя в шахматы, скопировать чужую походку и манеру речи, превосходный артист-симулянт, не воспользовался собственным советом и банально провалил тест. Быть может, опять понадеялся на приступ астмы или страдал в тот день расстройством желудка, или возомнил себя крутым парнем. Только алгебре на все это наплевать. Гудини тоже однажды застрял в запертом сундуке.

По тону учителя Дилан понял, что Артур часто раздражал его своим хвастовством или умозаключениями.

— От дома мне гораздо ближе до Сары Хейл, — сказал Дилан во внезапном приступе мазохизма. Он произнес эти слова так, будто приносил дань памяти Артуру Ломбу, павшему солдату. — Все мои друзья учатся именно там.

— О чем ты говоришь?

— Я сдал этот тест, просто чтобы проверить себя. И в Стайвесант не хочу переходить.

Лицо Винегара перекосило. Школа Сары Дж. Хейл в списке самых неблагополучных стояла даже после двести девяносто третьей. Можно было прогулять целых два года, как Мингус Руд, и спокойно очутиться после этого в Саре Дж. Хейл. Слова Дилана были равносильны заявлению: «Думаю, я перейду сразу в бруклинскую тюрьму».

— Мне очень жаль, что ты упускаешь такую возможность…

«Ты же белый!» — хотел проорать Винегар.

«Человек может летать!» — рвалось из груди Дилана.

— Я уже принял решение, — сказал Дилан.

— Ведь ты же, как выяснилось, способный мальчик…

«И умею летать».

— Ладно, я поговорю с Авраамом. С отцом.

Если бы не эта капля жалости, Винегар, наверное, оторвал бы себе усы.

— Непременно поговори. Скажи, я с удовольствием встречусь с ним и отвечу на все его вопросы…

— Ладно.

Бруклин тонул в паутине ложного спокойствия, а школа будто оглохла. Дилану наскучило болтать с Винегаром, он уже готовился к предстоящей снежной атаке.

А здорово бы было спрыгнуть с заснеженной крыши — тогда на ней остались бы следы его подвига.

Аэромен, как и его предшественник, как вы уже, наверное, догадались, патриот своего района.

Для Рейчел дым марихуаны был причастием. Вдыхая его, она как будто освобождалась от грехов, купалась в объятиях небесных рук. Дилан со временем научился этому искусству, а поначалу только притворялся, что балдеет: брал в рот предлагаемый Мингусом косяк, причмокивал, при этом дым проникал не в легкие, а в голову, сдавливал ее будто жгутами. Потом он вообще ничего не чувствовал, только жжение в горле. И лишь на шестой или седьмой раз ему удалось втянуть в себя дым по-настоящему. Стены крохотной комнаты Мингуса сразу же раздвинулись, и Дилан действительно ощутил все то, что до этого лишь представлял себе.

Тогда-то к нему и пришла Рейчел — в эту самую комнату, с заткнутой полотенцем щелью внизу двери и открытым окном, впускавшим внутрь морозный воздух. Рейчел пряталась либо в самом Дилане, либо в наркотике и материализовалась при их взаимодействии. А может, Дилан до сих пор еще только знакомился с ней: узнавал ее, слушая записи «Модерн Джаз Квартета» и Нины Саймон, пробуя наркотики, оценивая вкусы матери.

Все открытки от Бегущего Краба он сохранял, их скопилось уже штук тридцать пять или сорок. Они лежали в строгой последовательности между книгой Хайнлайна «Чужой в чужой земле» и стопкой из шестнадцати книжек «Нью Белмонт Спешиалс», оформленных Авраамом — отец больше не сотрудничал с «Белмонт», — на книжной полке со статуэткой премии Хьюго. Дилан складывал открытки вместе с произведениями отцовского коммерческого искусства, не только чтобы позлить Авраама, если тот надумает в отсутствие сына залезть сюда, но и потому что чувствовал: так надо. Ему хотелось соединить эти вещи, превратить их в волшебную поэму «Авраам-Рейчел», слить в одно родительские творения, как ДНК при зачатии, как гены, отвечающие за цвет волос, разрез глаз.

Дилан намеревался как-нибудь перечитать все открытки Краба под кайфом, при помощи наркоты расшифровать их и, наконец, найти причины исчезновения Рейчел.

— Взгляни-ка, — сказал Мингус, выгнав дым из комнаты взмахом руки и закрыв окно. Холод его не страшил: он никогда не снимал свою запятнанную армейскую куртку, будто заскакивал домой лишь на минуту.

Он извлек из кармана семидюймовую пластинку и поставил на проигрыватель. Полилась песня из сериала «Спецназ», сопровождаемая жутким скрежетом. Мингус принялся выкрикивать призывы к воображаемой толпе, собравшейся в школьном дворе, — голосом мультипликационного героя, Баггза Банни из гетто.

Дилан одобрительно закивал.

— Ужас, правда?

— Это «Ритм Херитидж»? — спросил Дилан.

— Никто из диджеев не может достать эту запись. А я поднялся к Барретту и стырил пластинку из его коллекции. Послушаем еще?

— Ага.

— Молоток, мой приятель хочет послушать еще.

Мингус переставил иглу проигрывателя на «Скорпиона» Дениса Коффи и группы из Детройта и опять принялся заводить несуществующую толпу.

Наверное, он еще не был готов вынести проигрыватель в школьный двор, но у него имелись отличные записи — такие, о которых другие мальчишки в Бруклине не могли и мечтать.

Комната Мингуса изменилась. Плакатов с изображением Дейва Шульца из «Филадельфия флайерс», Меркури Морриса из «Майами долфинс» и «Джексон файв» — подарков Барретту Руду-младшему с настоящими автографами — теперь не было. Там, где они раньше виседи, виднелись только обрывки под шляпками гвоздиков. Остался лишь один плакат, весь в сгибах, поскольку был вкладышем в конверте с пластинкой, — снимок Бутси Коллинза и его группы, в кожаных костюмах и туфлях на высокой платформе. На этом плакате тоже имелся автограф. Бутси лично побывал в комнате Мингуса, когда навещал Барретта Руда-младшего, и поверх изображения своей гитары в форме сердца написал чернилами «Гарви Вайолет»: «С любовью, Бутси!». Позднее Мингус нарисовал на плакате серебряной краской из распылителя свой тэг. Теперь он ставил их здесь повсюду: ленился каждый раз тащиться ради этого на улицу или слишком часто бывал под кайфом. ДОЗА, ДОЗА, ДОЗА. Серебряные буквы тянулись вдоль стен, по потолку, даже по оконному стеклу. Красовалась надпись и на батарее — трехмерная загадка. Если ты смотрел на нее сбоку, ясно видел слово «АРТ». С другой стороны — ряд полосок, невнятный шифр.

Покинула комнату Мингуса и Фарра Фосетт — в красных трусиках, с напрягшимися сосками и кривой улыбкой. Она висела когда-то над его кроватью. На смену Фарре пришла стопка стянутых у Барретта Руда-младшего «Плейбой» и «Пентхаус» с вырванными разворотными фотографиями, торчащими из журналов, будто языки утомленных псов. Свои богатства и секреты Мингус прятал в весьма ненадежном тайнике — под кроватью.

— Ты так и не рассказал мне о той девчонке из Вермонта.

— О какой девчонке? — Дилан перелистывал «Защитников» № 48, рассматривал Валькирию в синей броне — лифчике из стали. Комиксы Мингуса были изорваны, а обложки покрыты тэгами, нарисованными черным «Эль Марко».

— Король Артур сказал, ты хвастался перед ним своими подвигами, так что не пытайся отовраться.

— Ничего я Артуру не говорил. Он все выдумал.

— Посмотрите-ка на этого скромника! Не дури меня, Димен. Сам ведь знаешь, что через минуту расколешься.

Дилан молчал меньше минуты.

— Ее зовут Хэзер.

— Так-так-так.

— Мы ходили с ней купаться.

— Артур рассказывал не только про купание.

Несмотря на невероятное количество прогулов, Мингус учился теперь в школе Сары Дж. Хейл. Подобно тени солнечных часов, он переместился в другую временную зону, перешел в следующую фазу. Изменилась его комната, фигура, рост, в нем прибавилось жесткости. Когда он шел своей размашистой походкой по Дин-стрит, то бормотал речитативы диджеев. У него была собственная стереосистема. Марихуану из морозилки он больше не воровал — покупал сам через дверное окошко дома на Берген. Комната была его убежищем. Несмотря на то, что первый этаж он делил теперь с Барреттом Рудом-старшим, спальня Мингуса считалась запретной территорией для всех, кто имел над ним какую-либо власть. Все комнаты этого дома превратились в крепости, представители трех поколений семьи Руд забаррикадировались в своих владениях, негласно противостоя друг другу. Мингус называл деда Старший и никогда не заходил в его комнату, которая, если заглянуть в нее через приоткрытую дверь, казалась совершенно пустой, словно Барретт Руд-старший позабыл, что люди обставляют свои жилища мебелью. Он сидел обычно у зарешеченного окна и смотрел на Дин-стрит, будто из тюремной камеры, и иногда зажигал свечи. Отца Мингус называл Младший.

В комнате его пахло вазелином и чем-то еще. Конверт из-под альбома «Огонь» группы «Огайо Плеерс» с изображением возбужденной девицы, зажимающей между ног шланг, был измазан чем-то липким и устряпан травкой и окурками. Конверт вызывал отвращение и в то же время завораживал, как зеленый листик в курчавых волосах, как остатки еды на подбородке соседа, которому не хочешь говорить об этом.

В комнатах Младшего наверху пахло чем-то другим, каким-то злом, крушением надежд, опаленной судьбой. Старший плавил свечи, непрерывно курил «Пэл Мэл», зажигая новую сигарету от предыдущей. Мингус и Дилан, заткнув щель под дверью, пыхали травой. А Младший в гостиной наверху, в которую никто больше не входил, вдыхал через стеклянную трубку кокаин.

— Ты, кажется, начал рассказывать про Хэзер.

— Ну, начал.

— Сколько ей лет?

— Тринадцать.

— Если девчонка старше — действуй решительнее.

— Я делал ей массаж спины.

— Супер. Но массажем дело не ограничилось, я знаю.

— Мы целовались на чердаке. — Произнося эти слова, Дилан чувствовал аромат вермонтского воздуха, слышал скрип деревянных ступеней, видел бледно-желтый свет. — Хэзер была в купальнике.

— Вот это уже интересно. Она большая для тринадцати лет или маленькая? — Мингус начертил в воздухе два полукруга.

Дилан подумал: «Апельсины», а сказал:

— Грейпфруты.

— Вот черт! — Мингус так воодушевился, что даже нахмурил брови. — Подожди-ка. — Он вскочил, поставил на проигрыватель пластинку Слая, прибавил громкость и снова плюхнулся на кровать, ударив ладонями себя по ногам.

— Ну, ну, рассказывай.

«Что-то шевельнулось в его мозгу», — протяжно, как в полусне, пел Слай.

— Я сейчас тебе покажу, — сказал Дилан. — Ложись на живот.

Мингус кивнул. Бал правил Дилан, и он не смел ему возражать, с нетерпением ожидая продолжения рассказа. Упав на живот, он покорно затих, чувствуя, что в эту минуту полностью зависит от друга.

Ладони Дилана легли на плечи Мингуса, на котором до сих пор была зеленая куртка.

— Представь, что ты — это она.

— Угу.

— Они выпирают с обеих сторон, и я просто дурею.

— Угу.

— Я не тороплюсь. Массирую ей спину, а потом хватаюсь прямо за них.

— Ничего себе.

— Она не говорит ни слова и не пытается меня остановить, представляешь?

— Хм.

— Я пробую залезть ей в трусы.

Мир никак не реагировал, вы прятались под маскировочной сетью, были Нелюдями. Комната Мингуса служила вам очередной Негативной зоной: пряталась под водой, под землей, оставив Дин-стрит где-то позади. Все началось в тот день, когда Мингус в форме бойскаута любовался своими знаками отличия, привезенными с другой планеты.

Ты носил внутри себя огонь, разрисовывал метками мосты и вагоны и мастурбировал в своей комнате.

Руки на заднице Мингуса не требовали объяснения, они не имели никакого отношения к гомосексуализму, были всего лишь историей, которую ты рассказывал: стопкой «Плейбоя» под кроватью, сиськами, окружавшими тебя со всех сторон, жаждой женского тела, перспективой, разделяемой со всеми остальными.

Ты лапал задницу Мингуса, потому что давно хотел узнать, какая она у этого афро, сгорал от любопытства, желая понять, как он расчесывает волосы своим странным гребнем-камертоном.

Но к черту телячьи нежности. Разговор был чисто мальчишечьим.

— Прикасаясь к ее заду, я возбуждался, как бешеный.

— Понятное дело.

— Но в себя она не хотела меня впускать.

— Офигеть можно.

— Во-во.

— Я бы ей сказал: эй, ну хоть на минуточку.

— Именно так я и говорил, — начал фантазировать Дилан, входя во вкус. — Она долго ломалась, а потом…

— Получилось?

Они лежали теперь бок о бок, как Дилан с Хэзер на залитом солнцем чердаке с запотевшими стаканами лимонада в руках. И тот и другой были под кайфом, валялись на смятых подушках и, засунув пятерню в карман штанов, онанировали, притворяясь, что не происходит ничего необычного. Дыхание Мингуса было хриплым и прерывистым, похожим на тихий храп.

Мингус протянул руку, перевернул пластинку и снова прибавил громкость. Фанк мощно разливался по комнате, совсем лишая их ума.

— Ну и чем все закончилось?

— У нас не было резинки, поэтому она сделала мне минет.

— Черт!

Некоторое время они молчали. Потом Мингус спросил негромко:

— Ты кончаешь белой или прозрачной?

— Белой. Хотя, бывает, и прозрачной.

Помолчали еще немного.

— Классно, наверное, когда он у девчонки во рту?

— Лучше не бывает, — уверенно солгал Дилан.

— Я слышал об этом.

— Вот бы и сейчас какая-нибудь кукла отсосала у меня.

Снова пауза. Потом Дилан предложил:

— Если хочешь, можешь вытащить его.

Пенис Мингуса был темно-розовый, как ладони, и подрагивал у него руке.

— Закрой глаза, — сказал Дилан.

— Ты серьезно?

— Руки за голову.

Произнеся эти слова, Дилан струхнул, но медленно сел и наклонил голову, ощущая запах спутанных лобковых волос Мингуса.

— Сделай это рукой, — сказал тот.

Когда распахнулась дверь, ладони обоих были измазаны вазелином, а брюки спущены до самого пола. Скрыть следы преступления они бы просто не успели, поэтому просто вытаращились на отца Мингуса, замершего в дверном проеме, — босого, в синих брюках-клеш и белой футболке. Барретт Руд-младший одевался как человек, никогда не покидающий дом, — обитатель пижамного царства второго этажа, в котором жил только он. Мингус и Дилан почувствовали себя кротами, прорывшими ход под страной «Плейбой» и упершимися в лопату, которая внезапно преградила им путь. Со спущенными штанами они тем не менее были одеты более основательно, чем младший: на Мингусе куртка, на Дилане свитер, на обоих кеды. Им надо было только натянуть на голые задницы брюки, и можно сразу идти прочь из дома — продолжать завоевывать улицу. Они подобрали штаны. Дилан уставился в пол.

— Убавь громкость, Гус.

Мингус повернул ручку, и музыка зазвучала так же тихо, как песни самого Младшего, доносившиеся со второго этажа.

Барретт изучил Мингуса и Дилана прищуренными заспанными глазами, медленно причмокнул и почесал подбородок длинным ногтем большого пальца. Пахло вазелином и гениталиями. Ноздри Барретта затрепетали. Он медлил, очевидно, ждал, когда зазвучит более подходящий ситуации такт — не записи, что крутилась наверху, а его личной, внутренней музыки. Наконец он заговорил, негромко, мелодично, небрежно:

— Занимайтесь тут, сукины дети, чем угодно. Но никогда больше не врубайте проигрыватель на полную катушку.

По его утомленному голосу они поняли, что об открытии, только что сделанном ими, Барретту давным-давно известно и что к их смятению и к этому захламленному любовному гнездышку он питает только отвращение. До их развлечений ему не было дела, его не удивило бы, наверное, даже если бы они ублажали друг дружку, нарядившись в яркие женские платья. Он взялся за дверную ручку.

— Твое счастье, Гус, что вместо меня не вошел сюда кто-нибудь другой. Врежь замок в эту чертову дверь.

Ничего больше не сказав, Барретт удалился.

Наверное, более доброжелательных слов Дилан не слышал за всю свою жизнь.

— Проклятие, — пробормотал Мингус, глядя на закрывшуюся дверь и испытывая что-то вроде раздражения.

Дилан смотрел на него в молчаливом ожидании, выпучив глаза.

— Не переживай, твоему отцу Младший ничего не скажет. Я ловил его самого за еще более идиотскими занятиями.

— Серьезно?

— Еще как.

На том все и закончилось, обоим стало казаться, что в комнату никто и не заглядывал. Мингус еще раз перевернул пластинку и вновь демонстративно прибавил громкость.

Десять минут спустя, когда они опять взялись друг за друга под песни Слая, Дилан пришел к ошеломляющему выводу: они вернулись к тому, с чего начали. У них опять появились секреты, которые теперь основывались на риске быть уличенными в гомосексуализме, секреты от Артура Ломба и Роберта Вулфолка, абсолютно от всех. Даже инцидент с Младшим мог сослужить им службу, крепче привязать друг к другу, подобно кусочку воска, запечатывающему конверт. Геями они, конечно, не были — просто друзья, познающие себя.

Дилан доверял Мингусу, обоих отличала непредсказуемость и неординарность. Собственная тайна уже отравляла Дилана, теперь он ясно это сознавал, но чувствовал, что беспокоиться не из-за чего. Нужно было просто открыть свой личный секрет Мингусу. Рассказать про кольцо. И показать костюм.

Одинокая фигура на тротуаре, белый паренек, нервно расхаживающий взад и вперед по Атлантик-авеню между Кортстрит и Бурум. Прохладная апрельская ночь, вторник, начало первого. Марионетка на сцене жизни, одинокий, маленький и беззащитный мальчик отбрасывает то короткую, то длинную тень, переходя из одной лужи фонарного света в другую. Что он тут делает? Ближе к Корт Атлантик изобилует арабскими лавками, в Бурум расположен знаменитый приют Святого Винсента для мальчиков. Напротив темнеет мрачный монолит из кирпича и стекла — бруклинский Казенный дом. Мальчик же бродит по отрезку Атлантик, где нет практически ничего, кроме четырехуровневой парковки и неработающей автозаправки «Мобил» в конце квартала.

Мальчик доходит до одного угла парковки, разворачивается и идет к другому, будто загнанный в невидимую клетку. Что он тут делает, понять невозможно, хотя об этом никто и не задумывается. Гулять в этом районе ночью отнюдь не безопасно. С мальчиком вот-вот приключится беда.

Так оно и выходит.

До угла и назад: поскорее бы все случилось.

Опасность приближается. Враг тот же, что и всегда: два темнокожих подростка, высокий и приземистый, на бритой голове у каждого повязка — в общем, вполне подходящие персонажи для ночной сцены. Парни идут вразвалочку навстречу бог знает каким приключениям в Фултон Молл, быть может, собираются попасть на последний сеанс в «Даффилд» либо в «Олби» или только что купили марихуаны на Миртл-авеню (известной так же под названием Мертвая) и намерены забить по косячку. В любом случае белый парень подворачивается им под руку как нельзя кстати — в первый момент они даже не верят, что им на крючок попалась рыбка, слишком уж необычна ситуация. В густой тени парковки можно вволю поиздеваться над жертвой, тем более что вокруг ни души. Белый парень сам виноват: нечего было торчать тут посреди ночи. Только бы не оказался хлюпиком и не разревелся в первую же секунду.

— Эй, иди-ка сюда, поговорим.

Белый мальчик лишь моргает в ответ. Этих парней он видит впервые, в школе никогда их не встречал. Но в любом случае сегодняшняя ночь должна запомниться этим двоим на всю жизнь.

— Я обратился к нему, ты слышал, старик?

— Может, он немой?

— Или ему не нравится цвет нашей кожи, черт возьми. Может, в этом проблема?

Тут-то на фоне томного ночного неба и появляется человек в накидке. Он приближается к краю крыши парковочного здания и, как можно подумать, вот-вот бросится камнем вниз, покончив жизнь самоубийством. Черный подросток в самодельном костюме, с кольцом на пальце тренировался несколько недель подряд, прыгая с крыш во внутренние дворы, а сегодня впервые вышел на улицу.

Беспокоиться нет причин. Все, что требуется для полета — самообладание, решительность, умение балансировать, чувствовать воздушные волны, — у подростка есть. Он атакует. Уже четвертый уровень парковки остался позади. Сжимая кулаки, он летит наискосок, потом резко сворачивает вбок, сталкивается с потенциальными обидчиками белого паренька, бьет их по плечам и головам кулаками, коленями, наконец, носками кед — и снова взлетает в небо. Безупречное и неслыханное нападение сверху. Ошарашенные жертвы, чертыхаясь и потирая ушибленные места, оседают на тротуар.

— Что это было, черт?

— Проклятие! Это не ты долбанул меня, старик?

— Я и пальцем к тебе не прикоснулся! Что ты несешь?

Летающий мальчик перекувыркивается в воздухе и опять устремляется вниз, задавая направление вытянутыми вперед кулаками. Его белая накидка, пришитая к длинным рукавам, разрисованным с помощью спирографа, колышется за спиной. На лице мальчика самодельная белая маска, завязанная на затылке шнурками, ветер треплет черные курчавые волосы.

— Эй, делаем ноги!

— Сматываемся!

Несколько секунд спустя обидчики белого мальчика уже несутся в сторону Берген, скорее всего домой, куда-нибудь в Гованус Хаузис. Подросток в костюме приземляется на тротуар, присоединяясь к белому другу, и орет что есть мочи стремительно удаляющимся теням:

— Валите отсюда, сукины дети! И никогда больше не связывайтесь с Астроменом.

— С Аэроменом, — поправляет его белый мальчик.

— Я и говорю — с Астроменом.