"Солнце и луна" - читать интересную книгу автора (Райан Патриция)

Глава 13

Неделей позже

Замок Холторп

– Миледи… – горничная заколебалась, – вы хорошо подумали?

Филиппа позволила надеть на себя атласную сорочку, размышляя о том, что ничего и никогда ей не хотелось меньше, чем разодетой и умащенной благовониями красться ночью в спальню Олдоса Юинга.

– Да, – тем не менее, ответила она.

Эдме оправила глубокий вырез, покачала головой и нахмурилась. Должно быть, в ее глазах одеяние было непристойным. Оно было скроено с одной-единственной целью – подогреть в мужчине вожделение: грудь только что не вываливалась от малейшего движения, высокие разрезы по бокам обнажали бедра. Неудивительно, что простая крестьянская девушка (к тому же, судя по крестику на груди, весьма благочестивого склада) не одобряла подобный наряд. Оставалось загадкой, как она оказалась среди видавшей виды прислуги, привезенной леди Клер из Пуатье. Крупная, ширококостная, с соломенными волосами и россыпью веснушек, Эдме больше походила на фермершу, чем на горничную, и была полной противоположностью Филиппе. Однако именно с ней и только с ней было легко и просто.

Кроме итальянского метафизика, в замке было полно других гостей. Это общество состояло из французских дворян, один за другим прибывавших в Холторп из Пуатье. Несмотря на свое свободомыслие, Филиппа едва могла выносить их откровенную развращенность. Сразу выделив среди слуг простодушную Эдме, она выпросила ее в качестве горничной, хотя и вынуждена была за недостатком прислуги делить ее с Клер и некой Маргерит де Роше.

И вот это родство душ было под угрозой. Целую неделю Филиппа водила Олдоса за нос, отговариваясь ежемесячным женским недомоганием. Теперь у нее не было выбора, кроме как принять его любовные авансы. В глазах Эдме это было ни много, ни мало как грехопадение.

– Простите мою смелость, миледи… ваш муж, сэр Хью… он знает? – ворчливо спросила горничная.

– Знает.

Это был правдивый ответ, но дался он Филиппе не без труда.

Затягивая на ней шнуровку сорочки (отчего груди приподнялись еще выше), Эдме неодобрительно фыркнула.

– Вот уж никогда не понимала людей высокородных! Разве не сказано, что прелюбодеяние – смертный грех? Неужто вы не боитесь адского пламени?

– Ну… как тебе сказать…

Филиппа взглянула на стену, за которой находилась спальня Олдоса. Свободных смежных комнат не оказалось, и Клер не выразила никакого желания переселять своих гостей в угоду брату, которого едва терпела. Олдос ее тоже не жаловал и отчасти был даже рад найти в Холторпе такое шумное общество (это позволяло не слишком часто сталкиваться с сестрой), однако из-за отсутствия смежных комнат скандал между ними разгорелся в первый же день. Если он на виду у всех будет навещать по ночам чью-то спальню, ему не видать сана архидьякона! А если кто-то будет захаживать по ночам к нему, так это ничуть не лучше! Одно дело – дома, и совсем другое – в гостях, среди завистников, которые только и ждут, чтобы опорочить его!

Он так утомил Клер своими жалобами, что она позволила ему лично подыскать две соседние комнаты в этом лабиринте с небольшой город. Дело кончилось тем, что Олдос заново обставил две унылые комнатушки в дальнем конце старого крыла. Даже эта мера не остудила его манию преследования: он избегал встречаться с Филиппой наедине, будучи уверен, что Эдме непременно разнесет сплетни о них по всему замку. За неделю он лишь однажды украдкой ее поцеловал (слава Богу!), а общался с помощью записочек, передаваемых через сестру, для которой это было поводом для веселья.

Надо сказать, все эти предосторожности никого не одурачили. Мало того, что Олдос привез с собой чужую жену и поселил ее в соседней комнате, он еще и шептал ей что-то на ушко за обедом, как бы невзначай поглаживая ее руку, а порой застывал в трансе, вперив в нее полный обожания взгляд влюбленного подростка. Похоже, он совершенно потерял голову – без всякой выгоды для Филиппы. Сколько она ни пыталась разговорить его, секрет так и оставался при нем.

Орландо тоже не откровенничал насчет своей загадочной деятельности в подвале замка, где проводил с Истажио весь день вплоть до ужина, а порой и целые сутки. Хотя они с Филиппой сблизились на почве метафизики, он так упорно уклонялся от вопросов, словно поклялся хранить тайну. Расспросы других гостей тоже ни к чему не привели: те не только ничего не знали о занятиях Орландо, но и не интересовались ничем, кроме своих запутанных любовных связей.

– Я даже рада, что мне пришлось служить в этом безбожном Пуатье, не то я бы просто не вынесла того, что сейчас творится в Холторпе! – сказала Эдме. – Моя бедная матушка, должно быть, переворачивается в гробу! Слава Богу, она не видела того, что повидала я. Я такого могла бы порассказать, к примеру, о леди Маргерит…

Ну да, сластолюбивая Маргерит де Роше, с ее кошачьими глазами и гривой рыжих волос. Говорили, что она замужем, но Филиппе не случалось встречать столь чувственного и агрессивного создания. Обольщать было для нее так же естественно, как дышать.

– И этот список! – Эдме возвела глаза к небу.

По прибытии в Холторп Маргерит первым делом составила список мужчин, которых намеревалась залучить к себе в постель. Среди них были не только почти все гости, но и рыцари короля Людовика, размещенные в казармах бок о бок с людьми лорда Бертрана. Это были люди простые, наемные ландскнехты, в свободное от службы время предпочитавшие охоту на кабанов, кулачные бои и не чуждые того, чтобы задрать подол простой птичнице.

– Неужто святой отец тоже в ее списке? – Эдме имела в виду теперешнего капеллана замковой часовни, преподобного Николаса. Этот тихий лысеющий священнослужитель прежде находился при дворе короля Людовика, известного своей религиозностью, а потому очень страдал от царивших в Холторпе безбожных нравов.

– Да, но он отказал ей в утехах. – Филиппа улыбнулась. – Кроме него, твердость проявили лишь Тристан де Вер и Рауль д'Аржентан.

Первый из этих двоих, трубадур леди Клер, предпочитал мужской пол, второй на потеху гостям был без ума от своей молодой жены, красивой и взбалмошной леди Изабеллы.

– Хорошенькое поведение для знатной леди! Вы все испорчены до мозга костей! – провозгласила Эдме, берясь за щетку для волос. – Нет уж, это не по мне!

«И не по мне», – подумала Филиппа.

Ее представление о куртуазной любви сильно изменилось за время, проведенное в стенах замка Холторп. Вся эта путаница низменных связей была порочнее, чем продажная любовь Саутуорка. Неужто Хью прав и она, в самом деле, ничего не понимает в жизни? Выходит, взаимоотношения полов основаны на чистой физиологии?

Интуитивно Филиппа догадывалась, что не все так просто. То, что случилось между ней и Хью, затронуло не только тело ее, но и душу. Воспоминания о той ночи были для нее священны. Держа друг друга в объятиях, они ненадолго перестали быть каждый сам по себе и познали нечто более возвышенное, чем обыкновенное плотское слияние.

Это приводило в восторг. Это пугало.

Весь первый день в Холторпе Филиппа ждала, что Хью появится под каким-нибудь благовидным предлогом и увезет ее или хотя бы останется рядом. Его присутствие стало бы причиной того, что она и дальше избегала бы встреч с Олдосом.

Близость с Хью была восхитительна, совокупление с Олдосом могло вызвать лишь отвращение. Филиппа искренне верила, что сумеет пройти через это, но после того как Хью раскрыл ей тайны физического наслаждения, она с ужасом ждала момента, когда ей, словно лондонской потаскухе, придется раздвинуть ноги для случайного мужчины.

Тогда-то ей и пришло на ум отговориться женским недомоганием, однако неделя кончилась, а с ней изжила себя и отговорка. Все эти семь дней Филиппа молилась, чтобы Хью ворвался в ворота замка на своем горячем коне и избавил ее от необходимости ложиться в постель с ненавистным мужчиной.

Но он так и не появился. Горечь сменялась в Филиппе гневом, гнев – отчаянием, но что бы она ни думала о Хью, стоило закрыть глаза, как он являлся перед ней с затуманенным взглядом зеленых глаз и светлыми волосами, разбросанными по подушке, и тогда она ощущала только лишь воспламеняющую ее тело потребность оказаться в его объятиях…

В дверь постучали, и хорошо поставленный женский голос спросил:

– Леди Филиппа! Вы у себя? Это Клер.

– Хотите, я скажу, что вы уже уснули? – прошептала Эдме, хорошо знавшая нелюбовь Филиппы к хозяйке дома (надо сказать, обоюдную).

Стук повторился.

– Леди Филиппа! У меня для вас записка, – сообщила Клер и добавила насмешливо: – Известный вам джентльмен пожелал, чтобы она была доставлена незамедлительно.

Филиппа подавила стон. Еще одна любовная записочка!

– Входите!

Дверь распахнулась. Хозяйка замка Холторп переступила порог. Это была очень элегантная женщина в платье из переливчатого темно-синего шелка, причесанная волосок к волоску. Ее драгоценности были восхитительными: сплошь сапфиры и жемчуга. Однако натура ее лишь отчасти была столь изысканной, о других ее свойствах говорила кожаная перчатка на левой руке, крепко сжатая острыми когтями сокола с колпачком на голове. Сестра Олдоса обожала хищных птиц и собственноручно обучала их охотиться, причем повсюду носила с собой, чтобы приучить не бояться людей.

– Ах! – воскликнула она тем же насмешливым тоном, оглядев соблазнительное неглиже Филиппы. – Уже готовы для постели – постели моего братца, вне всякого сомнения. Давно пора! Порох скоро посыплется через край из его пороховниц!

Краем глаза Филиппа заметила, как Эдме залилась краской.

– Мой братец весьма расстроен тем, что не получил ответа на свою утреннюю записку, а посему мне пришлось еще раз услужить ему.

– Я не знала, что нужен ответ.

– Он и не был нужен, – отмахнулась Клер. – Олдос ждет, когда же, наконец, осуществится ваша великая любовь… и, по-моему, спятил на этой почве.

Утренняя записка гласила:

«Той, кого я жажду, чей голос слаще соловьиного пения, от несчастного Олдоса, сраженного стрелой Амура. Твой верный раб мечтает быть распростертым у твоих ног. Утешишь ли ты его сладостным объятием, утолишь ли его печали и подаришь ли ему рай? Если да, то приходи ко мне во мраке ночи, ангел души моей, голубка сердца моего! Знай, что я твой, и только твой. Я отринул радости плоти, чтобы наше слияние не было омрачено даже тенью твоего недовольства. Жду встречи с трепещущим сердцем! Войди без стука и без единого слова, чтобы я мог заключить тебя в объятия со всем пылом моей исстрадавшейся души, а потом мы сдадимся на милость друг друга».

По прочтении этой напыщенной чепухи у Филиппы зародилась идея.

Между тем Клер запустила руку за низкий корсаж и достала миниатюрный свиток пергамента.

– Я категорически заявила брату, что этот фарс начинает действовать мне на нервы.

Она сунула записку Филиппе и обошла комнату, периодически насмешливо усмехаясь. В самом деле, было над, чем посмеяться. Гобелены на стенах так обветшали, что распадались от каждого прикосновения, мебель была сделана столетия назад. На жесткой кровати лежал соломенный матрац, прикрытый меховым зимним покрывалом. Насколько было известно Филиппе, свою собственную спальню Олдос обставил куда более старательно. Можно было не сомневаться, что перина у него из гусиного пуха.

«Приходи ко мне сегодня ночью! – писал он в этот раз без цветистых предисловий. – Я больше не могу ждать».

– Не густо, – заметила Клер, перебирая туалетные принадлежности Филиппы. – Хороший цвет лица требует усилий. Настойка свинца на розовой воде творит с кожей чудеса. Могу дать вам адрес своего парижского аптекаря. Раз уж образ одаренного отродья барона Ги де Бове остался в прошлом, попробуйте лучше вписаться в тот круг, к которому вы теперь принадлежите.

Она открыла флакон душистой эссенции, вдохнула, пренебрежительно хмыкнула и заглянула в зеркало, чтобы убедиться, что помада на губах не размазалась. Пока Филиппа подыскивала слова отповеди, которая не перешла бы границ вежливости, по замку разнеслось приглушенное «бум». Сокол издал скрипучий крик и захлопал крыльями.

– Спокойно, Соломон, спокойно! Это всего лишь скатилась бочка с вином.

Филиппе звук был знаком. Он донесся из подвала под главной трапезной, где Орландо Сторци и Истажио занимались своей таинственной деятельностью, и так сильно походил на раскат грома, что поначалу она решила – идет гроза.

– Ну и бочки у вас в замке! – заметила она.

– Да, вместительные, – подтвердила Клер, играя ключами в связке у пояса, обнаруживая тем самым некоторую нервозность, несмотря на присущее ей неизменное хладнокровие.

Филиппа страстно желала добраться до этой связки. Это позволило бы ей проникнуть в подвал. Она уже пыталась туда войти, но задача оказалась невыполнимой: тяжелая дверь всегда была заперта. Снаружи ее отпирала для итальянцев хозяйка замка, и они тут же закладывали изнутри засов. Появляясь по вечерам из своего добровольного заключения, они не оставляли подвал открытым – один всегда ждал у двери, пока второй не разыскивал Клер и дверь не бывала заперта.

– Вот что, утром я пришлю вам отбеливающее притирание. – Клер помедлила на пороге. – А пока займитесь делом – раздвиньте ножки и попотейте немного, чтобы выбить дурь из моего братца. Его нытье у меня уже в печенках сидит!

Дверь с треском захлопнулась.

– Иисусе всеблагой! – Эдме перекрестилась. – Как у нее язык поворачивается!

– Тебе пора привыкнуть, – вздохнула Филиппа.

– Я поступила в услужение к леди Клер как раз перед ее отъездом из Пуатье. Ее горничная подхватила малярию и отошла в лучший мир, а я в то время помогала на кухне. Не хотелось, конечно, ехать в Англию, да только на родине меня ничто не держало – миленький мой взял за себя другую. Если бы я знала, как все обернется!

– Я рада, что ты здесь, Эдме.

– Добрая вы, миледи, потому и говорите так.

Горничная принялась взбивать хрусткий соломенный матрац.

– Хотелось бы мне знать, что это за странные звуки… – пробормотала Филиппа. – Не очень похоже на скатившуюся бочку.

– Почему бы вам не спросить синьора Сторци?

– Он повторяет то же, что и Клер.

– Значит, так оно и есть.

– Послушай, Эдме, ты ведь на дружеской ноге с Истажио?

– Это он со мной на дружеской ноге. Распутник эдакий! – Горничная дала подушке пару хороших оплеух.

В самом деле, к большому удивлению Филиппы, спутник Орландо с первого взгляда отметил Эдме и с тех пор не давал ей прохода. Бегающий взгляд его блестящих черных глаз напоминал змеиный. Эти глаза не пропускали ни единой юбки, но – трудно сказать почему – совратить он пытался лишь эту крепкую, щедро одаренную природой молодую крестьянку. Впрочем, других блондинок среди прислуги не было. Возможно, решающим фактором явились волосы Эдме цвета соломы.

– Я слышала, как он хвастал тебе о фамильном ремесле – литье колокольчиков. Думаю, он старается произвести на тебя впечатление.

– И верно, старается, – буркнула горничная без всякого энтузиазма. – А не следовало бы. Ни к чему это – вечно отираться рядом и таращить на меня глаза! Я не давала ему никакого повода.

– Мужчинам не всегда нужен повод.

– И что же, мне от него теперь не избавиться? – Эдме еще больше помрачнела.

– А зачем? Истажио нам может пригодиться.

– Вон оно что! Хотите, чтобы я разузнала, чем это они заняты в подвале?

– Тебе ведь нетрудно разок улыбнуться… ну и все такое… – Филиппа смутилась, встретив взгляд горничной. – Я же не прошу тебя заходить далеко! Пусть Истажио думает, что он тебе самую малость интересен. Задай пару вопросов…

– Тогда он уж точно не оставит меня в покое.

– Да, но мы узнаем, что же происходит в подвале.

– Оно того не стоит! – отрезала Эдме.

В ее рассуждениях был резон: пыл такого, как Истажио, могло остудить только полное равнодушие, малейшее поощрение распалило бы его вдвойне. Конечно, можно было намекнуть на важность этих сведений, но Филиппе не хотелось подвергать риску свою миссию.

– Ты права. Ни к чему завлекать его ради удовлетворения праздного любопытства.

Эдме повезло, мрачно подумала она. Ей самой так просто не отвертеться. Она уже позволяла Олдосу целовать ее, а теперь и вовсе готовилась с ним переспать. Сейчас он, должно быть, ворочался в своей постели, гадая, как скоро она отошлет Эдме и явится к нему.

Филиппа отогнала унылые мысли прочь, зная, что настал час действовать.

– Ну, все! Больше ты мне не нужна. Можешь быть свободна.

– Миледи, вы точно этого…

– Довольно!

– Вы ведь дали брачный обет! Вспомните о своем супруге!

Вот уж о ком она не забывает ни на минуту!

– Иди же, Эдме.

– Как угодно, миледи.

Как только горничная удалилась, Филиппа подошла к амбразуре, что служила в старом крыле окном, и прислушалась. Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Звуков вообще было немного: в тинистом рву квакали лягушки, в трапезной слышался смех – там гости леди Клер обычно засиживались далеко за полночь за картами или же сплетничая друг о друге. Возможно, в этот вечер там проходил один из так называемых любовных судов под председательством хозяйки дома. В точности, как и говорил Хью, это была полнейшая глупость, в чем Филиппа убедилась на первом же заседании. Были забавы и посерьезнее. Два дня назад леди Клер предложила образовать пары наудачу, бросая кости. Потом эти пары развели по спальням, отобрали одежду и заперли до утра.

Филиппа вздохнула. Пора было выяснить, как там обстоят дела с Олдосом. Длинный каменный коридор тонул в полумраке. Прижавшись ухом к двери соседней комнаты, Филиппа расслышала, как внутри напевают, и узнала застольную песенку, которой научил всех желающих Тристан де Вер. Судя по всему, Олдос был один.

Жаль.

Вернувшись к себе, Филиппа задула все свечи и приоткрыла дверь настолько, чтобы можно было видеть ближайшую часть коридора.

Она приготовилась ждать.

Олдос Юинг, чисто выбритый и надушенный, возлежал на пуховой перине. Легкий скрип двери заставил его вздрогнуть и приподняться.

Ну, наконец-то!

Сейчас они будут отомщены, все те годы в Париже, когда он сходил с ума по Филиппе де Пари, но вынужден был утешаться с потаскухами. Сколько раз ему снилось, как она входит к нему ночью и шепчет: «Я твоя! Делай со мной все, что угодно!» Сколько раз он задавался вопросом: каково это – овладеть этой холодной, неприступной женщиной? И вот теперь наступил момент, когда ему предстояло это выяснить.

Дверь отворилась. Один этот звук вызвал волну возбуждения. Олдос поспешил освободиться от одежды, чтобы его возбужденная плоть торчала наружу. В почти полной темноте коридора гостья казалась существом нереальным, черный плащ скрывал ее стройную фигуру. Готовясь к этому визиту, Олдос осветил спальню десятком свечей, надушил простыни лавандой и усыпал постель цветами. Какой высокой казалась Филиппа в этом одеянии… что-то уж слишком высокой, если приглядеться.

– Леди Маргерит! – ахнул Олдос, когда та сбросила капюшон со своих рыжих волос.

– Я думала, наша встреча должна пройти в обоюдном молчании. Или это касается только меня?

– Прошу прощения, но…

– Правила игры, если уж они названы, должны строго соблюдаться.

Маргерит де Роше расстегнула и уронила с плеч плащ. У Олдоса пресеклось дыхание.

Она была обнажена, но не вполне, хотя черные чулки с подвязками и черные с позолотой туфельки вряд ли можно было назвать одеждой. Они лишь оттеняли молочную белизну кожи. Волосы у нее в паху тоже были рыжие, как и те, что каскадом падали на спину, груди – крепкими, как наливные яблоки. Заметив, что она накрасила соски, Олдос ощутил новый спазм возбуждения.

– Итак, примем правила!

– П-правила?

Маргерит опустила правую руку, которую до этого держала за спиной. В руке оказался хлыст, такой, какими флагелланты истязали себя. От мощного стеснения в паху у Олдоса перехватило дыхание.

– Ну а как же! – Она приблизилась к постели, перекинула ногу через его бедра, упершись коленом в надушенные простыни, и достала из-за подвязки миниатюрный свиток пергамента. – Ты сам их выбрал, эти правила: войти без стука, не говорить ни слова и сдаться на милость друг друга.

– Да, но… – Олдос громко глотнул, глядя, как она трется обнаженной ногой повыше подвязки о его напряженную плоть. – Откуда у вас эта записка?

– Мне ее сунули под дверь.

– Она была предназначена другой! Я попросил сестру передать, и она…

– Решила сыграть с нами шутку? – Маргерит расхохоталась. – С нее станется!

Олдос вынужден был согласиться. Клер обожала разного рода интрижки и нередко подталкивала к ним окружающих.

– Что ж, мы попались на удочку, – задумчиво произнесла Маргерит, продолжая ритмичное движение ногой. – Вопрос в том, как быть дальше.

Как быть дальше? Олдос сделал над собой усилие, пытаясь сосредоточиться. Если Клер не потрудилась передать Филиппе утреннюю записку, логично было предположить, что и вечерняя не дошла по адресу, иначе к чему весь розыгрыш? Можно было не опасаться появления Филиппы в неподходящий момент.

– Итак?

Не сводя с Олдоса холодного взгляда зеленых глаз, Маргерит пощекотала кончиком хлыста свои груди, заставив затвердеть ярко накрашенные соски. Потом она вложила рукоятку между ног и принялась покачивать. Олдос непроизвольно стиснул кулак, скомкав записку. Отбросив комок пергамента, он потянулся к Маргерит.

– Не спеши! Мы еще не обсудили правила. – Она с силой хлестнула его по протянутым рукам. Олдос отдернул их с криком боли, постыдно визгливым для мужчины. – Твои правила не так уж плохи, но они не по мне. Предпочитаю все наоборот: я говорю – ты молчишь, я приказываю – ты подчиняешься.

– Я, право…

– Молчать! – Маргерит сунула ему в раскрытый рот рукоятку хлыста, хранившую ее влагу и аромат. – Думай, что тебе заблагорассудится, но помалкивай, иначе… – почти совершенно вынув рукоять, она вдруг затолкнула ее, чуть ли не в самое горло, – иначе придется вставить тебе кляп. Если ты согласен на мои условия, можешь кивнуть.

Задыхаясь, он кое-как ухитрился сделать нужное движение – и был свободен. Сладостный воздух наполнил легкие, из глаз покатились слезы облегчения.

– Нет, нет, оставь, – засмеялась Маргерит, когда он потянулся их смахнуть. – Какой женщине не по душе мужчина, способный плакать? Что касается того, чтобы сдаться на милость друг друга, то я готова принять твою полную и безоговорочную капитуляцию.

Олдос кивнул, до глубины души пораженный не столько подобным обращением, сколько своей покорностью. И это была не единственная реакция на унижение – он был невероятно, до боли напряжен.

– Ложись навзничь и спусти исподнее!

Почти без колебаний он подчинился и лежал молча, остро чувствуя свою беззащитность, пока Маргерит оценивала его мужские достоинства.

– Пойдет, – заключила она и больно пнула его острым мыском туфельки в бедро. – На живот!

Олдос повернулся. Алые атласные простыни приятно освежили перевозбужденную плоть, но потом он ощутил некоторый дискомфорт и осмелился подать голос:

– Все эти цветки и листочки колются!

– Очень кстати. – Маргерит, как кошка, прыгнула на него, оседлав вытянутые ноги. – Эта хорошенькая попка будет еще симпатичнее, когда я ее как следует, распишу. Что скажешь, раб?

Он лихорадочно закивал. Она потянулась за чем-то, всем телом откинувшись назад. Повернув голову, Олдос увидел, что она отвязывает шнур, которым половина полога была привязана к витой деревянной подпорке. От рывка парчовое полотнище развернулось, а затем и остальные три, образовав что-то вроде белого походного шатра.

– Ну-ка, согни ногу.

Маргерит связала его запястья с лодыжками. Теперь Олдос был совершенно беспомощен. От прикосновения хлыста к ягодицам его кожа покрылась мурашками.

– Тебе нравится, раб? – Она просунула руку между его ног и сомкнула пальцы вокруг его возбужденной плоти. Ответом был сдавленный стон. – Конечно, нравится. Только не вздумай тереться! Я вовсе не хочу, чтобы ты взял да и кончил. Если это вообще случится, то лишь тогда, когда я того пожелаю.

Но Олдос, одурманенный вожделением, уже мало что сознавал. Он просто не мог не тереться об эту прохладную, мягкую ладонь…

Резкая боль в ягодице тотчас привела его в чувство. Маргерит стегнула его еще и еще раз.

– Как ты смел, ослушаться, раб?!

Она хлестала и хлестала, и чем сильнее становилась боль, тем острее становилось и наслаждение. Олдос ощутил приближение, оргазма.

Скрипнули кожаные петли двери, по тростнику захрустели легкие шаги.

– Олдос! – окликнул нежный женский голос.

Филиппа! Она все-таки пришла! Слава Богу, что полог опущен! Возможно, если они оба затаятся, она уйдет…

Маргерит снова занесла хлыст и со свистом опустила его на покрасневшие, припухшие ягодицы.

– Олдос, что с тобой?

Вне себя от ужаса, он начал извиваться в своих путах.

Полог раздвинулся – и он увидел Филиппу, стоящую словно ангел, спустившийся в преисподнюю. В восхитительном неглиже, с черными, как ночь, распущенными волосами, со своими бездонными глазами она была неописуемо прекрасна. И эти глаза сразу рассмотрели и красные рубцы на обнаженных ягодицах, и смеющуюся Маргерит с занесенным хлыстом. Филиппа молча прижала ладонь ко рту.

– Не хотите принять участие? – невозмутимо спросила Маргерит, протягивая ей хлыст рукояткой вперед.

Филиппа отпрянула и выпустила полог. Слышно было, как она поспешно покидает комнату.

– Филиппа! – завопил Олдос во всю мощь легких. – Постой, дорогая! Это все ничего не значит! Ты для меня одна в целом свете!

– Очевидно, нет, – заметила Маргерит, сматывая в мягкий клубок два оставшихся шнура. – Иначе я не была бы здесь.

– Я должен ей объяснить…

– Я бы с удовольствием слушала и дольше, но правила требуют, чтобы ты не подавал голоса.

Олдос открыл, было, рот для протеста, но тот был заглушён ловко вставленным кляпом. Слезы стыда покатились из его глаз, он захлопал ресницами, смаргивая их.

– Не утруждайся, – промурлыкала Маргерит, занося хлыст. – Ты прольешь еще немало слез до конца этой ночи.