"Вячеслав Пьецух. Ночные бдения с Иоганном Вольфгангом Гете (Авт.сб. "Государственное дитя")" - читать интересную книгу автора

хлеб насущный в поте лица своего и шастала по шинкам. Впрочем, у нас в
Веймаре на десять тысяч поэтов приходилось несколько горожан.
- Позвольте! - воскликнул я. - А Французская революция, от которой
пошел весь этот базар-вокзал?! А Наполеон Бонапарт, окультуренный Аттила
восемнадцатого столетия?! А псих Занд, зарезавший Коцебу?!
- Ну, положим, Французская революция - это эксцесс, от которого было
гораздо больше шума, чем социальных новелл. И трех лет не прошло со дня
взятия Бастилии, как всем, и французам в первую очередь, стало ясно, что
революция - "вещь в себе", что она разгорается, потому что она
разгорается, и затухает, потому что она затухает, что никакой Мирабо не
может помешать производить детей известным образом, что Конвент сам по
себе, а хозяйство само по себе и пересечение их силовых линий может дать
только трагический результат.
- За такие слова, - сказал я, - году этак в тысяча семьсот девяносто
втором вы бы в качестве врага народа точно угодили на эшафот.
- Разумеется, я не могу назвать себя другом революционной черни,
которая, под вывеской общественного блага, пускается поджигать, грабить и
убивать, ибо это невозможно, чтобы из-за любви к детям люди пускались
поджигать, грабить и убивать. Этим дикарям я, конечно, не друг, так же,
как не друг какому-нибудь Людовику Пятнадцатому, в отличие от
беспринципного честолюбца Ньютона, который якшался с британской знатью. Я
ненавижу всякий насильственный переворот, ибо он разрушает столько же
хорошего, сколько и созидает. Ненавижу тех, кто его совершает, равно как и
тех, кто его вызывает. Я радуюсь любому улучшению, которое нам сулит
будущее, но моя душа не принимает ничего насильственного, скачкообразного,
ибо оно противно природе. Я друг растений. Я люблю розу, этот
совершеннейший из цветов, которыми дарит нас немецкая природа, но я не
такой дурак, чтобы ожидать цветения розовых кустов в конце апреля. Я
доволен, когда вижу первые зеленые листочки, доволен, когда в мае
появляются бутоны, и счастлив, когда июнь дарит мне розу во всей ее
красоте и благоухании.
- В России, - сказал я, - году этак в тысяча девятьсот восемнадцатом вы
бы тоже угодили, фигурально выражаясь, на эшафот. Из чего я, между прочим,
делаю вывод, что история имеет свои константы, а человеческое общество
вряд ли движется вперед, но, скорее всего, зигзагами или, лучше сказать,
галсами и поэтому как-то вбок. Вероятно, минувшее - плохой учитель, а люди
- плохие ученики, если из столетия в столетие вершится примерно одно и то
же.
- Совершенно с вами согласен! - воскликнул Гете. - Более того: зная
человеческие повадки, нетрудно угадать, что случится в ближайшие десять
лет. К примеру, я написал своего "Эгмонта" в тысяча семьсот семьдесят
пятом году, во всем придерживаясь закономерностей истории и стремясь ко
всей возможной правдивости. И что же?.. Десять лет спустя, находясь в
Риме, я узнаю из газет, что революционные сцены, воссозданные в "Эгмонте",
до последней подробности повторились во время смятения в Нидерландах!.. Из
этого я заключил еще за четыре года до Французской революции, что мир
неизменен по своей сути и все на свете можно предугадать. Я, кстати
сказать, видный прорицатель, я с точностью до одного часа угадал
землетрясение в Мессине, о котором газеты сообщили только через две
недели. Я за пятьдесят лет предсказал, что будет построен Панамский канал