"Вячеслав Пьецух. Ночные бдения с Иоганном Вольфгангом Гете (Авт.сб. "Государственное дитя")" - читать интересную книгу автора

сделал протяжный выдох. - Но что верно, то верно: по крайней мере, после
Эразма литература - занятие бессмысленное и праздное, и мне трудно взять в
толк, что заставляет одних людей писать, а других читать. Хотя, по
подсчетам Шиллера, драматических положений существует около сорока, в
действительности сочинители из простаков пишут о том, что жизнь есть
жизнь, художники не без дарования настаивают на том, что жизнь прекрасна,
а гении вещают: жизнь прекрасна, но жить нельзя. Полагаю, что если
действие пьесы можно сформулировать одной фразой, то и занавеса не следует
поднимать.
- Следовательно, - сказал я, - дело обстоит так: тысячелетиями одни
люди на свой лад эксплуатируют тему "жизнь прекрасна, но жить нельзя", а
другие люди тысячелетиями читают про то, что жизнь прекрасна, но жить
нельзя. Это что же у нас тогда получается?..
- Получается, в сущности, ерунда. Посему не исключено, что сочинением и
чтением книг занимаются люди не совсем нормальные, то есть нормальные, но
не очень, у которых в крови недостает какого-то ценного элемента.
Вероятно, тем и другим достаточно было бы простого общения, доброй
застольной беседы, недаром говорят, что Дидро гораздо лучше рассказывал,
чем писал.
- Но, с другой стороны, - сказал я, - трудно отрицать, что каждый
серьезный писатель несет с собой что-то новое, хотя бы невиданный характер
или свежий поворот темы. Я уже не говорю про выдуманные миры.
- Полноте, сударь! - весело сказал Гете. - Вот если бы какой-нибудь
писатель новый знак препинания выдумал, тогда бы я еще призадумался, ибо
тут дело попахивает наукой. Ведь только наука открывает новое знание,
причем главным образом потому, что учеными движет объективная причина -
священное любопытство, а литература может быть нова и неповторима только в
той степени, в какой ново и неповторимо у каждого человека расстояние
между верхней губой и носом, поскольку каждый писатель воспроизводит не
объективное, а себя. Уж на что велик Вальтер Скотт, а и этот на поверку не
более, чем прозаическое пособие по Шекспиру. Вот, к слову сказать, был у
нас в Веймаре булочник, который по субботам выпекал хлеб размером с
тележное колесо, - по вкусу тот же самый хлеб, но только булка размером с
тележное колесо. Так вот между поэтом-новатором и этим булочником я
существенной разницы не нахожу. Разве что поэт сочиняет от страха смерти,
а впрочем, и булка размером с тележное колесо - это тоже своего рода
протест против бренности нашей жизни. Позвольте предложить вам еще одну
аллегорию: значит ли, что на небе всякий раз появляется новое светило,
когда под разным углом зрения воды моего Ильма окрашиваются то в
желто-серое, то в маренго с янтарем, то в глубокую синеву...
- Странно, - прервал я моего великого немца, - вроде бы я не
сумасшедший и не круглый дурак, а между тем дня не живу без книги.
- Сейчас видно, что вы воспитывались не при дворе.
- Это вы к чему?
- К тому, что вы меня все время перебиваете, хотя я вас старше на
двести лет.
- Ну, извините...
- С удовольствием принимаю ваши извинения.
- Разрешите мне продолжить, уж коли воспитывался я и правда не при
дворе. Если я как читатель есть в некотором роде преемник писателя, то