"Вячеслав Пьецух. Государственное Дитя (Авт.сб. "Государственное дитя")" - читать интересную книгу автора

улице Клары Цеткин, где время от времени случались дикие драки и
безобразные кутежи, однако теперь ему грезилось, что родом он из новых,
хотя и провинциальных дворян, у которых имелся свой каменный домик и
загородная усадьба. Будто бы ребенком он был плаксивым и озорным, - что, в
сущности, так и было, - а в отрочестве отличался злокачественной
чувствительностью, то есть самые сильные переживания в нем вызывали
драматические события, например, наводнения и пожары, а также непомерной
жаждой по женской части. В юности же это было невидное, какое-то
затаившееся существо, склонное к тихим занятиям, вроде клеянья миниатюрных
коробочек из картона, и не пышащее здоровьем; во всяком случае, его не
взяли на государеву службу по причине плоскостопия и какой-то болезни
предстательной железы. В это время он окончил строительный техникум и два
раза был под следствием - один раз за поножовщину и другой раз за попытку
растления малолетней, но в обоих случаях у дознавателей что-то не
сходились концы с концами, и грехи молодости были оставлены без
последствий. Отец Василия Злоткина и рад был бы тому, чтобы его отпрыска
упекли за решетку на какой-то разумный срок, чтобы он пересидел самые
нервные свои годы, хлебнул бы лиха и, таким образом, избежал наихудшей
доли, как вдруг Василий Злоткин остепенился, самосильно выучил английский
язык и даже поступил было на юридический факультет Саратовского
университета, но его отчислили после первого же семестра за академическую
неуспеваемость и прогулы. На то, - имеются в виду неуспеваемость и
прогулы, - были свои причины. Первая из них состояла в том, что с
некоторых пор в нем нехорошее волнение поселилось: ему все не давала покоя
мысль, что вот когда-нибудь он умрет и не оставит по себе памяти, и факт
его существования окажется под сомнением, и в будущей жизни никто не
узнает о человеке, который, может быть, заслуживает известности, как
никто. Вторая причина была такая: Василий Злоткин начал писать стихи;
вследствие нехорошего волнения он примерно год корпел над своими виршами
под Державина, ибо у него завалялась книжка этого стихотворца, исписал ими
две общие тетради, но в конце концов оказался не настолько глуп, чтобы не
понять - стихи ему славы не принесут. Несколько позже он пытался рисовать,
ваять, музицировать и даже надумал опровергнуть теорию относительности, но
эти предприятия также не задались. Замечательно еще то, что он испытывал
физическую неспособность к какому бы то ни было ручному, в правильном
смысле слова созидательному труду.
После того как Василия Злоткина выгнали из университета, он целыми
днями торчал в комнате, которую снимал у одного путевого обходчика,
большого любителя тишины, газетного чтения и ягодного вина. Он часами
лежал на явно краденой больничной койке и, казалось, жадно прислушивался к
току крови в своих артериях, с минуты на минуту ожидая, что сердце
встанет, ток крови прекратится, сознание охватит тяжелая пелена, и тогда
настанет то ужасное, бесконечно мучительное мгновение, которое полагает
предел просвету бытия со стороны будущего, то самое мгновение, когда
всеобязательно приходится помирать. Причем, ему не столько помирать было
страшно, сколько доводила до исступленья все та же мысль: вот он того и
гляди умрет и не оставит по себе памяти, и факт его существования окажется
под сомнением, и в будущей жизни никто не узнает о человеке, который,
может быть, заслуживает известности, как никто. Неудивительно, что со
временем вопрос: как бы выбраться из мрака обыкновенного, пошлого