"Владислав Отрошенко. Наряд Мнемозины " - читать интересную книгу автора

доверять бодренькому заявлению штурвального, что этот город, куда примчал их
вишневый автомобиль, на ходу раскрывая "чудные вееры" (так затейливо
выражался штурвальный, имея в виду пирамидальные тополя, что стояли сплошною
стеною вдоль шоссейных дорог и разлетались гигантскими перьями на пологих
пригорках), что этот город "уже южный". Желая убедить в этом всех своих
спутников, штурвальный вылез из автомобиля, быстро снял, опираясь на дверцу,
серые панталоны с лампасами и надел горчичного цвета шорты со множеством
ремешков и застежек. При этом он оставил на себе жилетку из розовой саржи,
белую с просторными рукавами рубаху, и черную в багровых искрах
бабочку-регат, украшенную крупной жемчужиной.
Эту бабочку на плоской резинке штурвальный не снимал ни при каких
обстоятельствах, даже тогда, когда он, повинуясь не слишком настойчивым
просьбам Аделаиды Ивановны, охотно, с бесстыдной внезапностью раздевался
догола, чтоб позировать ей на какой-нибудь сочной лужайке или на высохшем
камне в центре сонного прудика, зачехленного плотной ряской: в этом случае
бабочка, исполняя обязанность прудика, безнадежно ослепшего в своей
захолустной рощице, являла взору художницы зеркальное отражение усов - она
уныло свисала вниз, а усы злодейски вздымались кверху, придавая беззлобному
лицу штурвального выражение опереточной ярости.
Это выражение исчезало только тогда, когда он соскакивал с камня и,
взбаламутив дремотные воды, выбегал на берег; стоя за спиною Аделаиды
Ивановны, выглядывая из-за ее плеча, он с деловитой невозмутимостью знатока
давал ей советы: он предлагал ей выкрасить прудик в малиновый цвет, насажать
на него лебедей, натыкать вкруг камня блудливых русалок, а по деревьям
развесить, как гнезда, ворон, кудлатых чертей с любопытными глазками.
"А меня, Адочка, - говорил он, и в голосе его (точно сдвинулась ящерка)
вдруг появлялась без всякого перехода интонация вкрадчивой нежности, -
изобрази в золоченых книмидах... вот здесь, на голенях, как у римских
воителей. И повесь мне, любезная женщина, яростный лук на плечо... И дай
мне, о! дай мне, голубка, упругий колчан, младая, чтоб грозно кипел в нем
хворост сыпучих, брызжущих стрел..."
Последние слова штурвального были началом какой-то длинной поэмы,
которую он неустанно переводил с латыни, но их уже трудно было расслышать в
точности, потому что они шелестели в пушистой ложбинке на шее Аделаиды
Ивановны, там, откуда поднимался сплетенный в косу и прилипший на макушке
хвостик.
"Ах, оставьте, Демиург Александрович, - возражала она, - оставьте ваш
пошленький балаганчик с русалками для этой блондинистой шлюшки, о которой вы
так элегантно поете в машине".
Глядя поверх холста, Аделаида Ивановна внимательно и спокойно ощупывала
пространство над камнем так, будто штурвальный находился не у нее за спиною,
а там, в центре прудика, и продолжала (с уже чрезмерным старанием)
выписывать тоненькой кистью его усы.
"...А на голову, Ада, воинственный шлем с невинными крылышками на
темени... Адочка, Ада, адская женщина..." А потом затяжные поцелуи
штурвального, его возбужденный шепот и нежное мычание сквозь зубы. И
перевернутый мольберт. И пестрые юбки Аделаиды Ивановны, ее чулки и
подвязки, разбросанные по лужайке...
А впрочем... О ангел, ангел! Как упоительно лгут твои медные губки. Что
мог ты знать об этих сеансах придорожной живописи! Ты никогда не слышал