"Хосе Ортега-и-Гассет. Летняя соната" - читать интересную книгу автора

слов"[8]. Только так можно понять то, о чем говорит сеньор Валье-Инклан в
наши такие малокровные и упорядоченные времена, когда и желания недостанет
для великих пороков и крупных преступлений.
Да, автор "Записок маркиза де Брадомина" - человек другого века,
камень, оставшийся па поверхности земли от других геологических периодов,
позабытый, одинокий и совсем ненужный нашей промышленности.
И такой жребий проявляется не только в его приятии или неприятии
людской морали, но и в самом его искусстве, которое более сходно с
искусством ювелира, нежели литератора от нынешней литературы; а иногда целые
страницы у него заволакивает туман жеманства. Но прежде всего это изысканное
и превосходное искусство: художник с тщанием благоразумных девственниц
поддерживает в глубинах своего сознания огонь в том светильнике, о котором
говорит Рескин,- в светильнике жертвенности[9].
Бывали эпохи упадка, когда какой-нибудь народ, наследник поразительной,
высокой культуры, опьяненный ее совершенством и утонченностью, заболев,
видимо, манией величия, как случается при любом аристократическом
вырождении, изъявлял готовность отказаться от привычных и спокойных радостей
и от всего, что необходимо, ради создания чудеснейших вещей; тем самым этот
народ принес свои богатства и свою жизнь на жертвенник великолепия. Вот это
и есть дух жертвенности; этот дух неистовых эстетических желаний не
заботится, например, о том, что часть орнамента будет удалена от взоров и
что нет смысла делать ее из драгоценных металлов и пород дерева и вкладывать
в нее большой и кропотливый труд.
Как далеки от нас те времена, когда мастер тратил всю свою жизнь -
напряженную жизнь, исполненную страстей и красоты,- на работу в самой темной
части величественного и долговечного купола! Такие мастера теперь большая
редкость!
По-видимому, в XIX веке наши авторы чаще черпали вдохновение в
прагматическом красноречии и искусно выстроенных театральных перспективах,
чем в простом самозарождающемся искусстве. Художественное творчество
перестало быть насущной потребностью, расцветом сил, избытком высоких
устремлений, бастионом духа и превратилось в заурядное, благоприобретенное,
признанное обществом ремесло; писать стали ради привлечения читателей.
Изменяя конечную цель литературного труда, изменили и его первопричину,
и наоборот. Стали писать, чтобы заработать, зарабатывали тем больше, чем
большее число сограждан читало написанное. Сочинитель достигал этого, льстя
большинству читателей, "служа им идеалом", как сказал бы Унамуно, для них
привлекательным; но ведь и сам писатель был создан публикой. И служение
литературе стало необременительным, общедоступным. Нет уж теперь людей,
которые, садясь писать, украшали бы обшлага рукавов кружевами, как, по
слухам, делал Бюффон. Высокий стиль умер. Кто мог по четверть часа
размышлять над тем, куда поместить прилагательное - поставить ли его перед
существительным или позади него? Флобер и Стендаль; один - человек богатый и
одержимый, другой - гордец, писатель, не понятый современниками.
"Вся литература прошлого века,- утверждает Реми де Гурмон,- великолепно
отвечает тенденциям, естественным для демократической цивилизации; ни
Шатобриан, ни Виктор Гюго не смогли преодолеть закон, по которому стадо
бросается на зеленеющий, покрытый травой луг и оставляет после себя лишь
голую землю и пыль. Очень скоро стало ясно, что украшать ландшафты,
предназначенные для народных опустошений, бесполезно, и появилась