"Юрий Орлов. Опасные мысли " - читать интересную книгу автора

не отсохнет. Последний раз. Обещаю, Клава. Ешь". "Ха-ха-ха! Не отсохнет!
Ха-ха-ха! Не разобрала! Помнишь, Федя? Помнишь?"
Отец помалкивал; приноравливал лекало, вычерчивал дугу; улыбнулся,
кажется, глазами, но потом опять лицо стало серьезно. Он вообще был
чуть-чуть суров с моей мамой, и она немного даже заискивала перед ним;
впрочем, как и другие в семье.
"Потому что мы все... нечистые, - объяснила раз мать. - Нечистые мы. А
к нему не пристает. Он как будто и с нами живет, а не с нами".
Через несколько месяцев после того, как Роза спасла нас троих, считая
еще не родившегося меня, отец нашел-таки работу - нанялся водителем
грузовика. В то время, в середине двадцатых, устроиться было не просто и
отец работой дорожил. Но не везло ему. Он ехал позади трамвая, когда из
дверей вагона пулей вылетел беспризорник: кто-то догонял его там. Соскочил с
подножки - и под колесо отцу.
Отца никто не винил; но раздавленный ребенок в лохмотьях терзал его
душу. Он отказался от грузовика. Тут подошел призыв в армию; а после армии
он начал работать слесарем на авиационном заводе. Толковый, старательный и
любивший технику отец быстро дорос до инженера в заводском конструкторском
бюро. Дело в том, что инженеров тогда не хватало: из старых - кто убежал от
большевиков в неизвестные края, кого арестовали, кто был убит на гражданской
войне, кто сам помер в послевоенные годы, когда и хлеба и железа
производилось в России меньше, чем за сто лет до того. Новые - "выдвиженцы"
из способных рабочих - в большинстве еще только учились на вечерних
рабфаках, как мой отец.
Учиться ему оставалось - пустяк.
Но и жить оставалось пустяк. Год.
Отец давно уже поплевывал в баночку. Регулярно приходила сестра
Моисеенко из туберкулезного диспансера, забирала баночку, говорила:
"Неплохо, Федор Павлович, анализы неплохие. Поедете опять летом в санаторий,
совсем поправитесь". Но в коридоре шептала: "Ах, не спрашивай, Клава... Не
спрашивай". Однажды вечером я бездумно наблюдал его работу, положив
подбородок на чертежную доску. Вдруг - я никогда не забуду отчаяния, на
секунду исказившего его лицо, - он рывком откинулся назад, с силой отшвырнул
меня от стола, я упал, он ударился головой о стену. Я вскочил. По чертежам
ручейками стекала кровь. Побежали за льдом. Отца уложили. Его серое лицо
снова было спокойно.
Болезнь пошла в лобовую атаку. С каждым днем ему становилось теперь все
хуже. Семья заметалась. "Сала, сала собачьего! Сала - легкие зарубцуются".
Митя украл у одной худенькой старушки ее давно обсмеянную братьями толстую
болонку и зарубил топором. "Нет, не то. Не то это! Говорят вам - не
собачьего, барсучьего..." Братья поехали на охоту, убили барсука. Отец
покорно глотал кусочки розового сырого жира. Но кровь хлестала. Лицо опало.
Глаза провалились еще глубже; еще светились, но не здешним уже светом.
Впрочем, они у него и прежде смотрели откуда-то оттуда. "Ладанку, - сказала
мать. - Мне дали молитву особую. Заложить надо в грецкий орех". Все молчали.
Почему орех? Но утопающий хватается за соломину. Мать переписала молитву,
аккуратно вложила бумажку в скорлупки; Петя склеил, повесил отцу на шею на
серебряной цепочке. Бабушка добавила крестик. Отец не сопротивлялся. Кровь
хлестала.
Неожиданно близкий друг отца, красивый, молодой военный инженер -