"Ольга Орлова. Газданов ("Жизнь замечательных людей" #870) (fb2) " - читать интересную книгу автора (Орлова Ольга Михайловна)

ЮЖНЫЙ ВИРАЖ

Газданов и его спутники приехали в Болье на арендованной машине. Хозяин гаража сделал Гайто некоторую скидку, учитывая его прилежную работу и безотказность — Гайто иногда выходил по три, а то и по четыре ночи подряд, чтобы заменить заболевшего или запившего коллегу. Отправляться одному в такое дальнее путешествие было рискованно. Обычно русские предпочитали ездить на юг поездом. Только опытные водители могли осилить столь долгий утомительный и опасный путь. В это путешествие Гайто взял себе напарников.

И вот спустя несколько дней они уже лежали на берегу, подстелив широкие полотенца, отогреваясь после парижской зимы. Они приехали накануне поздно вечером, устроились в маленькой дешевой гостинице с удобствами в конце коридора, запахом свежевымытого пола и прогретого на солнце дерева. После длительной поездки, поужинав свежим сыром и бутылкой прекрасного траминера, они тут же уснули. Но чуть только солнце проникло сквозь полузакрытые жалюзи, Гайто раскрыл глаза, схватил полотенце и, умывшись, стал будить спутников.

Море в заливчике, на берегу которого они расположились, было идеально спокойно, глубоко на дне темнели крупные камни; опустив лицо в воду и открыв глаза, можно было видеть, как по камням бегают крохотные зеленые крабы; выше, почти у самой поверхности, проносились стайки маленьких рыб, резко, как по команде, менявшие направление.

Гайто, погрузившись по подбородок и стоя на кончиках пальцев, ощущал, как вода то поднимает, то опускает его, как будто стал с ней одним целым. Впервые за пятнадцать лет он испытал это изумительное чувство — снова погрузиться в морскую стихию, плавать, нырять, просто лежать, раскинув руки и ноги, и смотреть на высокие белые облака, плывущие в таком же слепяще-синем, как и море, небе.

И тут Гайто увидел на горизонте плывущего человека. Он не мог различить, кто это — мужчина или женщина, но по­дивился смелости пловца, бывшего от берега на расстоянии более полукилометра. Он еще не знал, чем станет в его жизни этот человек и что произойдет дальше.

Так начинался роман, который продлился тридцать пять лет.

Сначала Гайто пытался найти в женщине, назвавшейся Фаиной Дмитриевной, черты Клэр, поскольку ироничностью и смелостью она часто напоминала ему давнюю юношескую любовь. Но потом отбросил всякие попытки сравнения, поняв, что они бессмысленны. Все-таки люди все — очень разные. И Гайто не хотелось сопоставлять Фаину ни с теми, кого он знал в реальности, ни с теми, чьи образы он носил в своем воображении.

Нельзя сказать, что парижская жизнь не баловала Гайто любовными успехами. Это отмечали даже его недоброжелатели. Как заметил по этому поводу ядовитый Василий Яновский: «Газданов, маленького роста, со следами азиатской оспы на уродливом большом лице, широкоплечий, с короткой шеей, похожий на безрогого буйвола, все же пользовался успехом у дам».

Однако взаимность, которая носила по большей части внешний характер, разумеется, не могла избавить его ни от одиночества, ни от тревоги, знакомых каждому не испытавшему подлинную взаимность чувств. Человеку же, ее трагически потерявшему, избавиться от гнетущей тоски было еще сложнее.

Гайто вспоминал, как за год до своей поездки на юг он с воодушевлением писал матери о сплетении нескольких радостных предчувствий, захвативших его. И встреча с возлюбленной, которую он прочил себе в жены, и надежда на свидание с матерью, и воображаемое знакомство этих самых дорогих для него женщин… Мать чувствовала, что с сыном происходит нечто важное, и, пытаясь скрыть тревогу, как бы ненароком, спрашивала его в письме: «О! Я забыла упомянуть еще о твоем "sentiment", о котором ты расскажешь при личном свидании. А может быть, ты, в виде красивого этюда, изложишь в следующем письме? Ты же меня любишь, а желание мое ты не исполнишь. Твои "sentiments" всегда тайна, это честно, красиво, но есть вещи, которые смешно скрывать: русская, как зовут, сколько лет и т.д., но ты все скрываешь».

«Этюд» случится позже, и не красивый, а страшный. Страшный настолько, что Гайто понадобится несколько лет спокойной и счастливой жизни, чтобы найти в себе силы описать то, что он тогда пережил:

«Мне особенно тягостно, мне невыносимо тягостно было воспоминание о смерти одной из самых близких мне женщин. Ей было двадцать пять лет. После нескольких месяцев мучительной болезни она задохнулась, выпив немного воды, и бессильные ее легкие не могли вытолкнуть этот последний глоток из дыхательного горла. Голый до пояса, стоя на коленях над ее умирающим телом, я делал ей искусственное дыхание, но ничего уже не могло ей помочь, и я отошел, когда доктор, тронув меня за плечо, сказал, чтобы я оставил ее. Я стоял у ее кровати, тяжело дыша после долгих усилий и отчаянно глядя в ее чудовищные, открытые глаза, с этой беспощадной свинцовой пленкой, значение которой я так хорошо знал. Я думал тогда, что отдал бы все за возможность чуда, за возможность дать этому телу немного моей крови, моих бесполезных мускулов, моего дыхания. Слезы текли по моим щекам и попадали мне в рот; я неподвижно простоял так, пока она не умерла, потом я вошел в соседнюю комнату, лег лицом вниз на диван — и мгновенно заснул, потому что за последние месяцы я ни разу не спал больше полутора часов подряд. Я проснулся с сознанием того, что это было предательство с моей стороны, мне все казалось, что я покинул ее в самую страшную, последнюю минуту, а она думала всегда, что может рассчитывать на меня до конца. И мне никогда не удалось никого спасти и удержать на краю этого смертельного пространства, холодную близость которого я ощущал столько раз. И вот почему, просыпаясь каждый день, я торопился тотчас соскочить с постели и начинал делать гимнастику. Но до сих пор всякий раз, когда я остаюсь совершенно один и со мной нет ни книги, которая меня защищает, ни женщины, к которой я обращаюсь, ни, наконец, этих ровных листов бумаги, на которых я пишу, я, не оборачиваясь и не шевелясь, чувствую рядом с собой — может быть, у двери, может быть, дальше — призрак чьей-то чужой и неотвратимой смерти».

Гайто был настолько обессилен потерей, что в первые дни смог лишь отправить Вере Николаевне короткое известие о смерти любимой девушки, не вдаваясь в подробности.

«Только что получила, мой дорогой, родной Гайтюша,— писала она ему в ответ, — твою ужасную открытку о смерти той "fillette", из-за которой ты перенес столько хлопот, забот и бессонных ночей. Когда ты мне сообщил, что у нее гнойное воспаление почек, то я, не будучи знаменитостью в области медицины, знала, что она не поправится, но не хотела тебя огорчать и молчала, не могла даже ответить на письмо, зная, что придется получить и известие о смерти. Ужасно умереть во цвете лет, 26 лет! Хотя при каждом случае смерти я вспоминаю твои слова после смерти Нади — сестры Дзбна. Ты писал: "еще одна из в последний раз дышащих". Или еще: "мы не можем привыкнуть к смерти близких, а между тем это так объяснимо: один встает на одной станции, другой на следующей". Или: "ужасная вещь смерть — лучше тюрьма, одиночка, крысы, чем этот ужас". Я, может быть, не точно говорю то, что ты писал, но я прекрасно помню все эти слова — я всегда читаю и думаю, что тебе много пришлось в жизни передумать грустных вещей. Да, все это печально, очень печально…

Как я завидую людям сильным, трезвым, смотрящим прямо в глаза жизни. Случилось несчастье, ушел человек, вернуть его нельзя, а потому возьми себя в руки и создай новую жизнь. А жизнь надо уметь создать».

Если бы мать сейчас была здесь, на Лазурном Берегу, она бы поняла, что Бог услышал ее молитвы. Хотя вряд ли она смогла бы представить именно такую женщину рядом с сыном. Внешне они были слишком разные. Фаина была крупной, чрезвычайно веселой, умной и жизнерадостной женщиной, которая твердо стояла на земле. Но у нее было главное – она и сама умела создавать.

Дочь одесских греков, Фаина с детства была приучена труду, помогая и отцу в торговле, и матери, присматривая за младшей сестрой. Отец настаивал на том, чтобы дочь получила образование, и она окончила коммерческое училище. Перед Первой мировой войной она вышла замуж за поручика Гавришева, который оказался бездельником и приживалой и вышел тут же в отставку. Кроме карт, вряд ли его что-либо еще интересовало. Внешне он был молодцеватым и представительным, что и привлекало Фаину. Однако вскоре она обнаружила за внешним блеском молодого офицера пустоту и скаредность. Она с детства приохотилась к чтению, хорошо знала не только русскую классику, но и современную литературу, хватаясь за книжку всякую свободную минуту. Ее мужа, кроме спортивных сводок, светской и криминальной хроники в газетах, ничего не привлекало. Таких имен, как Александр Блок или Валерий Брюсов, он просто не слышал, хотя прочитал однажды «Поединок» Александра Куприна и жутко ругался, громогласно заявляя, что попадись ему этот щелкопер, он его тут же вызовет на дуэль. Но Куприн ему не попадался.

Младшая сестра Фаины вышла замуж за поляка, работавшего в почтовом ведомстве, и вскоре уехала с ним в Варшаву.

У ее отца, Дмитрия Ламзаки, имелась довольно большая лавка колониальных товаров в Одессе, и он уже собирался расширять торговлю и присматривал наиболее удобное место еще для одной, как грянула революция, заставившая семью тронуться с места.

Во Францию Ламзаки попали не сразу. Они были из тех выходцев из России, кто добирался до Европы через Восток. Несколько лет отец Фаины торговал в Индии. А потом, чутко уловив ситуацию, предложил семейству перебраться во Францию, на юг, где его дальний родственник держал куриную ферму.

Больше всего эта идея пришлась по душе ее мужу Алексею Гавришеву — он слышал, что, если разработать свою систему игры в рулетку в Монте-Карло, можно в один вечер стать миллионером.

Миллионером он не стал. И Фаина, еще несколько лет терпевшая Гавришева возле себя, потом откупилась небольшой суммой и развелась с ним.

Ко времени встречи с Газдановым Фаина уже похоронила родителей и стала совладелицей фермы. Болье-сюр-Мер она присмотрела давно и приезжала сюда отдыхать, когда могла позволить себе передышку. Из близких родных у нее оставались только сестра и племянницы в Варшаве. Родственник отца и основной владелец фермы был глубокий старик, дети его давно уехали в Аргентину, и никто из них не собирался возвращаться. Фаина хорошо освоила хозяйство, прилично знала французский и английский языки. Но литературные парижские битвы были от нее далеки, она принадлежала совсем другому слою общества, который Гайто не слишком хорошо знал. Впрочем, и его мама в годы Гражданской войны пыталась при помощи торговли спасти их от голода и дать возможность сыну спокойно учиться в гимназии, не думая о заработке.

Вечером Гайто дал Фаине последний том «Современных записок», где была его статья «О молодой эмигрантской литературе». На следующее утро, когда они лежали на берегу, Фаина смотрела на него пытливо и, как ему показалось, с большим уважением и серьезностью.

Короткий отпуск кончался. Надо было возвращаться в Париж. Приятели не мешали Гайто. Увидев зарождающийся роман, они нашли себе занятия — ездили в Ниццу, как-то раз отправились в Монте-Карло. Гайто туда не тянуло: еще по собственному юношескому опыту он знал, что игра — это всегда проигрыш. Помимо хрестоматийной истории Достоевского, в памяти Гайто имелись и более близкие примеры, например, писателя Михаила Арцыбашева, который когда–то оставил в казино фантастическую по тем временам сумму — 50 тысяч рублей. Наслышан он был и о трагикомической истории, приключившейся с Георгием Адамовичем, фактически проигравшим в Монте-Карло прекрасную квартиру, о чем потом долго сокрушались его друзья Ирина Одоевцева и Георгий Иванов. Деньги на квартиру дала Адамовичу богатая тетушка, а он их тут же отнес в казино, так что потом опять вынужден был снимать жилье. У Гайто подобные истории всегда вызывали недоумение. Не то чтобы он кичился своим благоразумием, но искать удачи в делах профанских, тем более денежных, ему уже было не интересно. Ему хотелось остроты иных ощущений.

Общение с Фаиной настолько захватило Гайто, что он посвящал ей все свое время. Они гуляли по окрестностям, взбирались на невысокие холмы, ездили на Кан-Фарра, бывали вдвоем в Ницце.

Там они сидели на скамейке в порту Вильфранж и наблюдали за отплывающими кораблями. Потом, взяв удочки у хозяина гостиницы, наловили рыбы, которую им приготовили на кухне в ресторане гостиницы. В Антибе поднялись к маяку и долго смотрели на неподвижное в тот безветренный вечер море и сплошную линию фонарей, освещавших длинную извивающуюся прибрежную дорогу.

Стрекотали цикады, аромат южных цветов и выжженной на солнце травы наполнял воздух, и его можно было пить и пить, он опьянял, и лишь легкий бриз освежал на мгновение голову. Гайто казалось, что вот он и вернулся на родину, и, обнимая за теплые плечи Фаину, вдыхая запах ее волос, он чувствовал умиротворенность… Уезжать не хотелось.

Последний вечер они провели вчетвером. Хозяин приготовил им великолепный ужин из рыбы и морских моллюсков, они пили прекрасное вино из хозяйского погреба, наслаждаясь беззаботной беседой и делясь своими впечатлениями.

Гайто уже думал о предстоящей обратной дороге. Был момент, когда он пожалел о том, что приехал на юг в компании. Конечно, он не мог предвидеть всех сюрпризов поездки, но все же отсутствие интуиции в данном случае ему было досадно. Теперь же он почувствовал, что ему было бы тягостно возвращаться одному, и его спутники скрасят нетерпеливое ожидание, в котором он покидает теперь Болье.

Перед ужином Гайто с Фаиной в последний раз прошлись вдоль берега моря. Они обо всем договорились. Фаина Дмитриевна продаст свою часть фермы и приедет в Париж. Приедет, как только позволят дела…

Фаина переехала к Гайто осенью 1936-го. Исполнились пожелания матери, о которых она писала ему год назад: «Ты непременно должен жениться, это тоже необходимо, как есть, пить, умываться и одеваться. Тогда только можно нормально жить и работать. Я не говорю, что беги, мол, Гайто, и женись на первой попавшейся девице, нет, но нельзя так безрассудно жить, как ты живешь. Все время ты окружен женщинами и все как-то бестолково. Теперь надо начать новую, красивую жизнь и помнить, что у тебя жизнь не должна проходить вне искусства».

Правда, Гайто не мог ее порадовать в отношении детей. Он написал матери все как есть.

Семейный образ жизни внес некоторые коррективы в ежедневный распорядок, но незначительные: Фаина Дмитриевна не вмешивалась в литературно-общественные дела Гайто, тем более – в масонские. Главную свою задачу она видела в упорядочении быта и создании семейного уюта. Она была на одиннадцать лет старше мужа, и в ее отношении к Гайто сквозили, несомненно, и материнские чувства. Гайто дал ей прочитать письма Веры Николаевны, и Фаина Дмитриевна из них поняла, насколько внутренне одиноким, а иногда и совсем незащищенным чувствовал себя ее муж, внешне всегда такой уверенный, даже самоуверенный, гордый и независимый.

Только перед матерью он раскрывался, да и то отчасти, потому что та жизнь, какую он вел еще со школьной скамьи — сначала жизнь сироты, потерявшего отца, потом мальчишки, ввергнутого в пекло Гражданской войны, — та жизнь выработала в нем черты волчонка. Он постоянно был собран, постоянно начеку, и только там, на юге, как она поняла, он был полностью раскрепощен, свободен; он был тогда как мальчишка, который играл роль взрослого, и она рядом с ним ощущала себя помолодевшей лет на десять. В Париж к Газданову она переезжала без сомнений.

Приходя с работы часов в пять утра, Гайто поначалу старался не будить жену, но Фаина Дмитриевна быстро приспособилась к его режиму. Ей было не привыкать после фермы вставать рано утром: крестьянский труд всегда начинается с первыми петухами. Так что утром Гайто ждал дома ранний завтрак. Потом он спал часов пять-шесть, после чего мог садиться за работу или гулять с женой по Парижу, показывая ей свои любимые места.

Они поднимались на Монмартр, бродили среди выставленных картин, художников и туристов, заходили в белоснежную мраморную базилику Сакре-Кёр, где в любое время суток можно было увидеть многих молящихся.

Стоя на верхних ступенях широкой лестницы, которая вела к торговым улицам, они могли видеть почти весь город — его мосты, дворцы, разноцветные крыши домов, Эйфелеву башню в легкой дымке, соборы, вокзалы, большие зеленые пятна парков. Иногда они просто шли по улицам куда глаза глядят, часто выходили к Сене и стояли у перил набережной. И он рассказывал ей о столице то, что она не узнала бы ни в одном туристическом справочнике — он рассказывал ей свою жизнь в этом городе…

В Париже о переменах в своей личной жизни Гайто никого не оповещал — они с Фаиной решили обойтись без свадьбы и регистрации. Забавно, но уже после двух-трех лет семейной жизни Газданов получил несколько писем от Александра Павловича Бурова, одного из самых состоятельных писателей русского зарубежья (знающие люди сообщили Гайто, что «Числа» издавались в основном на его деньги). Бурову чем-то приглянулся Газданов, и он написал, что если тот не женат, то ему следует приехать в Амстердам, он его здесь познакомит с очень приятной девушкой из богатой русской семьи… Имевший уже трехлетний семейный стаж Гайто ответил Бурову с иронией:

«Дорогой Александр Павлович, искренно благодарен за Ваши заботы о моем будущем и за Ваши матримониальные проекты. Увы, они неосуществимы по той, хотя бы, причине, что я женат (на женщине без денег, конечно)».

Действительно, материальное положение Гайто после женитьбы не особенно изменилось. Однако в остальном появление Фаины сказалось чрезвычайно благотворно. Она словно следовала завету его матери, писавшей Гайто: «Ты постепенно хочешь зарыть свой талант в землю. Но если ты будешь около меня, я, пока жива, буду всемерно содействовать тому, чтобы ты писал. В этом вся жизнь. Нельзя жить обывателем — это неинтересно».

Фаина была человеком практического ума. Убедившись в том, что Гайто тратит непозволительное количество времени на возвращение домой из гаража, куда полагалось сдавать после смены автомобиль, решила переменить место жительства. Это позволит Гайто не только экономить пару часов в сутки, но и физические силы.

Вскоре она нашла небольшую трехкомнатную квартиру на улице Брансьон в пятнадцатом округе, куда они переселились в начале октября. Погода в это время в Париже обычно неустойчивая: то моросит нудный мелкий дождь, то вдруг проглядывает солнце и становится так жарко, что пар поднимается от тротуарных плит, то вновь набегают тучи. Словом, зима еще и не начиналась, а Газдановы вновь задумались о летних путешествиях. Гайто рассказывал Фаине о детской мечте — проплыть Индийский океан: «К сожалению, сейчас мои планы стали скромнее». — «Это поправимо», — улыбнулась Фаина в ответ, и поведала ему историю о том, как к ним в Индию, где она прожила с родителями несколько лет, приплыл молодой человек из Европы, притом без всяких затрат. Так неожиданно родился один из лучших рассказов Газданова «Бомбей». Впрочем, глядя на Фаину, Гайто не раз задумывался, что, если бы лучшие картины и встречи были предсказуемы, жизнь была бы невероятно скучна, и потому все самое ценное настигает нас случайно. На этом был построен «Бомбей».

Подобно «Вечеру у Клэр» рассказ «Бомбей» повествовал не только в пространстве, но и во времени, где приказчик служил связующим звеном с многочисленными персонажами, с которыми он сталкивался в пути.

Газданов в этом рассказе прибег к нередкому для писателей приему – описывал известные ему из личного опыта места и помешал в них созданные его фантазией персонажи, сочетая это с описанием мест неизвестных, далеких, поселяя в них героев, прототипы которых были ему хорошо известны. Эта мистификация, искусно осуществленная им в «Бомбее», приводила к неожиданному эффекту. Картинки, почерпнутые им из воспоминаний Фаины, были настолько убедительны, что, по словам Георгия Адамовича, одна их общая знакомая, прочитав «Бомбей», воскликнула: «Да когда же это Газданов успел побывать в Бомбее?!» Сам Адамович тоже не оставил газдановский рассказ без внимания:

«"Бомбей" — вещь чрезвычайно типичная для Газданова. Начинается она описанием встречи рассказчика с пожилым шотландцем Питерсоном в большом монпарнасском кафе. Случайная беседа соседей по столику приводит к дружбе, изменяющей всю жизнь одного из них. Однако перед тем как рассказать о путешествии своего героя в Индию, Газданов обстоятельно осведомляет нас о его жизни в Париже, в квартире молодого испанца, который охарактеризован так ярко, будто ему предстоит играть в повествовании главную роль. В действительности, это — лицо эпизодическое, или, впрочем, эпизодично у Газданова решительно все. Принцип его творчества полностью противоположен тому, который провозглашен был Чеховым, — правда, только для драмы: ружья — повсюду, а которое из них выстрелит, предвидеть никак нельзя… Не обходится, разумеется, и без картин тропической природы. Больше всего, однако, уделено внимания приятелям и знакомым Питерсона, причем и тут Газданов нередко оказывается на уровне самых высоких требований, которые можно предъявить писательскому мастерству. Супруги Рабиновичи, обрисованные мимоходом, двумя-тремя штрихами, или другая чета, Серафим Иванович с Марией Даниловной, — будто наши давние знакомые…

Чтение увлекательное, но вместе с тем и удивляющее… Внутренних причин для прекращения повествования нет, а ведет его Газданов с таким заразительным удовольствием, что всякий готов читать и дальше, сколько угодно… Странный случай!»

Это писал Адамович в отклике на публикацию «Бомбея» в «Русских записках». Для Газданова это было знаменательным началом сотрудничества с новым толстым журналом, где его приняли как признанного прозаика.

Этот журнал, как и «Современные записки», организовали тоже эсеры по предложению русского эмигранта из Шанхая, который был готов помочь средствами. Задача журнала — сделать содержание более актуальным и уделять больше внимания Дальнему Востоку, где осело немало русских эмигрантов.

Возникший в 1937 году, новый журнал лишь на титульном листе указывал в качестве места издания «Париж-Шанхай». Вскоре журнал стал выходить как ежемесячный под редакцией Павла Николаевича Милюкова. Председатель партии кадетов, депутат Государственной Думы и министр иностранных дел Временного правительства в прошлом, в Париже Милюков в течение двадцати лет редактировал самую влиятельную и популярную газету эмиграции «Последние новости». Он пользовался огромным авторитетом, и потому издатели надеялись, что его имя привлечет новых читателей.

Насколько надежды оправдались, судить было трудно, поскольку журнал просуществовал недолго. Его последним выпуском стал сдвоенный 20/21 номер за август-сентябрь 1939 года. Однако за короткую жизнь журнал успел снискать себе славу демократичного издания — в нем охотно печатали молодых.

Участие в «Русских записках» помогало Гайто поддерживать связи со старыми друзьями Вадимом Андреевым и Владимиром Сосинским. И тот и другой печатались часто в одних и тех же номерах, что и Газданов. С 5-го по 12-й номер журнал публиковал крупное прозаическое произведение Вадима Андреева «Детство. Повесть об отце». Газданов порадовался за Вадима и поздравил его. В этой мемуарной повести Вадим сумел показать своего отца, замечательного писателя Леонида Андреева как сложного, необычайно талантливого человека, игравшего значительную роль в русской литературе начала XX века. Газданов увидел, как много общего было у него и у Вадима в восприятии бурных событий 1917-го и следующих лет, оценил и то, как выросло художественное мастерство его друга.

Газданову журнал дал возможность подтвердить свою репутацию как одного из наиболее замечательных писателей молодой ветви русского зарубежья. И надо заметить, что, в отличие от публикаций «Современных записок», его произведения в новом журнале отличало поразительное стилистическое и мировоззренческое единство. Помимо «Бомбея» в «Русских записках» вышли еще два настоящих шедевра – «Хана» и «Вечерний спутник».

Во всех трех новеллах ни сюжетно, ни композиционно не похожих, были две общие составляющие, по которым угадывался создатель «Вечера у Клэр», — единый герой — рассказчик и мотив возвращения. Это был опять тот случай, когда и автор должен быть благодарен своему герою, свидетелю удивительных человеческих метаморфоз, им же самим сочиненных. Газдановская автобиографичность давно уже стала мнимой, но своей раз и навсегда заданной подлинностью играла на руку автору, когда Газданов обращался к лицам и местам, заведомо незнакомым. Особенно ярко это проявилось в рассказе «Вечерний спутник».

Сюжет рассказа представлял собой историю знакомства русского таксиста, в котором без труда угадывались черты самого автора, с высокопоставленным лицом, стариком-французом. Старик был тяжело болен — газеты уже пестрели сводками о состоянии его здоровья. Но иногда между тяжелыми приступами он ночью выбирался подышать воздухом недалеко от дома на скамейке. Там он и встретил русского эмигранта, попросив молодого человека об одолжении — тайно отвезти его на машине в Болье к морю, где жила его возлюбленная, с которой они давно не виделись. С трудом пережив утомительную дорогу, старик простился с единственной любовью и по возвращении в Париж умер.

Несмотря на печальную тональность, путешествие оказалось прекрасным. Русский таксист невольно стал свидетелем великого любовного переживания. И никакие последующие признания служанки о том, что возлюбленная старика была ему неверна, не смогли разочаровать повествователя. «И если многолетняя ложь и измены испанской красавицы ни в чем не уменьшили ее очарования и привели к такому удивительному и беспримерному завершению, то, я думаю, всякая истина, сопоставленная с этим блистательным обманом, увядает и становится идеально ненужной», — заключает он свой рассказ.

Что же в этой истории так могло поразить русских соотечественников, которые, прочтя рассказ, восклицали вслед за Адамовичем: «Но какая странная фантазия пришла ему на этот раз в голову!»…

Дело в том, что рассказ был написан так, что не вызвала сомнений не только подлинность портрета повествователя, но и второго героя, хорошо известного парижанам, в том числе и русским. Умирающему французскому политическому деятелю Газданов придал внешность, черты характера, привычки и даже болезни реального лица – премьер-министра Франции Жоржа Клемансо. И все, что знали о Газданове его знакомые — и то, что он сел за руль незадолго до смерти Клемансо в 1929 году, и то, что он ездил на автомобиле в Болье, и то, что возвращался после работы пешком под утро через Трокадеро, где действительно жил премьер-министр, — все эти подробности были переплетены в рассказе так искусно, что посвященный читатель сразу застывал в недоумении — неужели это было на самом деле?! Охладить его могло только личное знакомство с Гайто — в застолье он был известен как прекрасный рассказчик и выдумщик, не раз заставлявший поверить присутствующих в самые невероятные истории. Пребывая примерно в таком состоянии, Адамович немедленно откликнулся на рассказ:

«Газданов — очень талантливый человек, это известно давно, незачем снова расточать ему комплименты, относящиеся к слогу, к стилю, к остроте зрения, свежести восприятия… — писал Адамович. — Рассказ оригинален и интересен сам по себе, как все, что пишет Газданов. Непонятно только, зачем понадобилось автору подчеркивать в нем полноту портретного сходства… Сначала принимаешь рассказ за "быль", а затем, убеждаясь в невероятности фабулы, удивляешься причудам мысли, его создавшей».

Но ответ на этот упрек был скрыт в самом рассказе. В последних словах о блистательном обмане и ненужной истине Гайто уже все сказал и, влекомый «причудами мысли», двигался дальше. «Полет» — так назывался его следующий роман.

Это был второй роман после «Истории одного путешествия», лишенный знакомого нам героя — повествователя. Написанный с позиций авторского всеведения, «Полет» не давал уже никаких оснований искать в нем автобиографические знаки и адреса. Однако по тематике и реалиям, в нем воссозданным, он являлся продолжением периода «эмигрантских иллюзий». Так на стыке ожиданий и воплощений родилось одно из самых утонченных произведений Газданова — камерная драма со сложнейшим анализом «психологического существования» самых потаенных чувств и мыслей узкого круга лиц, в основном членов одной семьи русских эмигрантов. И в этой драме, как писал Адамович, «он ищет той сложности в общей панораме, которая произвела бы впечатление, что изо дня в день "так было, так будет" — и вместо одного человека мог бы на данном месте оказаться другой, без того, чтобы изменилось что-либо существенное. Главное у него не люди, а то, что их связывает, то, чем заполнена пустота между отдельными фигурами, — бытие, стихия, жизнь, не знаю, как это назвать».

В тот момент утверждение критика было справедливо по отношению ко всей газдановской жизни, мнимой и действительной. Через книги, через братство вольных каменщиков, теперь — через любовь заполнялись пустоты не только пространства художественного, но и душевного. Три предвоенных года оказались самыми счастливыми в эмигрантской жизни Гайто. Любовь и вдохновение совпали в одной временной точке, и он пишет без устали, на этот раз ведомый плодотворной силой не только фантазии, но и реальности. В эти годы помимо блестящих рассказов по совету жены он создает новый роман «Ночные дороги».