"Фрэнк О'Коннор. Акт милосердия" - читать интересную книгу автора

- гудел он, и его толстое лицо сияло. - Нда-а, чертовски смешная история.
Каноник Мёрфи совершил паломничество в Рим, а когда вернулся домой, прочел
проповедь на эту тему. "И вот я сподобился личной аудиенции у Его
святейшества, возлюбленные мои братья, и он спросил меня: ,,Каноник Мёрфи,
в каком вы нынче приходе?" "В Дромоде, Ваше святейшество", - говорю я. "И
каков этот приход, каноник Мёрфи?" - спрашивает он. "Да славное такое
местечко, Ваше святейшество, уютное", - говорю я. "А хорошие ли люди там
живут?" - спрашивает он. "Неплохие, Ваше святейшество", - говорю я.
"Добродетельную ли жизнь они ведут?" - спрашивает он. "Какую и все, Ваше
святейшество, - говорю я, - разве что переберут иногда лишнего". "А
скажите мне, каноник Мёрфи, - спрашивает он, - налоги-то они платят?" Так
прямо и спросил, у меня чуть язык не отнялся. "Ну, тут вы меня поддели,
Ваше святейшество! - говорю я. - Тут вы меня поддели!"
В душе Фогарти считал Меджинниза немножечко мистификатором и
большинство его историй - вымышленными. Тем не менее он сознавал, что
недооценивать его было бы ошибкой, а кроме того, ему нравилось то
ощущение, которое порождало в нем общение с Меджиннизом - ощущение
принадлежности к некоему особому кругу людей, причем людей высшего сорта -
уравновешенных, человеколюбивых и приносящих пользу.
В пансионе, где жили викарии, Гэлвин обычно без умолку болтал за едой,
и эта праздная болтовня раздражала Фогарти. Гэлвин был начинен обрывками
бессистемных знаний, почерпнутых из газет и журналов, сведений о новых
пьесах и книгах, которых ему все равно не суждено было посмотреть или
прочесть. Сам Фогарти был угрюмый молодой человек, предпочитавший либо
молчать, либо вести долгие захватывающие обсуждения местных скандалов,
которые, по мере того как он их описывал, приобретали все более мрачный и
таинственный характер. В таких случаях он был неисправимо нескромен. "Всем
известно, что тот малый убил своего отца", - брякнул он однажды, и Гэлвин
обратил на него страдальческий взгляд. "Вы думаете, он действительно его
убил?" - спросил он, как будто Фогарти не говорил всегда то, что думает. И
затем, окончательно испортив дело, добавил: "Я бы таких вещей не стал
пересказывать - не имея доказательств, я хочу сказать".
"Римляне использовали на государственной службе евнухов, - сказал
как-то раз Фогарти Меджиннизу, - но мы народ более просвещенный, мы
предпочитаем импотентов". Меджинниз от души рассмеялся, он любил потом
повторять подобные высказывания. Но когда после какого-то вполне
аскетического ленча с несколькими незамужними дамами Гэлвин позволил себе
кое-какие невинные намеки, Меджинниз стер его в порошок, и
присутствовавший тут же Фогарти забавлялся, испытывая некоторое
злорадство. Он понимал, что это уже смахивает на травлю, только не мог
разобрать, кто из двоих, Гэлвин или Меджинниз, страдает больше.
Услышав посреди ночи грохот выстрела, Фогарти подождал какого-нибудь
дальнейшего шума, объясняющего это явление, потом встал и зажег свет.
Экономка, сжав руки, стояла в дождевике перед дверью своей комнаты.
Она была вдова, с какой-то трагической историей в прошлом, и Фогарти не
любил ее -- почему-то ему казалось, что у нее дурной глаз, и он неизменно
говорил с ней самым своим внушительным тоном.
- В чем дело, Мери?
- Не знаю, отец мой, - прошептала она. - Вроде бы это раздалось в
комнате отца Гэлвина.