"Ирина Одоевцева. На берегах Сены " - читать интересную книгу автора

из этих балов, зимой 1920 года, кто-то из присутствующих долго добивался у
всех - где здесь можно раздобыть вино? И на ответ, что здесь никакого вина
нет и не было, недоуменно развел руками, указывая на меня:

- А где же тогда эта девушка клюкнула? Ведь без вина такой веселой не
будешь!

А здесь все мелко и плоско, на всем какой-то налет мелкобуржуазности,
мелкотравчатости. Все очень прилично и чинно и должно, казалось бы,
нравиться - и оркестр, и сияющие люстры, как в зеркале, отражающиеся в
навощенном паркете, и кусты цветов в кадках, и буфет в глубине зала с
батареей бутылок, тортами, пирожными и сандвичами. А вот мне не нравится,
совсем не нравится. Я, оглядевшись, даже начинаю испытывать мне
малознакомую скуку.

Но, хотя бал и не оправдал моих надежд, чувство разочарования и скуки
растаяло, как только я начала танцевать, и мне снова стало весело. Не так,
как там, но все же весело. Я даже нахожу, что здесь забавно. Конечно, хуже,
чем в Петербурге, но по-своему, по-берлински, - хорошо.

А меня, я это сознаю, просто грызет тоска по родине. Отсюда и мое
недовольство всем и вся.

Здесь много знакомых петербуржцев, много писателей и поэтов, мне
известных только по именам. Оцуп, приехавший в Германию раньше меня,
знакомит меня с ними - с А.Толстым, с Минским, с Эренбургом.

В перерыве между двумя танцами ко мне подходит Башкиров.

- Здесь Игорь Северянин. Хотите познакомиться с ним?

- Игорь Северянин? Хочу! Очень хочу! Покажите, где он. Я его никогда
не видала. Даже на фотографии. Где он?

- Вон там, в углу за третьим столиком, - указывает мне Башкиров, - со
своей женой-принцессой, как он ее называет, хотя эта чухоночка совсем и не
похожа на принцессу. Видите?

За третьим столиком действительно сидит скромная молодая женщина,
вовсе не похожая на принцессу, в темном платье с длинными рукавами, просто,
по-домашнему причесанная и даже не напудренная - нос ее предательски
поблескивает. Рядом с ней долговязый брюнет в длиннополом старомодном
сюртуке. Черты его большого лица так неподвижны, что кажутся вырезанными из
дерева. Он держится прямо, высокомерно закинув голову. Весь он какой-то
чопорный, накрахмаленный, как его непомерно высокий, подпирающий подбородок
воротник. Таких не только в Берлине, но и в Петербурге уже не носят.

Он сидит молча, с напряженно-беспокойным видом путешественника,
ждущего на вокзале пересадки, и явно чувствует себя здесь совсем не на
своем месте. Никто не обращает на него внимания. Никто как будто не знает,