"Аглая Оболенская. Исполни волю мою " - читать интересную книгу автора

нового зрителю уже не покажет. Ан не тут-то было! Первым его шагом стало
обращение к классике: Чехов, Островский слегка потеснили "Ленина в Октябре",
следующим - Эммочка в одной из главных ролей "Вишневого сада". Ее Аня
настолько затмила другие женские персонажи, что люди аплодировали стоя, а
фамилия Аланских перешла в разряд особо упоминаемых в связи с молодой
восходящей звездой. Арнольд Ильич был лишь посредником, открывшим дарование.
Его подобный поворот событий не устраивал категорически. Боясь оказаться
потерянным на задворках Мельпомены, он отстранил жену от репетиций, загрузив
домашней работой. Эмма не противилась - она жила с уверенностью, что
последнее слово всегда должно оставаться за мужем. Ей и в голову не пришло,
что благоверный в одночасье поставил крест на талантливой актрисе.
Через какое-то время она забеременела и родила девочку. В память о
"Вишневом саде" назвала Варенькой. Хотела Аней, но привередливый муж,
которого мучили то ли совесть, то ли ревность, настоял на Варе.

Странное ощущение вызывает у людей вид моей больничной палаты, когда
они попадают сюда в первый раз. Бонсай на подоконнике, музыкальный центр,
правда, без колонок. Зато имеются наушники и пульт управления. Телевизор с
видиком. Стопка кассет и дисков. И целая библиотека в шкафчике для
медикаментов, если помните, такой высокий, стеклянный, на железных ножках.
Вид портят система с капельницей слева, справа - монитор, фиксирующий работу
сердца. И я посередине: бледный, худой, улыбающийся. Полумертвец -
получеловек. Улыбка вошла в привычку. Я научился держать лицевые мышцы
завязанными за ушами бантиком. Даже когда нестерпимо больно. Чтобы не
доставали жалостью мои драгоценные посетители. Смешно - медперсонал,
которому об ухудшении состояния вопят приборы, начинает метаться вокруг меня
со шприцами и растворами, а я лежу и улыбаюсь. Как идиот...
Конечно, отбывать срок в люксовской палате - мечта любого пациента. Мне
же все равно, где умирать. А я умру, я знаю. Не потому, что в поздней стадии
лейкоза мало шансов выжить. Я устал бороться и сам хочу, пусть эта мука
скорее кончится.
Иногда боль отступает и анализы улучшаются. Тогда меня отпускают домой.
Приезжают отец, Лилечка. Отец берет меня на руки, не доверяя коляскам. Несет
в машину почти бегом - мой бараний вес, накопленный к двадцати годам,
нисколько не затрудняет его шагов.
Дома, среди близких, гораздо приятнее болеть. Я как пасхальный заяц
восседаю на неразложенном диване, лениво перелистывая Хэмменгуэя, в
окружении плакатных лиц Битлов, Куин, старика Оззи Осборна и Мика Джаггера
из Роллинг Стоунз. Это моя комната с раннего детства. Здесь я чувствую себя
не препарируемым кроликом, а человеком. Лилечка печет на кухне пироги с
начинкой-сюрпризом и напевает под нос милые глупые песенки. Отец и братец
Рик по очереди перетаскивают меня из комнаты в комнату для разнообразия. А
когда усаживают в туалете - я не испытываю приступ жгучего стыда...

Эмма Эрнестовна к пополудни обычно приходила в себя. Начинала
вспоминать, узнавать, а потом до позднего вечера соединяла между собой
разрозненные осколки образов, лиц, событий, перекидывала между ними мостики.
Часто мозаика не сходилась, что заставляло бедную женщину нервничать и, как
правило, заканчивалось сильной головной болью.
После обеда она увидела Борю, изрядно постаревшего, пегого от седины,