Художник Спасский И. П.

Перед вестником несчастья открыты все двери.

В полночь, и в за полночь, и в глухой предрассветный час, когда забываются коротким сном даже недремные дворовые псы, вдруг судорожно простучат копыта по перекидному мосту через городской ров, скрипнут тяжелые створки крепостных ворот, и хрипящий конь, схваченный под уздцы воротными сторожами, забьется, разбрызгивая клочья пены, и обессилевший гонец мягко завалится на протянутые руки, шепча онемелыми губами: «Княжье дело! Княжье дело!»

И разнесется вдребезги покойная тишина. Ватагой пронесутся по улице конные. На княжеском дворе, топоча сапогами и звеня оружием, суматошно забегают дружинники, захлопают двери и начнут загораться окна — одно, второе, третье, потом сразу много, опоясывая громаду дворца тусклым ожерельем огней.

На красное крыльцо, позевывая и зябко поводя плечами под накинутым второпях кафтаном, выйдет боярин-дворецкий, чтобы самолично встретить гонца. А тот обвиснет на руках дружинников, будто и впрямь идти не может, и понесут его бережно, как икону, к княжеской ложнице, куда не бывает доступа даже большим боярам.

Перед вестником несчастья открыты все двери!..

Только так, а не иначе представлял свое возвращение в Москву сын боярский Андрей Попов. Каждый сторож-полянин мечтает о звездном часе, когда весть, доставленная им, откликнется эхом по всей Руси. Андрей Попов скакал с воронежской сторожевой заставы, и известия, которые он вез великому князю Дмитрию Ивановичу, были поистине страшные.

Время перевалило за полночь, когда Андрей плетью загнал коня в черную воду Брашевского брода. До Москвы осталось недалеко, верст десять. Он должен быть в Москве до рассвета. Должен!

Запалившийся конь с трудом поднялся на крутой берег, рванулся было рысью по дороге и вдруг стал. Передние ноги коня подломились, и он начал быстро-быстро падать на бок — Андрей едва успел вырвать сапоги из стремян. Конь захрипел, силясь приподнять голову, дернулся и затих.

Андрей провел ладонью по взлохмаченной конской гриве, тяжко вздохнул. Четвертого коня он менял за дорогу, но с каждым успел сродниться. Гонец и конь — единое…

Спрямляя изгибы дороги, Андрей медленно побрел по лугу, уставленному стогами сена. Ни огонька не было вокруг, ни даже собачьего лая. Что они, вымерли, что ли, все на Москве-то?!

Ветер гнал навстречу низкие клочковатые тучи. Бледный серпик месяца то выплывал, то снова скрывался. Андрею казалось, что стога, похожие на круглые татарские юрты, ползут вровень с ним, почти не отставая. А может, это сам он топчется на месте?

Скорей надо идти, скорей!

Но силы больше не оставалось. Ломая сапогами низко скошенную траву, жесткую, как жнивье, Андрей побрел к ближайшему стогу, вырвал охапку сена, бросил на землю и сам завалился навзничь.

Тучи продолжали бежать над головой, и Андрею вдруг показалось, что какая-то неведомая сила подняла его и несет к Москве, где ждет вестей из Дикого Поля великий князь Дмитрий Иванович, и что он, Андрей, по-прежнему спешит, спешит…

Сколько дней и ночей продолжается эта неистовая гонка? Три, пять? А может, не на дни, а на годы отсчет?..

Глава 2. ВОЖА-РЕКА

Путь заставе был назначен до реки Дона. Но многое ли из назначенного сбывается в жизни? Через раз, через два — и то бы неплохо! Так и на сей раз случилось.

Близко к половине пути, за речкой Проней, что течет по Рязанской земле, остановили заставу тревожные вести. Мурза Бегич, любимый воевода повелителя Орды темника Мамая,[2] двинулся с большим войском на Русь.

Ордынцы поперли напролом, через Рязанскую землю. По одному этому можно было понять, что целят они прямо на Москву, отчину великого князя Дмитрия Ивановича.

Воевода Родион отрядил гонца в Москву, а остальных людей увел обратно за реку Проню — дожидаться Бегича. Застава растянулась вдоль пронского берега. Где десяток сторожей встал, где пяток, а где и по двое приказал Родион ездить конным у реки, если берега были там крутыми и лесистыми, от ордынцев безопасными.

Напутствуя сторожей, воевода говорил:

— Хоробрость свою не показывайте. Не хоробрость нужна — осторожность. Глядеть в оба глаза вы здесь поставлены — не сражаться. Сражаться войско будет, что наперехват татарам придет. Дело сторожей — вести посылать, чтоб господин наш Дмитрий Иванович каждый день и каждый час ведал, где остановился кош[3] ордынский. Разъезды татарские пропускайте, по лесам и оврагам схоронившись, но за кошем, как волки за стадом, следуйте неотступно! И вести шлите, вести!

Родион еще раз окинул взглядом свое невеликое воинство.

Стремянный Федор Милюк успокаивающе кивал головой: мол, понятно все, не подведем, воевода!

За него воевода и не беспокоился. Вот если бы и остальные на заставе были такие многоопытные, жизнью умудренные. А то вишь Андрейка-то кречетом в седле нахохлился, руку на сабле держит. Не полянин будто, а поединщик перед сечей — весь вперед устремлен! А ведь ему с десятком отдельно идти, на устье Рановы-реки, больше посылать туда старшим некого, единственный Андрейка — сын боярский на заставе, остальные — простолюдины. Отдельно с ним поговорить надобно…

Отпустив других сторожей, воевода подозвал Андрея, наказал строго:

— Запомни, что приказано! Ни сабель обнаженных, ни стрел пущенных чтоб у тебя в десятке не было — одни глаза, да уши, да кони гонецкие! По вестям твоя служба измеряться будет, не по битым татаринам!

Андрей послушно склонил голову:

— Все исполню, воевода…

— Ну, с богом!

Прыснули ватаги конных от пригорка, на котором стоял воевода Родион. Андрей с десятком — на рассветную сторону, стремянный Федор, тоже с десятком, — на закатную, остальные сторожа — россыпью — к реке Проне, к назначенным местам. Была у Родиона крепкая застава — и будто нет ее, растворилась в полях, в оврагах, в перелесках. И сам Родион вроде не воевода уже, а простой десятник, и не весь берег под его приглядом, а только кусочек берега, верст на двадцать. Каждый сторож теперь сам себе голова. Что в ту голову воевода успел вложить, то и есть, больше не прибавишь. О своем малом береге теперь думай, воевода. Остальное не в твоей власти…

Дикое Поле дышало суховеями, как дальними степными пожарами. Трава выгорела до бурого цвета, шуршала под копытами коней. Эх, край земли Рязанской, облака взбитые, дни как пекло, ветры горькие, полынные!

Август — птиц отлет: иволги стаями к югу тянутся, а под ними стрижи стригут, будто стрелы татарские, — пронзительно…

Андрей своих людей берег, велел шишаки и кольчуги пока во вьюки увязать, налегке ехать. До устья Рановы не близко, а успеть надо первыми. Ордынцы — то ли далеко, то ли рядом, кто скажет? Не приходят больше путники из Дикого Поля, словно его кто частоколом отгородил. На себя одна надежда. Недоглядишь — погибнешь…

Вот и устье Рановы по ту сторону реки Прони видать, назначенное место. Берега высокие, течение тихое, воды по жаркому времени немного. Прозрачна пронская вода, как стекло, брод нащупывать не надо — виден с берега, как мост желтый, песчаный. Плохо это, ох как плохо!

В лесу над бродом велел Андрей шалаши ладить, стан разбивать. Здесь ордынцев ожидать надо, здесь. Лето к концу клонится, самое подходящее время для ордынцев. Ордынцы всегда к осени норовят налететь. Мужик рожь соберет, сено в стога уложит, скотина на травных лугах мясо нагуляет — вот тут-то и наскочит татарин, и все именье заберет. И самого мужика заберет, и жену его, и ребятишек. Полонянники в Орде ценятся, особенно в последние годы. Дороги стали полонянники, князь великий Дмитрий Иванович рубежи обороняет, труднее стало ордынцам в русские земли приходить, опаснее. Но еще пробуют ходить, вороги…

Первые ордынские разъезды появились у Прони на самом исходе августа. Всадники в полосатых халатах и бурых войлочных кафтанах, с луками за спиной, бойко поскакивали на маленьких лохматых лошадках, подъезжали к самой воде, а иные и стрелы пускали через реку, в кусты ивняка, — вдруг кто откликнется, выдаст себя?

Андрей приказал своим людям сидеть тихо, только гонца первого послал, сказать на Москве, что ордынцы-де в малой силе у реки Прони, броды и перелазы вынюхивают, а большого коша пока нет.

И тогда Андрей своей заставы не выдал, когда ордынцы, осмелев, через реку перебрели, погнали по рязанской дороге сотней конных. Велел только людям поглубже в лес уйти да по сторонам посматривать усторожливо. Сам возле берега на дуб забрался.

Листва у дуба осенней желтизной тронута, но еще густая, так что сидеть можно было безопасно. А под дубом, в большой промоине, конь Андрея, и запасных еще два, и коновод верный — Сенька Мылец, старый московский знакомец. Ничем Сенька самому Андрею не уступит: ни смекалкой, ни ловкостью, ни воинским уменьем. Будь Сенька не крестьянский сын, а из детей боярских, то, может быть, он бы сам на дубе сидел, а Андрей его коней стерег, кто знает? Но Сеньке обижаться грех. Чей кто сын — это от бога. Андрей же Сеньку любит…

Минул Семенов день.[4] Примета есть, что в тот день ужи на берег выходят, ползут по лугам на три версты.

Выходили ли ужи в этот год из реки, Андрей не видел. Не до ужей было. За ордынцами успевай доглядывай, все больше и больше их копилось. Сотнями перебирались через реку, юрты на нашем берегу ставили, костры палили — будто на кочевье у себя, в Диком Поле.

Еще одного гонца послал Андрей, а с гонцом такие слова: «Множают татары у Прони, а коша нет!»

То ли третье, то ли пятое было число месяца сентября — Андрей со счета сбился, но поутру в тот день будто черная туча поднялась на полях за Проней, покатилась к нашей стороне. Задрожала земля под десятками тысяч копыт, спряталось солнце в пыльном мареве — и потемнело окрест. Главный кош Бегича приближался к реке Проне.

Третий гонец, нахлестывая коня, поскакал к московской стороне.

А следом четвертый гонец повез уже прямую весть: «Татары возятся Проню!»

Пришло время снимать заставу. Андрей повел свое ополовиненное воинство в обход, через леса, чтобы выйти впереди ордынского коша, снова послать вести о нем и опять успеть обходными путями забежать наперед. В том он видел теперь свою службу.

Добежали ли гонцы благополучно до Москвы, Андрей не знал, как не знал и того, что не только его застава посылала вести и что великий князь Дмитрий Иванович, уже переправившийся с полками через Оку, точно рассчитал движение Бегича и назначил место битвы — на рязанской реке Воже.

Русские полки пришли к Воже раньше ордынцев.

Передовые сотни Бегича с визгом, воем, устрашающими криками кинулись к реке. Взметнулись черные татарские стрелы, зачиркали на излете по шишакам и кольчугам русских ратников. В ответ ударили тяжелые русские самострелы. Ордынская конница откатилась от берега.

Медленно подтягивался к Воже ордынский кош: конные тысячи, обозы, крытые повозки, табуны запасных коней и стада верблюдов с тяжестями. Грибами-поганками вырастали на татарском берегу войлочные юрты. Запоздалыми луговыми цветами вспыхивал яркий шелк на шатрах темников и мурз. Тысячи костров окутали дымом и берег, и реку.

Грозным было зрелище несметного ордынского стана, и Бегич надеялся, что руссы сами побегут в леса. Но дни проходили, а руссы все еще стояли на берегу Вожи, не отступая, но и не нападая. Бегич терялся в догадках. Может, князь Дмитрий не хочет боя и удовлетворится, вынудив Орду просто отойти в поле? Такую возможность следует обдумать. Отойти, а затем, когда руссы возвратятся в свои деревянные города и распустят войско по селениям, неожиданно ворваться в землю князя Дмитрия с другой, незащищенной стороны? Пожалуй, это разумнее, чем кидаться очертя голову за проклятую Вожу…

Так или не так думал Бегич — неизвестно, но стояние на Воже продолжалось и уже начало тяготить ордынцев; ордынские кони уже съели всю траву в окрестностях.

Наступило утро 11 сентября 1378 года, обычное, осеннее, не слишком студеное и не слишком теплое. Утро как утро…

В шатер Бегича ворвался мурза Кострюк, предводитель передового тумена. Новость, принесенная им, оправдывала дерзость мурзы: руссы отступили от берега, освободив прибрежные луга на добрых полторы версты!

Бегич ликовал: русский князь совершил непоправимую ошибку. Самым трудным, и это опытный Бегич хорошо знал, было переправить тумены через реку на виду неприятеля и собрать на том берегу в единый кулак. Не воспользоваться оплошкой русских — значило бы навечно уронить себя в глазах мурз, каждый из которых — соглядатай Мамая. Вот они, мурзы, один за другим лезут в шатер: Хазабин, Коверта, Карабукул…

Мамай не прощает своим военачальникам нерешительности.

И Бегич решился.

Над ордынскими туменами взметнулись бунчуки из хвостов рыжих кобыл. Взревели огромные медные трубы, которые еще Чингисхан взял добычей в мусульманском городе Бухаре. Судорожной дрожью залились барабаны.

Ордынская конница вступила в Вожу, и река, запруженная множеством всадников, выплеснулась на низкие берега.

Русское войско, стоявшее поодаль от берега, даже не пыталось помешать переправе. В центре неподвижного русского строя был великокняжеский полк; гордо развевалось над его рядами черное знамя с ликом богородицы, заступницы Русской земли. Справа и слева стояли полки окольничего Тимофея Вельяминова и князя Даниила Пронского. Все воины были в одинаковых доспехах, с длинными копьями в руках, на рослых боевых конях. Русское войско походило на слиток железа, и не видно было в нем щели, куда могли бы воткнуться клинья атакующей ордынской конницы.

Великий князь Дмитрий Иванович отлично понимал всю опасность сосредоточения ордынских туменов на этом берегу Вожи. Но он привел свои полки, чтобы погубить ордынское войско и надолго отучить мурз набегать на русские земли. Ради этого стоило рисковать. Ордынцы сами полезут в западню, они горды и самоуверенны, они привыкли побеждать в сражениях. Пришло время переломить эту привычку. Как иначе думать о конечном освобождении Руси?

Андрей Попов видел битву как бы со стороны. Застава воеводы Родиона, снова собравшаяся вместе, была поставлена за краем русского строя, на пригорке, поросшем редким молодым сосняком. Они стерегли дорогу, по которой ордынцы могли обойти русское войско. Большего от Родиона не требовалось.

А может, великий князь Дмитрий Иванович просто желал поберечь сторожей-полянинов? Не последний ведь ныне поход ордынцев, еще не одну заставу придется посылать к краю Дикого Поля…

Андрею оставалось только смотреть, как разворачивается битва на берегу Вожи, и он смотрел и запоминал на всю жизнь…

Черной волной покатилась ордынская конница на русский строй. Тысячи стрел исчертили быстро сжимавшееся пространство между русским и ордынским войском. Бесновались, вытягивая гривастые шеи, степные жеребцы. Визжали, размахивая кривыми саблями, голощекие татары.

А русские воины стояли молча и неподвижно, как будто не стрелы хлестали им в лицо, а благотворный весенний ливень, и не было брешей в их стене — живые смыкались над павшими.

Такого раньше не случалось. К такому ордынцы не привыкли.

Нукеры мурзы Кострюка начали сдерживать коней, не решаясь удариться грудью о стальную поросль русских копий.

Тогда взвились в прозрачное осеннее небо русские полковые стяги, застоявшаяся дружинная конница обрушилась на смешавшихся ордынцев, и дрогнула земля, и зашумели, как от неожиданного вихря, окрестные леса.

Напрасно мурзы и тысячники раздирали рты в крике. Напрасно сам Бегич с нукерами-телохранителями кинулся в сечу. Дух ордынского войска уже надломился.

Ордынцы обратились в бегство — обратно, к реке, за которой было спасение! Осенние воды реки Вожи равнодушно принимали тела ордынцев, чтобы сплавить их в Оку, а потом — в Волгу, с которой Бегич начал свой поход.

Следом перешла Вожу русская конница. Богатые шатры мурз и юрты сотников, стада и повозки, награбленное добро и бесчисленные кривые сабли, брошенные в пыльную траву, стали добычей победоносного русского войска. Только наступившие сумерки спасли ордынское воинство от истребительной погони.

Для Андрея Попова часы битвы были одновременно и радостными, и тяжелыми. Радостно было видеть мощь русских полков и бегство ордынцев, торжество русской ратной силы. Тяжко было оставаться в бездействии, когда рядом сражаются боевые товарищи.

Счастливые! Они своими руками добыли победу над Ордой!

Воевода Родион положил свою ладонь на плечо молодого полянина:

— Не печалься! В сей победе есть и наша немалая доля!

Высшую мудрость этих утешительных слов Андрей Попов поймет только спустя два года…