«ГОРИЛЛА»

От усиленных занятий меня все чаще и чаще стала донимать головная боль. Однажды, чтобы рассеять ее, я отправился на тот холм, на который мы с Романом поднимались летом. Не прошел вверх и сотни саженей, как увидел впереди себя странную фигуру. Согнув широкую спину, она сидела на высоком камне и в сумерках была удивительно похожа на большую обезьяну. «Неужели Воскресенский и впрямь видел здесь гориллу и даже поздоровался с ней за руку? — мелькнула у меня мысль. — Но гориллы, как известно каждому школьнику, водятся только в Африке, откуда же она могла появиться здесь? Разве из какого-нибудь зверинца сбежала?» Я топтался на месте, не зная, идти ли мне дальше или повернуть назад. Черт их знает, этих горилл: с одними они здороваются за руку, а других, может, и по башке стукают.

Пока я размышлял, горилла шевельнулась, спрыгнула с камня и на двух ногах вразвалку пошла в мою сторону. «Если она меня не убьет с первого удара, я ей тоже дам сдачи», — решил я.

Когда странное существо находилось в десятке саженей от меня, я подумал, что это, пожалуй, не горилла, а скорее всего первобытный человек.

Но вот мы стали нос к носу, и все мои предположения рассеялись: передо мной стоял не первобытный, а современный человек, только давно не бритый и одетый в штаны и куртку, шитые из овчины шерстью наружу.

— Прогуливаетесь? — спросил волосатый вполне доброжелательно.

— Прогуливаюсь, — ответил я, еще не зная, как себя держать.

— Доброе дело, доброе. — Он помолчал, прощупал меня глубоко сидящими глазками и также доброжелательно сказал: — Знаете, я бы не советовал вам идти дальше. Чем выше, тем ветер пронзительней, а вы в одной шинелишке. Простудитесь, храни бог.

— Почему вы так странно одеты? — полюбопытствовал я.

— А чем странно? — Человек оглядел себя. — Холодно — вот я и одеваюсь потеплей. Хожу да в колотушку постукиваю. Не будь на мне овчины — закоченел бы.

— Что же вы тут сторожите? — посмотрел я, недоумевая, по сторонам.

— А тут карьер поблизости. С войной его забросили, а хозяйственный инвентарь остался. Вот я его и сторожу. Пойдемте, а то как бы худой человек не обидел.

Он взял меня под руку и осторожно повернул в обратную сторону. Я попытался было руку высвободить, но сейчас же почувствовал, как ее будто железным обручем сжало, и покорно зашагал вниз.

— Дмитрий, ты?! — услышал я знакомый голос. — Куда влечет тебя неведомая сила?

Передо мной стоял Роман, одетый в тулуп и шапку-ушанку. Щеки его дрожали от беззвучного смеха.

— Да, сила, — подтвердил я. — Ради бога, помоги мне от нее отвязаться.

— Отпусти его, — сказал Роман.

К моему удивлению, волосатый тотчас же освободил мою руку.

— Не хотелось мне тебя впутывать, — поморщился Роман, — но… раз ты уже здесь, пойдем со мной. Только уговор: насунь мою ушанку по самый нос и не подавай голоса. Сиди, слушай и на ус мотай.

Он дал мне свою шапку, а мою фуражку, которая была ему мала, с трудом натянул себе на голову.

Сторож направился к своему камню. Мы с Романом свернули на боковую тропинку. Прошли шагов сто вниз, опять куда-то свернули и наконец оказались перед каменным амбаром, как бы вросшим в самую гору. У широких дверей его стоял человек в бараньей шапке.

— Как дела? — спросил Роман.

— Все в сборе. Заходите, — ответил человек. — В случае чего, сторож постучит в колотушку.

В амбаре, вокруг фонаря, сидело человек десять. Свет от сальной свечи был настолько слаб, что рассмотреть, кто из них стар, а кто молод, у кого борода черная, а у кого рыжая, было почти невозможно. За людьми громоздились какие-то машины, тачки, лопаты, кирки.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал Роман. — Не беспокойтесь, это человек свой.

Ему дружно ответили.

— Здравствуйте! — И пододвинули что-то вроде каменной скамьи.

Роман сел, а мне показал место позади себя, так что за его спиной я совсем скрылся.

— Проведем наше очередное занятие, — сказал он. — Но прежде послушаем информацию товарищей из салотопенного завода и лазарета. Каковы там настроения?

Один из бородачей покряхтел, покашлял и наконец сипло заговорил:

— А какие ж могут быть настроения в нашем салотопенном деле и в такое время? Конечно, Градобельск — это не Харьков, не Юзовка, промышленность здесь стародедовская, свечи льем да сало топим, но рабочий человек — он везде одинаковый: чем больше его жмут, тем больше он ожесточается. А жмут нас сейчас так, как уже давно не жали. Судите сами, чем мы дышим при вытопке сала: самыми вреднейшими для здоровья парами и газами. Хозяин говорит: «Какого вам еще рожна надо? Я ж уже давно закрыл салотопенный котел крышкой с дырой и трубой для отвода газа». Правильно, закрыл. Но шкварку требуется перемешивать, а как ее перемешаешь, не снявши крышки? «Надо, говорим ему, отводить этот зловонный газ по трубе в топку и там сжигать». А он нам: «Это ж сколько будет стоить! Вы что, хотите меня самого пустить в трубу? Сейчас война, надо терпеть. Наши доблестные воины и не то претерпевают на войне, кровь свою там проливают за нас всех, а вы, ишь ты, привередничать вздумали». Вот как ответил, идол. Жизнь, сами знаете, дорожает с каждым днем, он же и копейки к заработку не прибавляет. А на сало цены вздул и сам оброс салом, аж штаны у него на заду по швам расползаться стали. Скажу прямо: если б не боязнь, что на фронт погонят, так хоть сейчас бастовать. Вот какие у нас настроения!

Когда он кончил, кто-то спросил молодым, приятным голосом:

— Теперь, значит, я?

— Теперь, значит, ты, — кивнул Роман.

— Начну с самого начала. Как вы, значит, приказали мне завести знакомство с ранеными, я пришел к самому главному доктору и говорю: «Очень мне хочется послужить нашим доблестным воинам-героям, нашим великим страдальцам за матушку Россию. Нет ли у вас какой работенки? Хоть полотером, хоть дрова колоть — на все согласен». — «Истопником, спрашивает, хочешь?» — «С превеликим удовольствием». Взял я на свечном заводе расчет — и в тот же день определился в лазарет. Отопление там печное, так мне в любую палату доступ открылся.

— Не размазывай, говори про настроения! — перебили говорившего.

— Як тому и веду. Как же говорить про настроения, не побывавши в палатах? Так вот, получив доступ, стал я заводить близкие знакомства: тому письмо домой напишу, другому за папиросами сбегаю, а иному побасенку какую расскажу. И стали милые наши товарищи, безвинно пострадавшие за чужие сундуки, со мной, как с братом родным, прямодушны. Ни в чем не таятся. Вот теперь я вам и про настроения доложу. Плюньте в глаза тому брехуну, кто скажет, будто раненые воины только о том и думают, как бы скорей поправиться и снова идти кровь свою проливать. Могу вам, как говорится, за подписью с печатью заверение выдать, что каждый только и думает, как бы ему до конца войны в лазарете пролежать. Даже те безрукие и безногие, которым после лечения чистая выйдет, не спешат домой. Что им дома делать? На паперти с протянутой рукой красоваться? Вот тут я им полегонечку и объясняю, какая у нас сейчас война идет, то есть, значит, похожа она на ту войну, когда наши деды Наполеона дубасили, или, может, совсем наоборот, и нужны ли нашему брату — рабочему человеку те анафемские Дарданеллы, из-за которых теперь народная кровь льется, или пусть лучше об них поломают себе зубы наши помещики да буржуи.

— Ну, и как они, сочувствуют твоим словам? — спросили из круга.

— Сочувствуют, конечно. Но вы ж учтите и то, что я там один против целой своры. Ходят туда и монахи, и попы, и генералы, и церковные старосты. Каждую субботу городской голова приезжает в лакированном экипаже, с подарками. И все в одно трубят: поправляйтесь, родимые, постойте за родину-мать, не дайте немцам, да австриякам, да венграм, да туркам поработить нашу Русь православную. Правда, помогает мне солдат, раненный в голову, тот самый, на которого указал уважаемый руководитель. Но он же, солдат тот, не во всем еще покуда разбирается как следует. Особенно трудно мне обезвреживать одну там сестричку. Как я понимаю, она самая вреднющая, вредней, чем вся эта свора. А почему? Красавица писаная. А уж какая заботливая да ласковая. Раненые— они, как дети: им ласку подавай. Да и по женскому полу скучают. А она подсядет к кому-нибудь на койку и ну рассказывать — то про Илью Муромца, то про Минина с Пожарским, то про Суворова с его солдатиками чудо-богатырями. А иной раз стихи читает про какую-то французскую Жанну, которая войска в бой водила, родину спасала от врагов. Чем крепче всего она берет, так это обещанием тоже на фронт отправиться. «Привыкла, говорит, я к вам. Поправитесь, вернетесь в действующую армию — и я с вами. Буду и там за вами ухаживать». Заворожит вот так, а мне работа — обратно отвораживай.

— Как ее зовут, сестру эту? — хрипло спросил Роман.

— Татьяночкой зовут, Татьяной Николаевной, значит. Я вот о чем хотел вас просить: как мне отвечать? Иной соглашается со всем, что я ему втолковываю, но потом задумается и говорит: медаль имеет две стороны. Если на одной стороне поражение Николая и всей его своры, то на другой, значит, победа Вильгельма и его своры. Не получится по поговорке, что хрен редьки не слаще?

— Вот и наши о том же спрашивают, — сказал тот, кто говорил о салотопенном заводе.

— И наши!

— И наши! — послышались голоса.

— Товарищи, я постараюсь подробно рассказать, что об этом пишет Центральный Комитет партии, — начал Роман. — Вы знаете, вся наша легальная печать задушена в первые же дни войны, большевистская фракция Государственной думы арестована и предана суду. Но товарищ Ленин, как всегда, на боевом посту. В нашу Донецкую организацию дошел из-за границы 33-й номер газеты «Социал-демократ». Мне удалось переписать Манифест Центрального Комитета. Вот о нем-то и пойдет сегодня речь. Мы не желаем победы ни той, ни другой стороне. Мы желаем поражения правительствам и той и другой стороны. Где начнется революция, мы заранее сказать не можем. Но сидеть сложа руки и ждать, когда начнут другие, мы не будем, иначе получится, что Иван кивает на Петра, а Петр на Ивана. Нет, мы будем готовить рабочих и всех трудящихся к тому, чтобы использовать грядущий экономический и политический кризис и разгромить свою империалистическую свору. А кризис наступит, ибо война идет на истощение. Нам предстоит трудная, очень трудная работа. Разъяснять надо настойчиво, кропотливо. Ведь многие люди, даже и хорошие, но одурманенные пропагандой империалистов и их прихвостней, считают нас чуть ли не изменниками родины, нас, готовых жизнь отдать за счастье России и всего человечества!.. Прочтем же Манифест и разберем каждую его строчку…

…Из пещеры выходили по одному и спускались с холма разными тропами. Отдельно спустились и мы с Романом. Ночь была такая темная, что я не раз сбивался с тропинки и наталкивался на какие-то каменные чудовища. Я выбрал одну, самую яркую звезду и, двигаясь к ней, вышел наконец к железнодорожным путям. Около нашей квартиры меня поджидал Роман.

— Что так долго? — встревоженно спросил он. — Заблудился?

— Заблудился. Но на верный путь меня вывела звезда. Мне показалось, что это была та самая, которая светила мне в детстве во время моих скитаний, — ответил я. — Шел ощупью и думал.

— О чем?

— У кого ты научился так говорить с рабочим народом, вот о чем. Империализм — очень сложная штука. А ты так просто и доходчиво рассказывал, что, я уверен, поняли все. Это у тебя дар такой или ты у кого-нибудь учился?

— Учился.

— У кого?

— Все у него же, у Ленина.

Я невольно воскликнул:

— Ты его слышал? Живого?

— Я его всегда читаю, и голос его звучит в моих ушах. Как видишь, и у меня есть своя путеводная звезда.