"Как пал Дийнавир" - читать интересную книгу автора (Майра)

Глава V

Он вернулся к себе умиротворенный, хотя усталость положила вокруг его глаз темные круги. Человеку, который погиб, находясь под действием злых чар, трудно пройти через Врата. Владен сделал все, чтобы путь Барухи к Закатному престолу не был омрачен встречей с чудовищными ночными стражами. Волшебник искренне скорбел о смерти сотника – тот нравился ему своей открытостью и мужеством. И уже в который раз в душе закипел гнев, которому пока не было выхода… Владен усилием воли унял свои чувства.

В покоях, которые он занял здесь, в усадьбе, было сейчас полутемно. Масляный светильник прогорел и погас, но из щелей между ставнями пробивался хмурый осенний рассвет. Он лежал на широких половицах тонкими длинными полосами, похожими на перекрещенные клинки, как высеченный светящийся знак.

Владен переступил через скрещение лучей, на долю мгновения задержавшись в узенькой полоске света. Утро было сродни вечерним сумеркам – та же размытость очертаний, то же ожидание определенности, те же мягкие тона и аромат влаги в холодноватом воздухе. Он обратился с молитвой к утренним богам, но, как и следовало ожидать, те не услышали его в своих далеких странствиях. И все же ему стало легче, как будто рассветный ветер, наплывая прохладной волной с горных вершин, утишил его усталость и притупил тревогу. Владен с благодарностью вспомнил о Куллинене, научившем его этой благословенной игре в оттенки наравне с более серьезными вещами.

Волшебник опустился на постель, но спать ему, как ни странно, не хотелось. Он прислушался к своим ощущениям. Впервые за последнее время тишина не несла в себе ничего гнетущего, как будто благоволение богов снова накрыло Дом на Перевале, словно пушистое крыло. Владен некоторое время сидел так, чувствуя, как утро вливается в него чистой, не запятнанной никаким преступлением силой, а потом коротко рассмеялся. Это был знак, а он чуть не пропустил его. Это был миг его превосходства над Ночью, и им следовало воспользоваться.

Он встал и ногами разбросал расстеленные на полу циновки. Придирчиво осмотрел широкие половицы, намечая точки будущего рисунка, затем глубоко вдохнул и крепко обхватил руками голову. Слова, которые он произносил мысленно, постепенно – почти независимо от его воли – начинали порождать звуки. Голос гудел в нем, отдаваясь в прижатых к вискам ладонях, сперва совсем низко и монотонно, потом – разбиваясь на оттенки, приобретая богатую и разнообразную жизнь. Наконец дрогнули губы, не в силах сдерживать напор, и одновременно с первой прорвавшейся наружу нотой на полу вокруг волшебника затлели крошечные огоньки… Они становились ярче по мере того, как креп звучащий голос, над каждым из них поднималось аметистовое зарево, словно Владен стоял в центре диковинного созвездия.

Он пел, заставляя волшебный свет разгораться, затмевать мир привычных, плотных, тяжелых вещей, и чувствовал, что уходит, легко, почти невесомо переносится в совсем другое пространство, где цвета, звуки и запахи беспрепятственно перетекали друг в друга, а вещество было податливым, как расплавленный воск, и принимало любые формы с такой же легкостью, как и утрачивало их.

Это был мир, привычный для него, но чуждый и удивительный для людей, далеких от волшебства, – мир, где реальность и иллюзии сплавлялись так тесно, что отличить одно от другого могли только обостренные чувства и наметаный глаз. Владен любил приходить сюда, потому что богатство этого волшебного пространства не шло ни в какое сравнение с обычной реальностью, и он сам мог творить и превращать его по собственному усмотрению. Молодому магу всегда казалось, что ярче и многообразней этого места не может быть ничего на свете. Но теперь, после сверкающего и звучащего островка, который подарил ему Дийнавир в ночь излечения Треллена, его изощренному зрению как будто чего-то не хватало. Ощущение было таким, как будто Владен долгое время довольствовался искусной подделкой, не подозревая в ней фальши, и только теперь, узнав что-то истинное, по-настоящему прекрасное, начал догадываться о подмене. В этом мире, куда и раньше не раз переносило Владена магическое искусство, волшебник чувствовал сейчас непривычную нарочитость, словно окружающему пространству не хватало правдоподобия… Но только здесь он мог на равных встретиться с Ааретом.

Подавив разочарование, Владен сосредоточился и послал мысленный зов – манящее вкрадчивое заклинание, казавшееся поначалу слабым, но действующее подобно прочному аркану. Он почувствовал, как далеко, на том конце этой невидимой нити, за пределами магического круга, насторожилась утренняя мгла. Довольно долго ничего не происходило, как будто враг не верил тому, что кто-то осмелился призывать его. Потом связующий поток запульсировал, словно его пытались перекрыть или повернуть вспять. Владен жестко улыбнулся и усилил напряженность зова. Он тянул своего противника из логова, которое тот считал неприступным, так же, как всего несколько часов назад Аарет сам вторгался в его сны пыткой болезненных искушений. А когда понял, что ошеломленный враг повинуется, отпустил аркан.

Нить ослабла. Рассыпалась. Между двумя противниками повисла зияющая пустота. У Аарета была сейчас возможность ускользнуть, но Владен знал, что служитель Ночи не сделает этого, не станет избегать такого дерзкого вызова. Для существа вроде владыки Аара это значило бы признать свое поражение. Время замедляло бег, делалось тягучим и вязким… Наконец далеко впереди начал сгущаться мрак. Это место на глазах наливалось чернотой, и вдруг, когда казалось, что более черного цвета просто не может существовать, тьма прорвалось и сквозь нее, как сквозь прогоревшую ткань, полыхнула яркая вспышка. У застигнутого врасплох властелина Аара не было возможности заменить себя кем-либо из подручных магов, поэтому он явился на эту вынужденную встречу лично.

Мир при его появлении содрогнулся. Мощь, которой обладал Аарет, не была показной, она возмутила радужное, текучее магическое пространство, как взбалтывает воду тяжелый камень, брошенный в пруд. Окружающее на несколько мгновений исказилось, и так и не смогло принять свой первоначальный вид.

Владен наблюдал, как из небытия проступают очертания противника. Сам он теперь выглядел как медленно текущая мерцающая река, и то, какое обличье предпочтет в ответ маг из Аара, могло сказать о многом.

Аарет не принял вид утеса или горного тупика, не стал ни ветром, ни иссушающим солнцем. Он вообще не проявлял открытого противодействия и покачивался на прозрачных, взблескивающих цветными искрами волнах большим, добротно сбитым и на славу оснащенным кораблем. Темно-синий парус с восьмикрылой звездой Аара слегка вздувался под слабыми порывами ветерка, судно неторопливо, словно задумчиво скользило вперед, раздвигая воду. Палуба пустовала, у руля никого не было.

В противнике Владена не замечалось растерянности или раздражения, но это было неудивительно. Верховные служители Ночи платили за свои знания и власть тем, что утрачивали способность сначала выражать свои чувства, а потом и испытывать их. Мастерство их было бестрепетным, бесстрастным и безжалостным, и чем выше поднимались они над простыми смертными, тем отрешеннее делался их взгляд, тем меньше – интерес к окружающей жизни, но тем больше – притязания на особое положение в ней. В отличие от сумеречных магов, они не наслаждались богатством оттенков срединного мира – для них этих оттенков больше не существовало.

– Итак?…

– Мне хотелось взглянуть на тебя, государь Аара.

На мачте корабля вдруг возникла крупная красивая птица с зеленовато-синим, отливающим металлом оперением. Она поднялась в воздух, сделала круг над палубой, затем спустилась и полетела над самой водой, высматривая в глубине добычу. Несмотря на отсутствие эмоций, Аарет был изобретателен.

– Хорошо, что в тебе нет страха, мастер Сумерек. Мне было бы скучно иметь дело с тем, кто боится за свою жизнь.

Похвала была сомнительной, но требовала ответа. Далеко по движению корабля, посреди реки, в туманной дымке возник остров. Среди молодой поросли на обрыве над песчаной отмелью виднелось несколько кряжистых сосен. Стволы их отливали оранжевым, освещенные закатным солнцем. Повеяло запахом хвои и влажной земли. Обрыв походил на источенное червями дерево, так много в нем было ласточкиных гнезд. И сами ласточки носились над берегом с пронзительными криками, хватая на лету насекомых и отпугивая возможных врагов. Темная птица Аарета поднялась высоко в небо и исчезла среди серых облаков, наползающих со стороны устья…

– Мы могли бы ограничиться поединком. Если хочешь – здесь и сейчас.

– Зачем?

Остров проплывал мимо в росчерках ласточкиных крыльев, в аромате сосновой смолы.

– Затем, что срединный мир оставлен богами и переживает страшные времена. Затем, что ты мог бы получить удовлетворение, не проливая невинной крови.

– Кровь должна проливаться. Весь этот мир держится на ней и только на ней. Иллюзии милосердия слишком хрупки и неосновательны, в них не хватает материальности, того ощутимого здравого смысла, который придает всему вкус и цену. В крови же нет лицемерия, которое прячется в твоих представлениях о любви к людям. Скажем, любишь ли ты Треллена?

Против воли Владена река разлилась, разделилась на рукава и превратилась в широкое устье. Моря еще не было видно, но в дыхании ветра теперь ощущался привкус соли.

– Вот именно. Тебе хотелось бы его любить, но ты не можешь. Слишком горька твоя память о том, как он встретил весть о твоей магической сути… Невозможно любить того, кто не принимает в тебе самое главное.

Корабль шел на веслах, хотя скамьи гребцов в трюме – Владен в этом не сомневался – были пусты.

– Любишь ли ты Дийнавир – ради Дийнавира, а не своих детских воспоминаний? Не его мистическую основу, от которой с годами остается все меньше, а сам дом: стены, лестницы, кровлю и коридоры? Это, если вдуматься, все равно что чувствовать привязанность к камням, разбросанным по склонам гор. Любишь ли ты камни, сумеречный маг?

– Владыка Аара, я люблю весь этот мир, сотворенный богами.

– Тогда ты должен любить и смерть, и кровь – ведь они тоже его часть.

Впереди, над все ширящейся водной гладью, в густо-красном закатном небе возникла комета. Она вспухла раскаленным докрасна шаром и, казалось, замерла. Приглядевшись, Владен обнаружил, что она продолжает медленно, сонно расти и наливаться рубиновым свечением…

– Смерть и преступление – часть лжи, родившейся в больной утробе Ночи. Их не было, когда Творение закончилось, они появились гораздо позже. Властелин Аара, ты прекрасно знаешь, как был искажен первоначальный замысел.

– Легенды, легенды… Кто может точно знать истину? Смертные способны лишь стремиться к этому. Истина всегда была уделом только самих богов. Но сейчас небесные творцы уходят, и их прежние слуги обеззубели. А людям нужны идолы – все равно, как их назовут: боги, золото, власть над природой, сытость, справедливость… Поверь, тот, кто займет освободившиеся места в пантеоне, избавит мир от многих неприятностей и неразберихи.

Владен рассмеялся. Комета вспыхнула и рассыпалась фейерверком, расцветив полнеба густым огненным дождем.

– Так ты замахнулся не только на Гарселин? И не только на власть над миром… Ты решил занять место одного из богов?

Небо мгновенно потемнело, и откуда-то налетел вихрь, повеявший густым ароматом южных садов. Смех замер у Владена в горле, волшебник насторожился. В обволакивающем запахе цветущего жасмина ему почудилось что-то тревожное, зловещее. Он пока не мог понять, чем надеется удивить и сломить его волю государь Аара, но от предчувствия серьезной и неизбежной опасности заранее сжалось сердце. Корабль стремился вперед, продвигаясь теперь по одному из речных рукавов. Берега сближались, протока делалась все уже, и усыпанные белоснежными цветами деревья по обеим ее сторонам благоухали все сильнее. Волны качали опавшие лепестки, в сумеречном вечернем воздухе реяла нежная, призрачная метель.

– Так говорили тебе: замысел был искажен. Но подумай и о другом: в замысел было многое привнесено. Изначальный мир не знал столько оттенков и промежуточных тонов, мастер Сумерек, любящий полусвет и полутень, извлекающий из них музыку для своего волшебства. Ведь многие из этих оттенков требуют черной краски. Тебя учили, что мой удел – мрак, смерть и разрушение, что мне знаком и дорог только черный цвет. Ты думаешь, я живу посреди холодной золы и разлагающихся трупов? Оглянись и смотри внимательнее!

Повиноваться приказу было нельзя – и невозможно было не повиноваться. Волшебник обернулся, отделяя себя от реки, и поплыл в воздухе легчайшей, серебристо поблескивающей паутинкой.

Река немедленно изменилась. Она теперь блестела, как жидкое темное масло, и от этого казалась мертвой. Кроме сорванных ветром лепестков жасмина, на ее поверхности качались лилии – крупные, прозрачно-белые, как будто неживые цветы, обладавшие при всем при этом сильным сладковатым запахом. К ленивой, вязкой воде сбегали пологие берега, их покрывал светлый песок, мелкий и на вид ласкающий, как пыль. Выше начинались деревья и кусты, у подножия которых стелились и вились травы. В этом саду росли изящные гиацинты, амаранты, огромные махровые гвоздики, хрупкие нарциссы, жасмин, магнолия, какие-то еще редкие растения, все они цвели одновременно и источали пьянящую смесь ароматов роскошного вечернего сада. Владен стал дуновением ветра и неспешно полетел между деревьями, покачивая ветви и стряхивая с цветов крупную, блестящую, как алмазы, росу.

Вокруг плыл запах, от которого рождались видения. Миражи, миражи… Парящие в воздухе разноцветные огоньки, заменявшие факелы и лампы. Ажурные беседки, оплетенные вьюнком с мелкими алыми цветами, и с каждой склоненной головки сочились прозрачные капли нектара. Белые пахучие звезды неведомых соцветий во тьме гладкой густой листвы. Мраморные лестницы, устеленные коврами и шелком с завораживающими узорами, водопады блестящего виссона на белоснежных перилах и россыпи искристых самоцветов в упругой воде фонтанов… Здесь почти невозможно было отличить чужую творящую магию от собственной иллюзии.

И отовсюду, не замолкая, звучал странный голос, интонации которого прихотливо изменялись, то примериваясь к слуху волшебника, то своевольно танцуя, словно забывая, что в саду есть посторонний.

– Посмотри на мой дом, мастер Сумерек. Ты сможешь оценить его по достоинству, потому что мне известны твоя любовь к красоте и твое тонкое умение играть оттенками… Или ты скажешь, что мой дом не прекрасен?

– Он прекрасен…

Владен был ошеломлен, и ему с трудом удавалось скрывать это. Или не удавалось? Собеседник, казалось, предугадывал его мысли и ощущения за миг до того, как они возникали. Этого не должно было быть. Аарет не мог быть таким, его жестокое искусство не оставляло ему никаких шансов. Это было просто невозможно.

– Так тебя учили: магия Ночи – это магия тлена. Верь своим глазам, мастер: я живу среди красоты, которая и не снилась людям твоего ордена. Я не понимаю, что заставляет вас отказываться от всего этого. Меня обвиняют во лжи, но ты сам признал, что мой мир прекрасен. Верь своим глазам, и я научу тебя видеть зорче! Даже ради того, что открыто человеческому взгляду, льется кровь и совершаются преступления, а ведь видимая им красота – лишь слабый отблеск того, что ты наблюдаешь здесь. Среди смертных она утрачена, подменена. Люди говорят: красиво то, что хорошо. Но разве цветущее дерево может быть добрым или злым? Оно – просто услада наших глаз, пища для наших чувств, упоение нашего ума…

Танцующий голос наполнял все вокруг, сад изменялся, открывая все новые уголки, и волшебник уставал следить за игрой бликов и граней, за трепетанием лепестков и блеском водяных струй. Потом возник и потянулся в пространстве дворец, где стены из резного камня почти не скрывали бесконечной анфилады комнат, и каждая комната была убрана изощреннее и диковиннее предыдущей… Владен смотрел и чувствовал ноющую ломоту в груди от невозможности вобрать в себя все это великолепие. Многообразие и пестрота рождали слабое, но неприятное головокружение. Кроме того, его по-прежнему тревожила невозможность происходящего. Дело было даже не в том, что Куллинен говорил ему другое, а в том, что он сам, по собственному опыту знал, что Куллинен прав…

– Я расскажу тебе о том, как можно жить среди всего этого и не уставать наслаждаться красотой. Твои глаза уже насытились, твой ум утомлен, а между тем ты не видел еще и сотой доли всего. Как бедна и ограничена человеческая природа! Именно это заставило тебя когда-то выбрать путь мага, раздвигая границы, установленные для тебя кем-то другим, пытаясь определять собственные. Я научу тебя вмещать больше, намного больше, чем позволяет даже твоя магия. Ты – мастер полутонов, твое искусство почти совершенно. Но теперь ты видишь, что и оно не дает тебе воспринять все, что хотелось бы. И я открою, почему это так. Тебя научили играть оттенками мелодий, ароматов, собственных чувств. Но этого мало. От тебя скрыли, что есть и другие оттенки – твоих фантазий. Все явления, которые ты привык видеть с одной стороны, могут быть воображены совсем иначе. Все, что тебе нужно – это время от времени освежать чувства и подстегивать смелость. У красоты нет предела; поверь мне, я знаю, что говорю. Цветущий сад изумителен, но в запахе умирающей листвы ты уловишь ту же сладость, что и в аромате цветов. Прозрачная вода позволяет видеть изумруды на дне, но только вода омута по-настоящему зеркальна. В засушенном цветке не меньше горького очарования, чем радостного – в живом. Чем тоньше грани, которые ты способен различать, тем яснее для тебя эта удивительная истина. Самые соблазнительные ароматы отстоят всего на четверть шага от отвратительной вони. Самые изысканные кушанья имеют едва приметный привкус гнили…

Речь врага поражала ум удивительной стройностью. Способность Аарета сочетать в себе крайнюю жестокость с такой развитой чувствительностью казалась загадочной, и разгадать ее было крайне важно… А между тем, Владен почти изнемогал. Он чувствовал, что еще немного – и случится одно из двух: он либо поймет наконец истинную суть своего противника, либо останется здесь навсегда.

– На свете не счесть вещей, которые мы воспринимаем по-разному, в зависимости от того, красивы они или нет. Когда человеку перерезают горло в канаве на темной улице ради кошелька с мелочью, это кажется нам отвратительным. Но когда увитая цветами жертва лежит на яшмовом алтаре и жрец заносит над ней покрытый священными письменами нож во имя великих богов, сам смысл происходящего изменяется в наших глазах. Телесная любовь двоих мужчин или двух женщин, или сожительство близких родственников, в обыденной жизни противные природе и людским обычаям, приобретают совсем иной оттенок, будучи перенесены в ароматные дебри этого сада или в стены этого дворца. Разве не проявляется в такой любви особое вдохновение, которое тем острее, чем запретней творимое? Разве само неповиновение принятым среди смертных законам не делает ее утонченнее?

О, красота стоит выше всего на свете и способна со многим примирить человеческое сердце! Вбирать ее в себя тем легче, чем необычнее избранный способ или острее вкус недозволенности. Людоедство, с такой брезгливостью отвергаемое людьми, становится изысканной трапезой, когда блюда приправлены пряностями, украшены цветущими гирляндами и благоухают розовыми лепестками… Насилие над женщиной или ребенком может быть превращено в такой искусный и волшебный ритуал, что ни у кого не вырвется обвинение, а будет сказано: "Как изящно, с каким тонким вкусом это сделано!" И это будет истиной, ибо истина – в красоте, а красоту невозможно взвесить, или разделить на добрую и злую, или исчерпать до дна…

Густой запах цветущих растений оболакивал легкие и отравой вливался в кровь. Боль в груди вдруг сделалась такой нестерпимой, что сердце то и дело замирало, нарушая свой привычный ритм. А хуже всего было то, что Владен по-прежнему не мог увидеть говорящего. Сад оставался замкнут; слово, лежавшее в основе его ядовитой магии, было связано с тем, какой облик выбрал для себя противник Дийнастинов, но найти этот разбивающий ключ Владену никак не удавалось. Волшебник метался среди цветов, узорных тканей и резного камня, понимая, что еще немного – и он вынужден будет вернуть себе свой настоящий образ, и тогда схватка будет проиграна.

– Ты достигнешь настоящего совершенства в миг, когда граница между явью и иллюзией для тебя исчезнет. Когда ты поймешь, что ничто не может помешать тебе воплощать самые тайные, самые причудливые грезы, а самые странные поступки не вызывают у тебя протеста, что ты способен судить о них лишь как о части мозаики или цветном мазке, нанесенном кистью на серый холст бытия. Когда слова "нельзя", "несправедливо" и "не должно" потеряют для тебя всякий смысл. Только тогда, не раньше, ты узнаешь, что такое свобода и полнота ощущений!

Нынешний вид последователя Ночи был настолько эфемерен и причудлив, что распознать его казалось невозможным. Выхода не было.

– Надеюсь, ты хорошо усвоил преподанный мной урок. Человеческая душа вечно ищет неземной высоты и неземного восторга. Какая разница, откуда они приходят, если удается познавать и чувствовать больше, тоньше, разнообразнее! Разве то, что дарит тьма, менее сладостно? Разве то, что дарит свет, более изысканно? Думай об этом, думай день и ночь! У тебя осталось не так уж много времени.

– И ты совсем не боишься гнева своего темного господина, когда покушаешься на долю в божественном знании истины? – выдохнул Владен. У него больше не оставалось ни сил, ни возможности сопротивляться. Человеческое тело, такое привычное в обычном, немагическом мире, здесь тяготило своей уязвимостью. Он приготовился умереть.

Голос невидимого собеседника зазвенел и рассыпался вокруг сотнями переливных трелей. Это было чем-то невообразимым. Волшебник замер, оглушенный и до глубины души потрясенный этим смехом. С глаз его как будто упала пелена. Он теперь знал, с кем говорит. Аарета, владетеля прибрежного царства, покорителя Семиречья, смертельного врага Дийнавира, давно не было. Оставалась только полая кожура для силы, однажды выпившей его человеческую суть…

– Я вижу, ты наконец узнал меня, волшебник. Ты пришел, чтобы сорвать маску с властелина Аара… Считай, что тебе это удалось. Доволен ли ты тем, что видишь? Не отводи взгляд, когда я говорю с тобой!

Владен с трудом выпрямился. Боль сидела в его груди раскаленным гвоздем. Голова кружилась, его тошнило от аромата деревьев и трав. Но все это вместе не могло сравниться с той безысходной, смертной тоской, которая оледенила его душу, когда открылась истина.

– Я должен был догадаться раньше – еще в День Присутствия… Человеческой воле не под силу влиять на предсказания…

Сад и дворец начали таять. Магический мир на глазах погружался в хаос.

– Ты выбрал себе врага не по росту, мастер Сумерек. Лучше для тебя было бы по-прежнему верить, что все дело в притязаниях государя Аара на безграничную власть. Призови на помощь свое искусство: я хочу узнать, что ты будешь делать теперь.

По магическому пространству пробежала новая волна, всколыхнувшая его до тайных основ.

Владен остался один среди мятущихся вихрей и беспорядочно изменяющихся оттенков. Потрясение от этой встречи породило в нем безволие; он понимал, что должен хотя бы попытаться соединить разорванные связи, пока этот мир не распался окончательно и не убил его рассудок. Но в его сердце теперь жила безнадежность. Он двигался, не зная куда, и чувствовал себя щепкой, отданной урагану. Телесная смерть была бы слишком легким выходом для того, кто оказался в этом изменчивом мире, не имея могущества его упорядочить. Волшебник знал, что обречен на безумие, в котором сделается игрушкой любого, кто пожелает им владеть. Он должен был противиться этому, но у него не было сил. У него не было желания. У него не было надежды. Ему неоткуда было ждать подмоги… кроме, может быть, одного-единственного места на земле.

Он позвал на помощь Дийнавир.

Что случилось дальше, молодой маг совершенно не помнил – до момента, когда почувствовал, что лежит, касаясь щекой деревянных половиц в своей комнате в усадьбе. Все вокруг было осязаемым, надежным и неизменным, и от сознания этого Владен застонал и прижался губами к жесткому дереву дома, который не оставил его в миг, когда сам он уже отчаялся…

Прошло много времени, прежде чем волшебник смог подняться и добраться до своей постели. Он не спал, а как будто бредил. Воспоминание о ядовитой красоте темных садов пробуждало в нем томление, которого не должно было быть и не было бы, если бы не жгущий изнутри бунт пролитой недавно крови… Не надеясь только на свой разум, он сделал еще одно усилие и, уже вторично за последние дни, вызвал сатту Куллинена.

На этот раз призрак выглядел не таким плотным, а был похож на облако мерцающего тумана, заключенное в прозрачную оболочку.

– Что ты хочешь узнать?

– Все то же. Случайна ли смерть Гиннеана?

– Неслучайна, и использована с редкой изощренностью. Аарет знал, что других наследников, кроме тебя, у Треллена нет. И что в День присутствия наследник должен находиться в Дийнавире.

Владен похолодел от нового понимания.

– Ты хочешь сказать…

– Аару нужно было, чтобы ты приехал сюда.

– Но зачем? Почему именно я?

Некоторое время призрачный собеседник Владена молчал. Видно было, как его зыбкая поверхность переливается мелкими искрами, выдавая нерешительность.

– Потому что ты – последний маг Сумерек.

– Что ты имеешь в виду?

На этот раз молчание тянулось еще дольше.

– Я не должен открывать тебе этого.

Молодой маг ошеломленно посмотрел на сатту.

– Не должен? Что это значит? Я обращаюсь к тебе за помощью, а ты говоришь мне…

– Ты – единственный наследник Дийнавира и последний маг Сумеречного ордена. Когда для тебя пришло время испытания кровью, твое ученичество закончилось. Ты теперь полноправный и искусный мастер. Я больше не могу подсказывать тебе, какой выбор сделать. Прости!

Привидение растаяло. Молодой хозяин Дома на Перевале снова откинулся на подушки и долго лежал, опустошенный, не в силах даже размышлять над словами сатту. Мир вокруг казался ему странно тихим, словно обезлюдел. Только когда тени на полу заметно передвинулись вправо, Владену удалось собраться с мыслями и осознать то, что он успел увидеть и услышать.

Аарет обладал чудовищной властью, такой, какую невозможно было объять человеческим сознанием, и эта сила жгла его изнутри, ища себе применения. Власть не имеет ценности, раз ею не пользуются. Могущество кажется пресным, если не демонстрировать его каждый день. И то, и другое лишается смысла, когда не толкает своего обладателя ко все большему совершенству – в его понимании, конечно. Миг, когда приспешники Ночи осознают свою зависимость от силы, которую, как им казалось, они навеки покорили, обычно наступает, когда пути назад уже нет. И настоящий Аарет умер, а цели того, кто владел теперь его телом, не имели ничего общего с человеческими.

Дийнавир был обречен на уничтожение – как последняя память об Изначальном мире, а может, и о свете вообще…

Владен содрогнулся. Что хотел сказать сатту, называя его последним магом Сумерек? Значило ли это, что Куллинен мертв? Бывало, умершие или погибшие маги еще некоторое время после смерти могли советовать живым… Но волшебник не ощущал пустоты при воспоминании об учителе – той прохладной гулкой каверны, которая должна была на некоторое время образоваться в его душе, если бы Куллинен действительно умер. Что же все это значило?

Он чувствовал, что еще немного – и его захлестнет мутная обморочная волна. Сейчас, во время испытания кровью, это несло большую угрозу, чем когда-либо, а у Владена, к тому же, не было уверенности, что враг оставит его в покое в ближайшие часы. Поэтому волшебник заставил себя подняться и отправился на стену – еще раз взглянуть на неприятельский лагерь.