"Алан Нурс. Второе зрение" - читать интересную книгу автора

- Потому что так хочет Эми, вот почему.
Эронс раздраженно смотрел то на него, то на меня. Наконец он пожал
плечами:
- Если вы настаиваете.
- Мы поговорим об этом на следующей неделе, - сказала я. Я так устала,
что даже смотреть на него мне было трудно. Я встала и улыбнулась моей
девочке. "Бедный ребенок, - подумала я. - Так довольна и так этому радуется.
Ни малейшего понятия, на что ее толкают".
Эронс, разумеется, ей никогда этого не скажет.

Когда они ушли, мы с Лэмбертсоном прогулялись у лагуны. Был тихий
прохладный вечер; у берега возились утки.
Каждый год утка приходила сюда со своими выводками и подводила утят к
воде. Они никак не хотели следовать за ней, и тогда она сердилась и щелкала
клювом, то и дело возвращаясь назад, чтобы подтолкнуть какого-нибудь лентяя.
Мы долго стояли у берега и молчали. Лэмбертсон поцеловал меня. Это был
наш первый поцелуй.
- Мы можем сбежать отсюда, - прошептала я ему на ухо. - Мы можем
сбежать от Эронса, от Центра, от всех - куда глаза глядят.
Он покачал головой:
- Не надо, Эми.
- Мы можем! Я встречусь с доктором Кастером, и он скажет, что все
хорошо; я знаю, что он это скажет. Мне больше не нужен будет Центр, и никто
мне не будет нужен, кроме тебя!
Он не отвечал. Но я знала, что он и не мог ничего ответить.

Пятница, 26 мая. Вчера мы ездили в Бостон к доктору Кастеру. Кажется,
все кончено. Теперь я даже не могу вообразить, что еще можно что-либо
сделать.
На следующей неделе приезжает Эронс, и я буду работать с ним по плану,
который он разработал. Он считает, что нам предстоят три года работы, прежде
чем можно будет что-либо опубликовать, то есть, когда мы будем уверены в
полном развитии пси-потенциала у латентов. Может быть, - мне все равно.
Возможно, за три года я смогу увлечься, так или иначе. Смогу, наверное, -
все равно мне больше ничего не остается.
Анатомических нарушений у меня нет - доктор Кастер был прав. "Отличные
глаза, красивые серые глаза, - говорит он, - зрительные и слуховые нервы в
полнейшем порядке. Нарушение не здесь. Оно глубже. Так глубоко, что уже
ничего не исправишь".
"Ты теряешь то, чем не пользуешься", - вот что он сказал, извиняясь за
грубость формулировки. На мне это, как клеймо. Давным-давно, когда я еще
ничего не знала, "пси" было настолько сильным, что начало компенсироваться,
вбирая в себя опыт чужих восприятий, - такая копилка богатых, ясных,
оформленных впечатлений, с которой не было необходимости иметь свои. И
поэтому кое-что осталось во мне, как крючки, на которые ничего не ловится.
Теория, конечно, но иначе не объяснить.
Но разве я не права в том, что все это я ненавижу? Больше всего на
свете я хочу увидеть Лэмбертсона, увидеть, как он улыбается и раскуривает
свою трубку, услышать его смех. Я хочу знать, что такое на самом деле цвет,
как на самом деле звучит музыка, не пропущенная через чьи-то уши.