Та же странная история в изложении пастора, который присягнул, что все это правда

В первой части нашей повести о странной истории в Ллиддвудде мы уже говорили, что преподобный Илия Уллис Кук пытался развеять суеверия своих возбужденных прихожан в достопамятный полдень 22 июля. Мы отметили также, что его попытка не увенчалась успехом. Но пастор не опустил руки. Следующим его шагом было решение предупредить нелюдимого алхимика о грозящей ему опасности.

С этим намерением он вышел из дома в банную жару июльского дня. Пройдя гудящее, как осиное гнездо, местечко, он зашагал вверх по горной дороге к Мансу. Его сильный стук в двери старого дома возымел действие: внутри гулко прокатилось эхо да послышался шорох и стук осыпающейся штукатурки. Он постучал еще раз — на этот раз стали отваливаться изъеденные червями и непогодой деревянные резные украшения дверей. Но за исключением эха и стука падающих кусков штукатурки и дерева полуденная тишина летнего дня так и осталась непотревоженной.

Пастор напрасно напрягал слух: внутри дома, как и вокруг него, царила та же сонная тишина. Было так тихо, что Кук мог разобрать редкие голоса рстогцев, косивших сено на лугах в миле от Манса; но из Манса не доносилось ни звука.

Преподобный джентльмен долго и нерешительно топтался у дверей, потом решил постучать еще раз. Когда перестала сыпаться штукатурка, а эхо перестало звучать в его ушах, он вдруг различил далекий, смутный шум... Этот шум отразился в голове пастора; неопределенное беспокойство и предчувствие чего-то страшного медленно стало овладевать мозговыми клетками преподобного.

Он снова — еще сильнее и чаще — постучал в дверь. На этот раз стучал тростью, а затем сильно толкнул дверь руками. Послышался протестующий скрип ржавых петель, которым ответило замирающее в дальних комнатах эхо. Дубовая дверь зевнула: обе ее половинки распахнулись, выставив напоказ остатки перегородок, штабеля досок и вороха соломы. Глыбы металла, горы бумаги, перевернутые приборы части машин, освещенные голубоватым электрическим светом, предстали перед изумленным взором духовного лица.

— Доктор Небогипфель, прошу извинить меня за вторжение...— начал он, но и теперь никто не откликнулся, лишь где-то наверху, среди смутных теней, передразнило его эхо.

Священник наклонился вперед и почти минуту простоял, вытянув шею из-за дверей, недоуменным взором еще и еще раз оглядывая странную комнату. Манс был превращен в обширный зал. Сверкающие механизмы, диаграммы и книги вперемежку с обломками ящиков и коробок из-под продуктов лежали среди куч кокса, соломы и более мелкого хлама. Долго стоял он, вглядываясь из-за порога, потом наконец решился войти. Сняв зачем-то шляпу, на цыпочках, словно боясь нарушить торжественную тишину, он вступил в запущенную обитель странного доктора.

Он осторожно выбирал дорогу среди этого хаоса и разгрома, со смутной уверенностью, что вот-вот найдет Небогипфеля; обостренные волнением чувства говорили ему, что доктор должен быть где-то здесь. Ощущение это было таким ярким, что, когда священник, так и не найдя Небогипфеля, уселся на заваленное чертежами рабочее место, его голос звучал тревожно, словно извиняясь:

— Его здесь нет, но мне нужно поговорить с ним...— И хрипло с усилием выдавил, обращаясь к тишине: — Я должен его подождать. Доктора он не видел, но тот был где-то здесь. Кук чувствовал его присутствие, ждал появления ученого. Вот скрипнул гравий в пустом углу... Быстро обернувшись, Кук не увидел в углу ничего, но, усевшись на прежнее место и приняв прежнюю позу, он вдруг побледнел и застыл от страха: внезапно бесшумно перед ним возник Небогипфель. Мертвенно-бледный, с руками, перепачканными чем-то красным, доктор скорчился на странного вида металлической платформе; серые глубокие глаза его в упор смотрели в лицо посетителю.

Кук чуть было не взвыл от переполнившего его душу страха. Но — увы! — язык не повиновался ему, и бедный пастор только таращился, как кролик на удава, на странную платформу и на не менее странного человека на ней, словно вынырнувших откуда-то в мир цвета и объема. Небогипфель выглядел странно даже для своего странного вида: губы кривились, дыхание вырывалось из груди резкими конвульсивными толчками, на нечеловечески высоком лбу его выступили капельки пота, вены на лице вздулись и побагровели. Красные руки доктора — это бросилось в глаза Куку — дрожали; так дрожат руки слабых физически людей после тяжелой работы. Он беззвучно пошевелил губами, словно ему тоже не хватало сил заговорить, и наконец выдохнул:

—Кто вы? Что вы здесь делаете?

Но Кук не ответил: он понял, что это за красные пятна запачкали белизну слоновой кости, блестящий никель и сверкающее черное дерево платформы... Волосы у него поднялись дыбом; он так и застыл — с вытаращенными глазами и разинутым ртом.

—Что вы здесь делаете? — повторил доктор, поднимаясь на ноги.— Что вам угодно?

Кук сделал отчаянное усилие и овладел своим голосом.

—Ради бога,— пролепетал он,— что вы такое?

Однако этот вопрос исчерпал силы нашего пастора — черные занавеси надвинулись на него со всех сторон, закрыв страшную скорченную фигуру карлика. Небогипфель, комната, платформа полетели куда-то в темноту...