"Наталия Новаш. Непрочитанная тетрадь (Записки психиатра)" - читать интересную книгу автора

из похода по Карпатам. Он прибежал в ординаторскую с огромным букетом
душистых желтых рододендронов, которые я видел впервые в жизни, и с сияющей
улыбкой сказал, что вместе с Ольшевским согласен ко мне в аспирантуру.
Весенний вечер полон запахов и ожидания. Клены, как зонтики,
раскрывшиеся за одну ночь - непривычно! Кажется, только вчера их голые ветки
раскачивались в холодной апрельской выси и темные сучья яблонь хлестали в
мокрое окно ординаторской...
Помнит сад и пасмурный ноябрьский день еще через полгода, когда
возвратившийся "с картошки" Ольшевский заявил, что не пойдет в аспирантуру.
Изменившийся, похудевший, он приехал прямо с вокзала в штормовке и с
рюкзаком и, по-стариковски сгибаясь от ветра, сказал, что диссертацией
заниматься не будет и теория его вообще не интересует...
Он стал работать врачом в стареньком алкогольном отделении. Решение
было продиктовано тем, что увидел он в маленькой деревеньке над Сожей,
затерянной среди бесконечных полей, отделенной осенним бездорожьем от
центральной усадьбы и давно оставленной молодежью.
Двадцать хат в живописной лощине. Яркие кроны лип золотит на рассвете
солнце. И глядишь, над одной, над другой крышей стелется едва приметный
дымок... Кислый дух самогона смешивается с запахом антоновки - стоит над
садами в свежести росистого утра. И, кого ни встретишь в деревне - все под
хмельком: от хозяйки, выгоняющей со двора корову, до бригадира на мотоцикле.
Вечером - продается на разлив водка, и продавщица, привычно наполняя
стаканы, покрикивает на перебравших...
А в последний день работы на глазах у всей группы, докапывавшей две
оставшиеся борозды, пьяный водитель грузовика задавил школьницу, и все
подоспевшие студенты-медики ничем не могли помочь. Только ужас и боль
бессилия...
Рядом - дико хватался за голову шофер с детскими веснушками на
смертельно побледневшем лице, и медленно оседала пыль над перевернутым
самосвалом картошки...
С той осени Ольшевский стал мрачным и - неразговорчивым. И лишь на
работе можно было увидеть прежнего Ольшевского - вечно сияющего и
энергичного, с той же детской улыбкой в слезящихся близоруких глазах, когда
он усталым движением снимал очки.
Взрослые, много повидавшие люди в синих пижамах, с искалеченной трудной
жизнью, казалось, должны были признать в нем ребенка, которого любят, - и
вдруг серьезнели в его присутствии.
Он был для них авторитет! И мне казалось: уйдя, они уже не придут сюда
снова... И так было не раз.
- Как хотите, а я их люблю, - говорил Ольшевский. - Я им сочувствую.
Конечно, алкоголизм - это страшно. Но больные, пришедшие сюда лечиться, так
часто по особенностям своего характера, широте души и простодушию выигрывают
перед многими пациентами терапевтических стационаров...
И я невольно с ним соглашался. Наблюдал не раз, как какой-нибудь
терапевтический больной задерживает собственное излечение и мешает врачу
тем, что все свои интересы и помыслы сосредоточивает на своей болезни. На
своей язве, своем кишечнике... На своей боли.
И наоборот, больные Ольшевского сильнее чувствуют чужую боль. Не умея,
не зная, как справиться с этой болью, они подпадают под власть наркотика. И
за этих больных мы можем и должны бороться.