"Евгений Носов. Моя Джомолунгма (Повесть) " - читать интересную книгу автора

годы. Когда-то я, привалившись к стволу и раскинув руки, только глядел на
нее от подножия. Потом мне удалось забраться на самый нижний сук, который
простирался над забором. Я не помнил себя от радости, сидя на суку верхом. С
этого сука двор и улица казались совсем не такими, как прежде. Они были
внизу. И это удивительно. Но скоро я научился забираться на этот сук так же
ловко, как к матери на колени, и, сидя там, уже поглядывал наверх, на новые
высоты. Каждая взятая высота приносила мне бесконечную радость. Сначала я
поднялся над забором, потом над домом, и вот уже рядом со мной кружили
птицы. Я теперь думаю: наверное, так вот, с дерева, начинал подниматься над
землею человек. Дерево первым подарило ему ощущение высоты. Оно было его
первыми крыльями, которые подняли его над миром
Недавно мы с Тоней спорили, является ли чувство высоты человеческим
чувством, или оно свойственно только птице. Мне кажется, что оно больше
человеческое, чем птичье... А если точнее, то у птицы его вовсе нет. Птица
воспринимает высоту как должное. Для человека же - это осознанная радость
достигнутого. Чувство высоты возвышает его над всем мелким и обыденным,
порождает мечту и тягу к познанию. Я, конечно, не ручаюсь за логичность моих
размышлений, но, мне кажется, человек в небе больше птица, чем сама птица.
Для меня тополь стал Джомолунгмой. Я убегал в эту поднебесную страну, в
ее вольные зеленые просторы, где шумел в листьях ветер и тихо нашептывал
дождь, где кричали птицы и ползали муравьи. Это уймище листьев и веток было
моими джунглями. Толстые сучья - тропами. У каждой тропы - свой характер.
Были тропы легкие, проторенные, были трудные, почти непроходимые, были
коварные. Для каждой тропы-ветви я придумал название: "Грачиная" - с густым,
тесным поселением грачей, похожим на тропическую деревню, "Седло" - с
удобным развилком, где можно было отдохнуть, "Шея жирафа" - голый отвесный
сук, где не за что ухватиться, "Люлька" - причудливое сплетение веток и
сучьев, в котором я лежал, как в гамаке.
Я убегал туда с нашего тесного двора, где каждый его клочок разделен
между жильцами. Там были личные беседки и личные палисаднички, куриные
дворики за проволочной сеткой и маленькие огородики с луком и картошкой.
Общей была только тропинка, которая вела к уборной. У этой тропы, на
ничейной земле, и стоял мой тополь.
Во время войны, когда фашисты обстреливали город, в тополь попал
снаряд. Он угодил в самую гущу и снес макушку. И до сих пор там зияет
страшная рваная рана, трухлявится обнаженная, размочаленная древесина,
черными полосами отстает кора. Снаряд обрушил эту ветвь, а соседние осыпал
осколками. Особенно их много на одной ветви. Ее я назвал "Осколочной".
- Тоже порох нюхал, - сказал однажды о тополе Иван Воскобойников. - Мы
с ним вроде побратимов. Ему голову снесло, а мне ноги отшибло. - И задумчиво
прибавил: - Вот бы нас с ним скомбинировать. На его корни да меня бы
привить. Охота постоять под облаками. А то всякий прыщ на тебя сверху вниз
смотрит. Когда на дереве видел меня Никифор, он ворчал: - Вот свернешь себе
шею...
Когда там заставала меня мать, она требовала, чтобы я слез немедленно.
Она стояла внизу до тех пор, пока я не спускался на землю. И я спускался из
сказочной своей страны, где ближе облака и птицы, небо и солнце, откуда
далеко и широко видно, где сердце стучит совсем не так, как на нашем дворе,
истоптанном курами бабки Степанихи.
Меня понимала только Тоня. При ней я залезал на самые неприступные