"Евгений Носов. Солнечный Ветер" - читать интересную книгу автора

ходом.
Я понял, что сейчас услышу голос, хотя для моего времени его пора еще
не наступила. Но мне и тому, кто стоял у лифта, уже было известно, что это
голос Гении (сокращенное от Генрих). Даже если бы он изменил голос до
неузнаваемости, я бы все равно узнал: такого, как Генни, можно сразу
распознать по его трусости, по его первооснове - взваливать общую вину на
кого угодно, только в стороне от себя. Не знаю, такое, видимо, в крови.
Массовое проявление этой особенности однажды уже было в истории его народа.
Тот, кто жил в прямом времени, спросил себя, виноват ли он. И сам же
себе ответил, что виноваты все. И те, кто оставался сейчас в бункере, и все,
кто под землей, под водой, на поверхности земли, которой осталось зеленеть
недолго, в воздухе, в космосе. Виновны даже те, определил он, кто еще не
знает, что началась война, что на них уже падают бомбы.
- Пит, а ведь это ты угробил мир,- сказал все-таки Генрих.
Я, который двигался в обратном времени... А собственно, почему я
называю себя так длинно и путано: у меня же есть имя - Солнечный Ветер. У
нас с Питом общее тело. Но только он может управлять им, он - хозяин своего
тела, а я - наблюдатель того, что предшествовало движению. Он меня не
замечает, для него будущее всегда впереди, для меня же его прошлое - это
мое будущее, и мое преимущество в том, что я могу пользоваться его памятью.
Не полной, иначе я давно бы уже достиг цели, а той, кратковременной, в
которой запечатляются только что происшедшие события. И еще одно
преимущество было у меня: я мог предугадывать. Вот хотя бы такое. Если Пит
подошел к лифту, то понятно, что перед этим он покинул какое-то место,
значит, я скоро узнаю, откуда он пришел. Фиксируя следствия, мне даровалась
возможность узнать причину. Узнать, а не предполагать и не додумывать...
Пит попятился от лифта и, ожидая выстрела в спину, думал: "Пусть и
убьют, хуже того, что уже есть, не станет... Интересно, будут стрелять или
нет?.." Он вернулся шагов на двадцать назад, и я услышал: "Стойте, лейтенант
Уоттер!" Но, как я уже знаю, его не остановил приказ майора Кравски.
Да и в голосе майора было мало приказного: это был скорее нервный
выкрик, реакция на бессилие что-то поправить - когда уже не знаешь, как
командовать, к чему командовать, когда пребываешь в такой трагической
неопределенности, что в тебе мешается честь, долг, ответственность, страх,
безграничное удивление; когда осознаешь вдруг, что те команды, которые ты
исполнял или сам отдавал, привели к краху всего. Понимаешь, что повоевать не
пришлось, а войну можно считать уже законченной: еще не разорвались бомбы,
но в твоем долге уже нет нужды. Теперь тебе остается только твоя честь, и
она не будет тебя оправдывать, она тебе скажет, что убийца не кто-то
абстрактный, а ты, именно ты. Бомбы еще не раскрыли свое адово нутро, но мир
уже можно считать мертвым. Тебе остается лишь последняя отрыжка долга -
добивать тех, кому не посчастливится погибнуть сразу...
Пит прошел к креслу, сел, будто упал в него. И пока он шел, я успел
оглядеть помещение. Взгляд Пита ни на чем особенно не задерживался - ему
была привычна обстановка, да и для меня не оказалось здесь ничего
необычного. Постройка, судя по всему, была шахтного типа, в несколько
этажей. Это было понятно не только по лифтовому модулю, но и по люкам,
сейчас наглухо задраенным, в полу и на потолке, справа от лифтовой, и по
лестнице, пробегающей по стене от одного к другому. Еще в лифте, перед тем,
как открылись двери, я успел прочесть высветившуюся надпись -"Командный