"Пещера Лейхтвейса. Том второй" - читать интересную книгу автора (Редер В.)

Глава 56 ГРАБИТЕЛИ НА ПОЛЕ БИТВЫ

Вся местность вокруг Праги на большом расстоянии была усеяна убитыми и ранеными. С наступлением ночи далеко на все раненые были перевезены в лазареты, несмотря на то, что все врачи и санитары работали без устали, все снова и снова обходя поле сражения. Над пропитанными кровью полями клубился серый туман, подобно призрачному покрывалу; из этого тумана то и дело раздавались стоны и отчаянные крики.

Но мало-помалу все начало стихать. Многие уста закрылись навеки, много раненых истекло кровью. Повсюду лежали сраженные битвой бойцы с мертвенно бледными лицами и широко раскрытыми глазами. Вдали, широким кольцом охватив всю крепость, мерцали бивуачные огни пруссаков. Раненые видели эти огни, но не могли добраться до них и падали, обессиленные потерей крови, на полпути.

Там, где произошел кавалерийский бой, где дрались врукопашную гусары с кроатами и пандурами, где больше всего виднелось раненых и убитых — там лежала и Гунда. Ее гусарская форма и сорочка насквозь пропитались кровью. Рядом с ней на коленях стоял Бруно. Он держал голову своей возлюбленной и как бы окаменел. Печально смотрел он на бледное лицо раненой, лежавшей с закрытыми глазами. Гунда еще дышала, но смерть уже занесла над нею свою острую косу. Раненая изредка болезненно вздрагивала и глухо стонала. Бруно в отчаянии смотрел во все стороны. Нигде не было видно ни врачей, ни санитаров. Он тщетно ждал помощи, но к тому месту, где лежала Гунда, никто не подходил.

Спустилась темная ночь, покрыв своею тенью убитых и раненых. Бруно прижимал Гунду к себе, как бы стараясь передать ей свои силы.

Заметив, что Гунда дрожит от ночного холода, он снял с себя куртку и накрыл ею возлюбленную. Без устали смотрел он, любуясь ее прелестным личиком, над которым уже реяла тень смерти.

«Неужели я нашел Гунду только для того, — думал он, — чтобы снова лишиться ее? Неужели, пробыв с нею почти сутки, мне придется похоронить ее здесь? Нет, Господь не допустит этого!»

Бруно простер руки к небу.

— Милосердный Господь, — молился он, — я тяжко согрешил, преступив Твои заповеди. Я нарушил обет служить Тебе до конца моих дней. Я стал разбойником, мои руки обагрены кровью, я присваивал чужое имущество, последовав за Лейхтвейсом, я был его верным слугой, а от Тебя, Господи, я отрекся. Я заслужил тяжкую кару и безропотно приму наказание, но молю Тебя, не карай меня смертью этой девушки. Спаси ее, даруй ей жизнь, дай снова расцвести ее красоте. Ниспошли ангела-хранителя исцелить ее раны, остановить ее кровь, вдохнуть в нее жизнь. Если ты свершишь это чудо, то клянусь в этот страшный час, окруженный тысячами мертвецов, сраженных Твоей десницей, что откажусь от Лейхтвейса и шайки его, не буду более грешить против закона и стану вновь Твоим рабом. Если я недостоин быть пастырем, то уйду в далекие страны, туда, где живут дикари, еще на знающие о Тебе. Им я принесу благовест Твоего Евангелия, принесу им откровение. А если мне суждено умереть в пустыне или дебрях лесов, если я приму там мученическую кончину, то и на смертном одре буду благодарить Тебя за спасение моей Гунды.

Крупные слезы выступили на глазах Бруно. С той самой ночи, когда он вступил в шайку разбойников, Бруно не плакал, но в эту минуту он рыдал как ребенок, и горячие слезы капали на лицо раненой Гунды. Он вздрагивала, как бы чувствуя, что слезы эти льются из-за нее. Снова Бруно начал смотреть во все стороны, пытаясь проникнуть в ночную тьму, но нигде не было видно помощи, никто не являлся. Он, не задумываясь, схватил бы ее на руки, как ребенка, и понес к своим, но рана ее была так опасна, удар саблей пришелся так близко около сердца, что нужно было поднять и нести раненую как можно осторожнее, без малейшего сотрясения. А для этого были необходимы носилки.

Вокруг царила тьма. Нигде не виднелось белого флага, обыкновенно развевающегося над перевязочными пунктами. Вдруг Бруно увидел силуэты двух мужчин, несших носилки, составленные из сложенных накрест ружей. На носилках лежал красивый, смертельно бледный мужчина. Бруно не знал, жив или мертв тот, кого несли, хотя ему казалось, что последнее было вернее. Лежавший на носилках не двигался, правая рука его безжизненно болталась. Несшие его медленно и осторожно подвигались вперед. Когда они поравнялись с Бруно и луна озарила их лица, он в изумлении вскочил.

— Зигрист! Рорбек! — вскричал он. — Вы ли это? Откуда? Кого вы несете?

— Атамана, — глухим голосом ответил Рорбек, — мы уносим его с поля битвы.

— Боже! — воскликнул Бруно. — Разве он убит? Его сразила пуля?

— Нет, не то, — объяснил Зигрист. — Он попал под колеса австрийских орудий. Это бы еще ничего, так как он не тяжело ранен, только левая рука, кажется, сломана, но его убил страх за Лору, которую увез его смертельный враг, граф Батьяни.

— Куда вы несете его?

— Мы хотим поместить его в лазарет, если же это нам не удастся, так как он ведь не солдат, то сами станем ходить за ним в какой-нибудь деревенской избе. Елизавета уже пошла вперед отыскать где-нибудь неподалеку подходящее убежище.

— Неужели Лора окончательно погибла? Неужели она бесследно исчезла?

— Да, исчезла. Она теперь в Праге. Мы собственными глазами видели, как Батьяни увез ее в крепость и скрылся вместе с нею в воротах.

— Друзья мои, — взмолился Бруно, — нельзя ли как-нибудь поместить и эту раненую на ваши носилки? Быть может, она поместится рядом с Лейхтвейсом. Я помогу вам нести. Моя собственная жизнь связана с ее жизнью. Умоляю вас, друзья мои, сжальтесь над несчастной молодой девушкой.

— У нас нет никакой возможности исполнить твою просьбу, — ответил Рорбек после короткого раздумья. — Здесь даже один Лейхтвейс с трудом помещается, а девушка вряд ли вынесет путь на таких наскоро составленных носилках.

Зигрист дал Рорбеку знак опустить носилки. Он встал на колени возле Гунды и опытным глазом врача осмотрел рану молодой девушки. Дрожа от волнения всем телом, Бруно следил за каждым движением Зигриста, ожидая его решающего слова. Осмотрев Гунду, Зигрист печально покачал головой.

— Трудно надеяться, — произнес он. — Рана сама по себе не смертельна, но вследствие отсутствия помощи в первые же минуты произошло внутреннее кровоизлияние. Это будет ей стоить жизни, необходима немедленная помощь.

Бруно всплеснул руками, закрыл лицо и зарыдал. Товарищи участливо смотрели на него. После некоторого раздумья Зигрист сказал:

— Пока я постараюсь наложить первую перевязку, а потом мы с Рорбеком отправимся в прусский лагерь и постараемся как можно скорей вернуться с санитарной повозкой.

— Но если вы понесете Лейхтвейса, — заметил Бруно, — пройдет часа два, пока вы вернетесь…

Он не договорил, спазм сдавил ему горло.

— В таком случае, — сказал Зигрист, — я предлагаю положить Лейхтвейса здесь, рядом с этой девушкой. Ты, Бруно, останешься и будешь присматривать за ними, а мы с Рорбеком побежим к лагерю и вызовем оттуда помощь. Я думаю, через полчаса мы вернемся и увезем отсюда обоих раненых.

Бруно молча пожал Зигристу руку; от волнения он не мог говорить. Втроем они начали расчищать место рядом с Гундой. Для этого им пришлось отнести в сторону кроата с размозженным черепом и убрать убитую лошадь, брюхо которой было разорвано пушечным ядром. Через десять минут разбойники очистили место шагов в пять в окружности. Зигрист разостлал свой длинный плащ на земле, и Лейхтвейса бережно уложили на нем рядом с Гундой. Лейхтвейс лежал без чувств; глаза его были закрыты, зубы стиснуты, точно в судороге.

— Хорошо бы дать им воды, — сказал Зигрист, — несколько глотков ее придали бы им сил на много часов. Но нигде ничего нельзя достать. Я уже по дороге искал у убитых фляжки с водой, но не нашел.

— Идите, идите, — торопил Бруно. — Не теряйте времени и возвращайтесь поскорей, я буду оберегать обоих раненых.

— Смотри, Бруно, будь осторожен, — сказал Рорбек, — смотри в оба. Заряжено ли твое ружье?

— Кажется, заряжено, — ответил Бруно, указывая на ружье, лежавшее на земле рядом с Лейхтвейсом. — Но почему ты спрашиваешь? Мертвецы меня не тронут, они навеки успокоились.

— Боюсь, что вскоре явятся мародеры, — ответил Рорбек. — Они всегда появляются там, где есть добыча, и бросаются на свои жертвы, как коршуны на падаль.

— Какие мародеры? — изумился Бруно.

— Я говорю о тех негодяях, — гневно произнес Рорбек, — которые осмеливаются грабить убитых и раненых, чтобы отнять у них последнее. Правда, пока мы ничего подозрительного не заметили, проходя по полю сражения, но все-таки советую тебе, Бруно, не засыпать и все время быть настороже.

— Разумеется, — ответил Бруно. — За меня не беспокойтесь и возвращайтесь как можно скорее.

Товарищи еще раз пожали друг другу руки и пустились в путь.

Оставшийся на месте Бруно видел, как они скрылись в темноте. Он присел на землю возле раненых.

— Странная судьба, — пробормотал он, глядя на Лейхтвейса и Гунду, — вот они мирно лежат рядом: знаменитый разбойник и нежная, молодая девушка, оба павшие жертвой одного и того же рока. Так сходятся люди, которые, казалось бы, не имеют ровно ничего общего.

Вдруг Бруно послышался слабый стон. В сильном волнении нагнулся он к Гунде. Молодая девушка тяжело вздохнула.

— Гунда, — дрожащим голосом произнес Бруно, взяв ее за руки, — ты слышишь меня? Ты пришла в себя. Это хороший признак. Скажи мне что-нибудь, Гунда. Умоляю тебя, скажи одно только слово! Узнаешь ли ты меня?

Молодая девушка попыталась немного поднять голову и открыла глаза. Но по взгляду ее Бруно не мог определить, пришла ли она в себя и сознает ли то, что с нею. По-видимому, все окружающее казалось ей сновидением, а присутствие Бруно — совершенно необъяснимым, непонятным явлением. И действительно, Гунда прошептала несколько слов, по которым Бруно сразу понял, что она бредит.

— Ваше преподобие, — говорила она, — пора идти к заутрене. Вставайте! Колокол уже загудел… Помолимся… Помилуй меня. Матерь Божья! Сохрани меня от греха!

С тяжелым вздохом Гунда снова опустила голову на землю, глаза ее закрылись, а Бруно, сильно потрясенный, зарыдал как ребенок. Бред Гунды напомнил ему жизнь в Доцгейме. Вдруг Гунда встрепенулась, как бы осознав весь ужас своего положения. На лице ее появилось выражение смертельного испуга, и она душераздирающим голосом вскрикнула:

— Воды! Одну каплю воды! Я горю! В моей груди бушует пламя. Воды!

Бруно в отчаянии вскочил. Он отдал бы свою жизнь за кружку свежей воды, чтобы напоить и освежить несчастную Гунду, сгоравшую от внутреннего жара. Но здесь, в пропитанной кровью почве, он скорей бы нашел драгоценные сокровища, чем каплю воды, которой жаждали все раненые.

— Дорогой, милый, — душераздирающим голосом молила Гунда, — принеси мне хоть один глоток воды! Ведь это ты, Курт? Я люблю тебя, мой Курт! Ты не ранен, нет? Я знаю, ты герой… Узнав тебя, я узнала, что такое любовь… Милый, ненаглядный мой! Подари мне каплю воды…

Бруно остолбенел. Широко раскрытыми глазами уставился он на свою возлюбленную, стиснув голову обеими руками: он начал подозревать нечто ужасное. О ком говорила Гунда? К кому обращалась она так приветливо, так нежно? Кто этот Курт? Кто тот, кто научил ее любить? Ужасная мысль блеснула у несчастного Бруно. Он вспомнил молодого, чернокудрого офицера, рядом с которым ехала Гунда, когда гусары устремились на кроатов. Неужели это и есть тот Курт, о котором она бредит?

— Воды!.. Я вся горю!.. Воды!

Ужасный крик раненой девушки прервал размышления Бруно. Нечего было в эту минуту задаваться вопросами, не время, было догадываться, любит ли его или нет эта несчастная девушка. Необходимо немедленно исполнить долг человеколюбия и достать хоть немного воды. В сердце Бруно снова зашевелилось чувство горестного сострадания. Он решил во что бы то ни стало раздобыть воды. Он надеялся где-нибудь отыскать хоть одну фляжку с несколькими каплями драгоценной жидкости и решил отправиться на поиски, надеясь, что Господь, во время оно приказавший Моисею ударить жезлом скалу, откуда полилась вода, сотворит подобное чудо и теперь. Он еще раз взглянул на Гунду и Лейхтвейса, наклонился к ним, прикрыл их получше плащом и пошел.

Он шел, глядя себе под ноги, ощупывая убитых и раненых в надежде найти походную фляжку с водой или водкой. Таким образом он, сам не замечая, отошел от Лейхтвейса и Гунды так далеко, что потерял их из виду. Но он предусмотрительно запомнил по некоторым приметам свой путь, чтобы не заблудиться, и потому был спокоен.

Бруно проходил между страшных картин смерти. Он то и дело натыкался на окоченевшие трупы, на изуродованных мертвецов, часто попадая ногами в лужи крови. По всему полю уже поднималось отвратительное зловоние разлагающихся тел, причем трупы убитых лошадей в особенности отравляли воздух. Порою Бруно слышал стоны и вздохи умирающих или тяжело раненных. Но как ни надрывалось его сердце, он старался ни на что на обращать внимания, поглощенный заботой о Гунде и Лейхтвейсе. Иногда Бруно спотыкался об оружие, которое в темноте не успевал вовремя заметить. Он чуть не попал на торчащий кверху штык, но, к счастью, упал рядом и отделался только одним испугом. Однако он нигде не находил того, что ему было нужно. Фляжек повсюду валялось много, но все они оказались пусты, так как умирающие и раненые давно успели выпить все, что в них было.

Вдруг Бруно остановился, снова наткнувшись на один из бесчисленных трупов. Нагнувшись, он увидел убитого прусского гренадера. Судя по золотой нашивке на воротнике, это был капрал. Пуля, пробив грудь, вероятно, убила его наповал. В одной руке мертвец держал походную фляжку. Бруно быстро вырвал фляжку и с радостью убедился, что она почти доверху полна вином. Бруно отпил глоток, — это было легкое вино, — закрыл фляжку и спрятал ее за пазуху, прошептав горячую молитву благодарности.

Затем он осмотрелся. По его расчету, он отошел от Гунды и Лейхтвейса приблизительно на тысячу шагов. Внезапно его охватил страх и боязнь, не случилось ли с ними какой-нибудь беды. Он бегом помчался обратно, перескакивая через трупы, даже наступая на них, окрыленный одной лишь мыслью облегчить поскорее их страдания. Он хорошо видел, что не ошибается в направлении: вот убитый гусар рядом с белой лошадью, трубач со сверкающей трубой, вот штык, на который он чуть не налетел. Все ближе и ближе подбегал Бруно к своей цели, прижимая одной рукой фляжку, а другую простирая вперед, чтобы не наткнуться на неожиданное препятствие.

Но вдруг он остановился как вкопанный и вскрикнул от ужаса. Черты лица его перекосились, холодная дрожь пробежала по телу, ему казалось, что он лишается чувств и вот-вот упадет рядом с убитыми и ранеными. Но вдруг он пронзительно вскрикнул и бросился вперед, как помешанный.

— Мародеры! Мародеры!

Вскоре после ухода Бруно Гунда очнулась. В первый раз после того, как ее сразил удар Батьяни, к ней вернулось сознание и явилась возможность отдать себе отчет в том, что произошло. Она вспомнила, как упала с лошади, и ей казалось, что в то самое мгновение она расслышала знакомый голос и увидела чьи-то руки, пытавшиеся извлечь ее из-под свалившегося животного, чтобы отнести в безопасное место. Почему-то она все время в бреду вспоминала о Бруно. Между тем в последнее время она всеми силами старалась забыть молодого священника, так как ее сердцем завладел другой образ — молодого красавца офицера, одного из героев прусской армии. Офицер этот во всех сражениях бился с такой отвагой, что заслужил одобрение не только генерала Цитена, но и самого короля.

После того как Гунда, благодаря помощи Курта фон Редвица, вышла из монастыря и силой обстоятельств была вынуждена выступить в поход вместе в гусарами, она не отставала от молодого офицера. Никто не подозревал, что под личиной хорошенького, молодого корнета скрывается прелестная девушка. Один только Курт фон Редвиц был посвящен в эту тайну, но он строго хранил ее и вместе с тем оказывал Гунде все знаки внимания, обычно оказываемые женщинам. Он ухаживал и заботился о ней, оберегая ее от необходимого общения с солдатами и доставляя ей возможность на ночь оставаться одной.

По его просьбе и желанию Гунду зачислили в его эскадрон. Так как он пользовался известным влиянием у своего непосредственного начальства, то устраивался так, чтобы не разлучаться с Гундой. Он всюду отводил ей лучшее помещение, уступая полагавшуюся ему, как офицеру, постель Гунде, а сам устраивался на ночь на соломе у ее дверей. Ни одного раза он не оскорбил ее непочтительным взглядом или неуместным рукопожатием, никогда он не говорил об овладевшем им чувством к ней, к красивейшему гусару во всей прусской армии.

Их отношения отличались своеобразностью. Молодых людей свел слепой случай, и они сразу же очутились в довольно щекотливом положении, а потому в первое время старательно избегали всего, что могло бы подать повод к сближению. Сначала Гунда даже отталкивала от себя Курта. Она избегала говорить с ним, еле благодарила его за внимание и заботы, хотя часто ей хотелось пожать ему руку и от всего сердца поблагодарить; она отлично видела, что он жертвовал ради нее всеми своими удобствами, часто даже рискуя здоровьем. Ее удерживала девичья стыдливость, и она предпочитала прослыть в глазах Курта гордой, высокомерной и холодной, чем возбуждать в нем надежды, которые могли бы дать ему повод позволить себе лишнее.

Но Курт не смущался таким поведением молодой девушки. Он уважал ее гордость и неприступность, хотя ему стоило огромных усилий сдерживать себя в течение многих недель и даже месяцев, тем более, что он издавна привык к легким победам над женщинами. В данном случае ему стоило только захотеть, чтобы завладеть всецело молодой девушкой, находившейся, так сказать, в его полной власти; но его удерживало великодушие и благородство, и он не пытался переступать границ. Он полюбил Гунду сразу, с первого же свидания, и любовь его все разрасталась, благодаря тому, что совместная жизнь скоро убедила его в нравственной чистоте молодой девушки.

Они жили, как два друга, как добрые товарищи, ни разу не произнося слово «любовь». При всем этом оба чувствовали взаимное влечение и сознавали, что в конце концов будут принадлежать друг другу на всю жизнь. Образ несчастного Бруно потускнел в душе Гунды, уступая место образу молодого красавца офицера. Гунда яснее сознавала, что любовь ее к Бруно была ошибкой и что чувство ее к Курту гораздо серьезнее. Ей только казалось, что она любит Бруно, так как в то время она была одинока и видела его сердечное участие к себе. Чувство благодарности она приняла за любовь.

На первых порах Гунда не хотела сознаться даже самой себе в своих чувствах к Курту, она стыдилась своего искреннего влечения, хотя и понимала, что предана ему всецело, что пойдет за ним в огонь и в воду. И куда же он повел ее? К смерти, к мучениям. Не будь ее любви к Курту, она давно бы уже сняла неудобный мундир и перестала бы разыгрывать роль мужчины.

Лишь для того, чтобы не расставаться с любимым человеком, чтобы видеть его и восторгаться им, Гунда отказалась от мирной девичьей жизни, взяла на себя всю тягость похода, испытала все опасности и приключения и приняла даже участие в кровопролитном сражении. Ее не страшили ни рев пушек, ни треск ружейного огня. Содрогаясь невольно при виде падающих жертв боя, она видела перед собою только одного Курта и, глядя на него, черпала новые силы, новую отвагу. Она восторгалась своим возлюбленным, видя как он мчался на коне с обнаженной саблей, бесстрашно подставляя грудь вражеским пулям. Ей невольно вспоминался греческий герой Ахилл. Смерть за Ахилла казалась ей наслаждением. И вот за свое воодушевление, за свою страстную любовь она поплатилась тяжелой раной, которая привела ее на край могилы и угрожала мучительной смертью.

Все это вспоминала Гунда, очнувшись от беспамятства. С большим трудом она немного приподнялась. Она изнывала от мучительной жажды. Но при мысли о Курте она немного успокоилась и забыла о своих страданиях, почти не ощущая боли. С тоской смотрела она туда, где мерцали огни прусского лагеря. Она знала, что он находится там, и была уверена, что он горюет по ней, считая ее погибшей.

— Иначе он стал бы разыскивать меня, — думала Гунда, — он пустил бы в ход все доступные ему средства, чтобы найти меня. Он видел, как я упала, как меня поразила вражеская сабля, как я свалилась под копыта лошади. Он убежден, что я убита. Горюет ли он обо мне? Теперь он, наверное, почувствовал, как я ему была дорога. Ведь обыкновенно мы сознаем цену людей лишь после того, как лишаемся их. Но почему же в бреду я не видела его перед собой? Почему мне все время мерещился Бруно? Почему я постоянно слышала голос этого несчастного, который из-за меня отказался от своей паствы и отрекся от своего звания? Но ведь все это только лихорадочный бред. Бог знает, куда он бежал после того, как я рассталась с ним ночью, последовав за своей матерью. Да хранит его Господь и да простит он мне то, что я сделала! Я не виновата, что мое сердце не сочувствует ему так, как он, быть может, того заслуживает. Я буду молиться за него и вспомню о нем в предсмертный час. Вряд ли я переживу эту ночь. Завтра я буду мертва, так как истеку кровью.

Гунда, вспомнив о своей ране, ощупала грудь. К крайнему своему изумлению, она заметила перевязку. Правда, эта перевязка была сделана наскоро, но все же ее наложил человек, несомненно, сведущий в хирургии. Гунда никак не могла понять, как могло это случиться. Ее перевязали и все-таки оставили на поле сражения. Ее перевязал врач и все-таки не увез отсюда.

Мало-помалу Гундой стали овладевать изнеможение и усталость. Она не хотела поддаваться им, боясь заснуть навеки. Она всмотрелась в окружающую темноту и вдруг увидела рядом с собой мужчину, по-видимому, мертвеца. Это был высокий, стройный красавец, одетый не в военный, а в охотничий костюм. Гунде показалось, что лицо его ей знакомо, что когда-то она уже видела его. Вдруг точно пелена спала с ее глаз. Она вспомнила все.

Это было в ту ночь, когда пожар уничтожил много строений в деревне Доцгейм, когда все село разыскивало Ганнеле, когда она, Гунда, вместе с патером Бруно проникла в горящую усадьбу старого скряги Кольмана, чтобы извлечь из пламени несчастную сироту. В ту ночь, когда разъяренные крестьяне обвинили Ганнеле в поджоге и собирались подвергнуть ее пытке, опустив несчастную в глубокий колодец, внезапно явился тот самый человек, который лежит теперь тут на земле рядом, и спас Ганнеле от смерти, отрубив голову зачинщице злодеяния. Тогда доцгеймские крестьяне в ужасе и изумлении шепотом передавали из уст в уста его имя: Генрих Антон Лейхтвейс.

— Да, это Лейхтвейс, — пробормотала Гунда, — рядом со мной лежит знаменитый разбойник. Кажется, он мертв. Он не шевелится, и глаза его закрыты. Спаси, Господи, его душу и прости ему все прегрешения во имя того хорошего, что он сделал!

В это мгновение Гунда вздрогнула. Ей показалось, что вблизи кто-то шепчется. Обернувшись, несмотря на страшную боль во всем теле, она увидела нечто такое, от чего у нее застыла в жилах кровь.

Приблизительно в ста шагах от нее двигались три фигуры: двое мужчин и одна женщина. Судя по одежде, это были крестьяне. Но один из них, несомненно, был не крестьянин: по цвету лица, черным волосам и нечесаной бороде он походил скорее на цыгана. Это подтверждалось и его костюмом. По-видимому, он был ранен, так как носил на голове повязку, причем все лицо его было покрыто пластырями. Гунда содрогнулась, увидя глаза этого человека. В них сверкала жадность хищника, коварство и злоба дикого зверя. Девушка сразу поняла, что это за человек.

Три таинственных путника шли, наклонив головы, как бы ища чего-то на земле. Вдруг цыган остановился и сделал своим спутникам знак рукой. Те подошли. Гунда увидела, как цыган опустился рядом с трупом какого-то офицера.

— Смотрите, — хриплым голосом проговорил он, — видите бриллиант на его пальце? Приготовь мешок, Веслав. Ты получишь перстень вместе с пальцем.

Крестьянин вынул из-за пазухи мешок и открыл его. Совершилось невероятное, отвратительное преступление, на которое способен лишь человек с душой хищника. Цыган вынул нож. Женщина подняла руку офицера, и негодяй одним ударом отсек палец. Этот палец с бриллиантовым перстнем он положил в мешок. Это были мародеры.

За несколько дней до этого Гунда слышала в лагере рассказы об этих злодеях, которые по ночам обходят поле сражения, чтобы удовлетворить свою жадность и грабить среди царства смерти. Тогда Гунда не задумалась над этим рассказом, но теперь она в невыразимом ужасе смотрела на грабителей. Злодеи подходили все ближе. Они остановились возле какого-то австрийца с оторванной ядром ногой. Несчастный был еще жив, но с ним произошло то же, что и с Гундой, его позабыли на поле сражения. Он попытался приподняться, чтобы бежать, стараясь ползти на руках и одной ноге. Но в то же мгновение на него накинулась женщина.

— Добейте его! — крикнула она своим спутникам.

Веслав, кроме мешка, держал на плече дубинку, обитую железом. Он сбросил мешок, замахнулся и размозжил несчастному австрийцу череп. Гнусные злодеи бросились на свою жертву, обыскали карманы и вынули оттуда кошелек.

— Посмотрим, много ли денег, — жадно проговорила женщина. — Вероятно, это какой-нибудь маменькин сынок, которого родители снабдили большими деньгами, отправляя в поход.

При бледном свете луны цыган пересчитал на ладони содержимое кошелька: два гульдена и шестьдесят четыре крейцера. Из-за такой ничтожной суммы был убит человек, из-за таких грошей было совершено зверское злодеяние.

— Там кто-то шевелится, — сказала женщина, указывая на Гунду. — Там лежит молодой прусский гусар. При нем мы наверное что-нибудь найдем. Ведь гусары — народ богатый, они все время швыряют деньгами.

Гунда с глухим стоном припала к земле. Она не сомневалась, что настал ее последний час, и содрогнулась при мысли о таком ужасном конце. Она хотела подняться и бежать, но у нее не хватило сил. Убийцы приближались к ней. При свете луны ясно выступали их зверские лица. Вся одежда, руки и лица злодеев были забрызганы кровью несчастных жертв — добитых ими раненых, которые могли бы быть еще спасены. Женщина-грабительница очень торопилась: она первая добралась до Гунды и, не обращая внимание на кровь и грязь на земле, опустилась рядом с ней на колени, вцепилась руками в шею молодой девушки и прошипела:

— Не бойся, молодец, тебе не долго придется страдать. Нельзя же оставлять тебя надолго здесь в холоде, надо помочь тебе. А, ты дрожишь? Погоди, скоро все это кончится и ты не будешь уже ощущать ни холода, ни жары. Ты будешь вполне спокоен.

Она обернулась и крикнула цыгану:

— Давай скорей нож, Риго. Достаточно один раз полоснуть его по горлу, он и без того уже почти мертв.

— Убери свою голову, — сказал цыган, — а то она мешает мне работать. Вот так. Сначала я вытру нож, а то к нему прилипли волосы.

Цыган вытер нож об полу своего кафтана, а женщина-изверг придавила голову Гунды, чтобы удобнее перерезать ей горло.

— Сжальтесь, — простонала несчастная девушка, — пощадите мою жизнь! Возьмите все деньги из моих карманов, но не убивайте меня.

— Ладно, милый. Мы с тобой живо покончим. Ведь чехи народ покладистый, мы исполняем все желания. А чего ты можешь желать в настоящую минуту, как не избавления от страданий. Ты готов, Риго? Пошевеливайся! Впереди еще много работы, и нам надо торопиться, если мы хотим разбогатеть до завтрашнего утра. Надо будет…

Она не договорила. За ее спиной раздался выстрел. Женщина-грабительница, не успев даже вскрикнуть, упала с размозженным черепом на землю. Рука ее, обхватившая горло Гунды, разжалась. Несчастная Гунда вздохнула свободнее.

— Негодяи! — прогремел гневный мужской голос. — На виселицу вас! Для вас и петли палача жалко! Мародеры! Злодеи! Хоть Лейхтвейс и ранен, он все же сумеет уничтожить мерзавцев.

И действительно, Гунда была спасена выстрелом Лейхтвейса. Разбойник вовремя очнулся и вовремя увидел, что делается вблизи него. Лежа рядом с Гундой, он следил за мародерами и видел, как изверги собирались зарезать ее. Совершенно бесшумно достал он лежавшее рядом с ним ружье Бруно, взвел курок и в последний момент убил грабительницу наповал.

Сообщников женщины объял ужас. Цыган Риго выронил нож: его испугал не столько выстрел, сколько имя Лейхтвейса. Этого было вполне достаточно, чтобы заставить цыгана обратиться в бегство.

— Беги, Веслав! — крикнул он, — нас предупредил другой, с которым нам не справиться. Нас увидел Лейхтвейс. Спасайся! Беги за мной как можно скорее!

В тот момент как мародеры бросились наутек, им навстречу показался Бруно. Он прицелился в них из пистолета.

— Стой, — крикнул он, — или выстрелю!

— Беги направо, — взвизгнул цыган, — беги туда скорее!

Но внезапно, точно из-под земли, перед мародерами выросли четыре всадника. На некотором расстоянии позади них двигалась санитарная повозка.

— Стой, мерзавцы! Сдавайтесь или я велю расстрелять вас! — раздался чей-то громкий голос.

Всадники замахнулись на Риго и Веслава саблями. Ошеломленные грабители совершенно растерялись и дрожали всем телом. Спасения не было, их окружили со всех сторон. Впереди всадники, слева Бруно, сзади Лейхтвейс, которого Риго боялся пуще дьявола. Оставалось только покориться.

— Господин поручик, — низким басом спросил один из всадников, — что нам делать с этими негодяями, которые, по-видимому, грабили убитых и раненых? Прикажете пристрелить их немедленно?

— Нет, — ответил Курт фон Редвиц, — свяжите им руки и привяжите к повозке, чтобы они не могли бежать. Сегодня же ночью они предстанут перед полевым судом, и пусть генерал решит, расстрелять ли их или вздернуть на виселицу.

— Смотрите! — вдруг воскликнул Зигрист, прибывший вместе с Куртом. — Этот человек только что отбросил какой-то мешок. Посмотрим, что содержится в нем.

С этими словами он соскочил с коня, поднял мешок и открыл его. Все в ужасе отшатнулись, когда увидели отрезанные пальцы, окровавленные бумажники, кошельки, часы и другие ценные вещи, похищенные у павших в бою.

— Ваша участь решена, — обратился Редвиц к мародерам. — С такими извергами, как вы, расправа коротка. Уберите их пока в сторону, и обратимся к тому делу, ради которого мы явились сюда. Где тот тяжело раненный молодой гусар, о котором вы мне говорили? Да ведь это ты, Гунда. Я здесь, Гунда! Это я, Курт Редвиц!

Не помня себя от волнения, Курт бросился к Гунде и опустился рядом с ней на колени. Рорбек и солдаты хотели последовать за ним, но Зигрист остановил их.

— Оставьте их, — сказал он, — не будем мешать этому грустному свиданию.

Солдаты и разбойники занялись пойманными мародерами. Связав негодяям руки за спиной, они привязали их самих к задним колесам повозки.

Курт нежно обнял Гунду и прижал ее голову к своей груди.

— Бедный товарищ, — прошептал он, — как ужасно ты страдал, как ты мучаешься еще и теперь! А я не мог охранить тебя, не мог отвести от тебя удара. Я обязан тебе спасением моей жизни, ты ранена из-за меня.

— Да, да, — еле слышно ответила Гунда. — И поэтому я не ощущаю боли, потому-то мне не так трудно расстаться с жизнью. Если я спасла твою, то могу спокойно умереть.

— Нет, ты не должна умереть, Гунда! Теперь ведь только начинается наша жизнь, наше счастье! Не правда ли, дорогая, твое сердце принадлежит мне! Я полюбил тебя с первой же минуты, как тебя увидел, да и ты таила в сердце любовь ко мне. Гунда, ненаглядная моя! Нам нечего больше скрываться. Открой мне свою тайну, скажи, что я дорог тебе, скажи, что ты любишь меня.

Слабым движением раненая девушка обняла одной рукой шею молодого офицера и в глубоком волнении прошептала:

— Я вся твоя, мой Курт!

В это мгновение вблизи послышался хриплый стон. Курт обернулся.

— Что это? — воскликнул он. — Кто застонал так тяжело, точно смертельно раненный?

От любящей четы медленно удалялся человек, слышавший всю их беседу. Человек этот действительно был ранен насмерть, и сердце его было разбито навеки. Это был Бруно. Его мечты разлетелись, все его надежды покончить с жизнью разбойника, чтобы снова сделаться честным человеком, — рушились. Бог не услышал его молитвы. Правда, Гунда осталась жива, но она будет жить для другого. Бруно, пройдя некоторое расстояние, упал на колени и горько зарыдал.

Тем временем Курт, призвав своих товарищей, приказал достать из повозки вина и воды. Лейхтвейс и Гунда слегка подкрепили свои силы. Близость возлюбленного придала Гунде новые силы, и теперь можно было надеяться, что она останется жива, что ее молодой организм справится с тяжелой раной и сильной потерей крови. Лейхтвейс, очнувшись от обморока и избавив Гунду от смертельной опасности, впал в лихорадочное состояние. Он со стонами метался по земле, взывая в бреду к Лоре и проклиная ее похитителя Батьяни.

Сначала в санитарную повозку уложили Гунду, поместив ее на мягком, удобном ложе. Затем Курт Редвиц приказал устроить поудобнее Лейхтвейса.

— Вы спасли мою возлюбленную, — обратился он к Зигристу и Рорбеку, — я постараюсь спасти вашего Друга. Хотя он и не военный, я устрою его в одном из лазаретов, где врачи посвятят ему свои заботы.

Таким образом в повозке очутились рядом: разбойник Лейхтвейс и Гунда, дочь Зонненкампа; обоих окружал одинаково участливый уход.

Зигрист и Рорбек собирались уже сесть на коней, чтобы ехать вслед за повозкой, как вдруг вспомнили о Бруно.

— Куда он пропал? — спросил Зигрист. — Где наш товарищ? Нам нельзя уезжать без него.

Они начали громко звать Бруно по имени. Ответа не последовало. Вдруг Зигрист расслышал какие-то глухие стоны; поспешив туда, откуда они раздавались, он увидел Бруно, метавшегося по земле в безумном горе. Он поднял его, догадываясь о причине, и умолял успокоиться и примириться с неизбежным. Бруно поплелся за Зигристом, понимая, что нельзя оставаться на поле битвы, среди убитых.

Маленький отряд медленно двинулся к лагерю. А за повозкой плелись мародеры: цыган Риго и крестьянин Веслав. Лица их перекосились от страха и отчаяния: они не сомневались, что за участь их ожидает. Они знали, что мародеров не щадят и что совершенные ими злодеяния караются всегда смертной казнью.