"Пещера Лейхтвейса. Том второй" - читать интересную книгу автора (Редер В.)

Глава 79 ПОТЕРЯННАЯ ЖИЗНЬ

Раздался душераздирающий крик. Крик, не имевший в себе ничего человеческого, и присутствующим представилась картина, от которой кровь застыла в их жилах. Бледная женщина, смотревшая сверху на поединок, свесилась из окна, так что каждую минуту рисковала выпасть из него вместе с ребенком, которого держала на руках. Пытаясь стать на колени на подоконник, она, по-видимому, имела намерение покончить с собой, и только дрожащие руки старого пастора удержали ее.

— Я погибла! — кричала Лукреция. — Погибла! Отдана на произвол батрака, который отравляет мою жизнь. Мое бедное дитя! Ты вторично потеряло отца.

Седому пастору удалось обхватить ее обеими руками и оттащить от опасного места у окна. Минуту спустя она вышла из двери. Переступив через тело Дырявого, который все еще лежал на пороге дома и своими потухшими глазами страшно глядел в ночное небо, она пошла дальше и, приблизившись к Гаральду Кнуту, упала около него на колени.

— Что же вы стоите ничего не делая? — крикнула Лукреция сквозь слезы надорванным голосом. — Позовите доктора. Сердца у вас нет, если вы оставляете его умирать без всякой помощи, не делая никакой попытки, чтобы спасти его!

— Доктор приезжает из Бремена в Боркум только по понедельникам и четвергам, — ответил старый рыбак, рабочий Гаральда, единственный, стоявший у его тела, — но, поверь мне, хозяйка, ему врач больше не нужен, ему нужнее священник.

Пастор был уже тут, чтобы исполнить последнее, что мог сделать для Гаральда: благословить его на длинный темный путь, на который вступил этот в расцвете жизненных сил человек. Сильная потеря крови лишила Гаральда сознания на несколько минут. Но теперь он пришел в себя и медленно открыл глаза. Когда его взгляд упал на Лукрецию и ребенка, он принял выражение невыразимого страдания, и две крупные слезы скатились по его бледному, уже смертью подернутому лицу.

— Прощай, Лукреция! — простонал он. — Прощай навеки… Я не могу исполнить моей клятвы. Не могу быть отцом твоему ребенку. Я любил тебя всей душой. Ты должна была осветить мне одинокую жизнь, как звезда освещает темную ночь. Но Бог решил иначе…

Вдруг ему пришла в голову мысль, которая так страстно и сильно овладела им, что дала ему силу приподняться.

— Святой отец! — крикнул он глухим, разбитым голосом, — и ты, Эриксон, — он показал дрожащей рукой на рыбака, который поддерживал его, — будьте моими свидетелями. Все мое добро и имущество… Лукреции… ребенку… им одним… все… ах, как темно в глазах… зажгите же свечи… что же, неужели солнце не встанет сегодня?.. я должен идти на море… гоните мою лодку, гоните! Ах, вот Друидова пещера!.. прочь отсюда!.. прочь!.. у меня нет ничего общего со злым духом… нет, я раб Божий, я христианин!..

Гигантское тело рыбака вздрогнуло, еще раз приподнялся Гаральд Кнут и затем упал на землю: его потухшие глаза свидетельствовали, что огонь жизни никогда больше не загорится в них.

— Да, ты был христианин, — произнес торжественно пастор, протягивая с благословением руки над телом Гаральда, — и как христианин ты возвращаешься к Отцу и Сыну, которые откроют тебе свои объятия. Смотрите, боркумцы, глядите, кого вы своей слепой злобой и темным суеверием затравили насмерть. Он пал жертвой вашего невежества.

В это время старый рыбак нагнулся к телу покойного и вынул у него из кармана что-то белое. Это был длинный лоскуток исписанной бумаги со штемпелем, какими бременские купцы обыкновенно отмечали свои деловые бумаги. Молча протянул Эриксон бумагу пастору. В эту минуту луна осветила так ярко всю эту сцену, что он мог при ее свете свободно прочесть написанное. В ту же минуту старик вздрогнул и крикнул дрожащим от волнения голосом:

— Увы! Что вы наделали, несчастные! Вы допустили, чтобы перед вашими глазами был убит ваш благодетель. Ведь это он пожертвовал пять тысяч талеров для раздачи вдовам и сиротам. Это был — Гаральд Кнут.

При этих словах в толпе пронеслось волнение, как ветер проносится над ивами на берегу моря, склоняя их над водой. Так же задрожали боркумцы при этом известии и медленно, движимые единодушным побуждением, пали на колени.

— Да, помолимся, — сказал пастор, становясь на колени, — помолимся за упокой души нашего благодетеля Гаральда Кнута. Не только это он даровал женам и детям несчастных рыбаков; без сомнения, это он же и в прежние годы, когда море подымало плотины и остров рисковал быть затоплен, доставил через бременских банкиров необходимые суммы для восстановления их. Он же доставил нам анонимным путем средства для реставрации нашей церкви и больницы, построенной большею частью на его деньги.

Так спи же, Гаральд Кнут, спи сном вечности. Ты с высоко поднятой головой можешь предстать перед престолом Вечного Судьи.

Затем пастор дрожащим от слез голосом прочел молитву, причем вся толпа приняла участие в этом, и когда сотни голосов произнесли «Аминь», глаза всех наполнились слезами и послышались глухие стоны и вздохи; так плачут дети, теряя отца.

— Ну, не довольно ли, однако, молиться? — вдруг раздался суровый голос. — Я думаю, что теперь время поговорить о практических вещах. Слушайте, чтобы сразу узнать, что теперь будет.

Это говорил батрак Лейхтвейс. Все удивленно посмотрели на него. Чего еще хочет этот человек, после того, как в кровавом поединке одержал победу над своим противником? Почему он не уходит, что нужно ему еще на острове? Но батрак Лейхтвейс, с наглостью засунув руки в карманы, подошел к двери каменного дома и крикнул:

— Перед двумя достопочтенными свидетелями умерший завещал этой Бледной женщине свой дом, деньги, лодки, короче — все свое состояние. Но она — моя жена, и потому все, что здесь есть, принадлежит мне. Я сегодня же переезжаю и впредь живу на острове.

— Нет, этого не будет! — вскричал старый Эриксон, и его слова были повторены всеми присутствующими. — Наш остров не может служить вашим местопребыванием. Умерший ясно завещал все свое имущество Лукреции и ее ребенку, а не тебе — его убийце.

— Ну, это мы еще посмотрим, — презрительно усмехнулся Лейхтвейс, — в Бремене существует суд, который присудит мне мою собственность.

— Так убирайся же в Бремен как можно скорее! — раздался голос из толпы. — Ни одной минуты лишней не смеешь ты оставаться на острове.

Вся толпа бросилась на батрака и, несмотря на его сопротивление, поволокла к берегу. Там покачивалась лодка Лейхтвейса, в которой спали два гребца, приехавшие с ним. Их разбудили и приказали приготовиться к отъезду.

— Без жены я не тронусь с места! — вскричал тогда жалкий Лейхтвейс. — Или вы думаете, что имеете право удерживать мою законную жену и ребенка?

Настало томительное молчание; глаза всех устремились на Лукрецию, которая стояла бледная и дрожащая, прижимая ребенка к груди.

— Мы не можем ее отпустить с этим мучителем! — закричал Эриксон. — Не правда ли, господин пастор, этого нельзя допустить; мы сами слышали из ее уст, что только следуя принуждению пошла она за этого человека.

— Совершенно верно и справедливо, — ответил робко священник, — но я боюсь, любезные прихожане, что, удерживая ее, мы поступим противозаконно. Ведь даже в Евангелии написано: жена да последует за своим мужем.

— Тогда я поступлю так, как сказано в Писании! — воскликнула твердо и решительно Лукреция. — Я знаю, что, следуя за ним, я иду на погибель, что с ним я буду влачить жизнь, полную отчаяния и нищеты, но, освободясь от меня, жители этого острова не подвергнутся судебному преследованию.

И прежде чем Лукрецию успели удержать, она прыгнула в лодку, села на скамейку и покрыла свою голову и ребенка черным платком. Все стояли потрясенные, полные сострадания; час назад проклинали они эту Бледную женщину и преследовали, теперь же каждый чувствовал к ней глубочайшее сострадание и уважал ее решимость и отвагу.

— Вы еще обо мне услышите, жители Боркума, — закричал Лейхтвейс, грозно размахивая кулаками. — Дом мой, деньги мои! В Бременском городском суде мы с вами увидимся.

Когда лодка с ужасным человеком скрылась на горизонте, жители Боркума почувствовали, что отпустили женщину с ребенком в ад.

Белокурая Ольга замолчала. Ее саму так растрогало содержание рассказа, что на глазах показались слезы. Тем временем гроза прошла, и Адолар Баррадос, обратив на это внимание своей прелестной спутницы, предложил продолжать путь.

— Как долго нам еще идти до Короля контрабандистов? — спросил он.

— Не больше четверти часа, — ответила девушка, — и этого нам хватит, чтоб докончить историю Бледной женщины.

— Я горю нетерпением узнать ее, — ответил мнимый путешествующий торговец, — хотя и не понимаю, какое отношение имеет Бледная женщина к Королю контрабандистов. Или он — тот ребенок, которого она держала на руках?..

— Нет, — поспешно возразила белокурая Ольга. — Лукреция, покидая Боркум, готовилась уже стать матерью другого сына, который теперь известен под прозвищем Короля контрабандистов. Отцом его был Гаральд Кнут, которому жестокая судьба дала так мало счастливых и радостных мгновений. Впрочем, Лейхтвейс недаром угрожал вызвать боркумских рыбаков в Бременский суд. Негодяй, действительно, повел процесс, окончившийся в его пользу. Нельзя было отрицать, что Гаральд Кнут все свое благоприобретенное имущество завещал Лукреции; а так как она была законной женой батрака Лейхтвейса, то право на имущество признали за ним. Он не осмелился только поселиться в каменном доме на Боркуме, так как хорошо знал, что возмущенные рыбаки его убьют, если он покажется на острове.

Тогда он нашел покупателя, и так как Гаральд Кнут, кроме дома, оставил значительное состояние, то сразу превратился из нищего в богача. Бедный Гаральд Кнут в последние минуты жизни сделал большую ошибку, думая, что совершает благодеяние. Деньги, завещанные им Лукреции, не составили ее благополучия, но совершенно разбили ее жизнь. Если человек, не имевший ничего, кроме лохмотьев на плечах, и зарабатывая ничтожным трудом несколько грошей в неделю, которые аккуратно каждое воскресенье относил в кабак, приобретает внезапно хорошее состояние, то, конечно, не сумеет распорядиться им. Многие в таких случаях начинают думать, что работа им больше не нужна, потому что и без нее они достаточно обеспечены. Так часто лотерейный выигрыш губит бедняка, взявшего счастливый билет. Прежде трудолюбивый, живший честным трудом, ослепленный деньгами, он приучается к праздности и быстро спускает богатство. Как раз то же случилось и с батраком Лейхтвейсом. Когда значительное состояние, оставленное Гаральдом Кнутом, было передано ему Бременским судом полновесными талерами, он вообразил, что теперь с ним может равняться разве какой-нибудь владетельный герцог. Деньгами же, оставленными собственно Лукреции и ее сыну, он считал себя вправе распоряжаться, как ему вздумается. Батрак Лейхтвейс не любил трудиться, но теперь хотел разыгрывать господина и щедро вознаградить себя за многие годы унизительной работы. Что деньги в действительности принадлежат не ему, а его бедной, беззащитной жене, находившейся всецело в его руках, и ребенку, которого так любил Гаральд Кнут и будущее которого хотел обеспечить, негодяй ни минуты не думал. Он нанял в Бремене квартиру и начал изо дня в день вести самую развратную жизнь. Вскоре он стал известен во всех притонах города, особенно в тех, где ютились темные личности. Здесь он разбрасывал массу денег, пил, вел крупную игру, расплачивался щедро, в особенности с теми, кто льстил ему, говоря, что его по всему можно принять за настоящего господина. С женой он обращался сурово и в конце концов запер ее с ребенком в самой плохой комнате дома. Когда Лукреция жаловалась на это, он отвечал ей бранными словами, называл сына ее незаконным, которого он подобрал на улице и должен прикрывать своим именем. Если возмущенная Лукреция возражала, что она не просила его жениться на ней, что чувствует к нему ненависть и отвращение, то грубый человек принимался с еще большею жестокостью истязать ее. Часто соседи Лейхтвейса слышали душераздирающие рыдания. Всякий знал, что это значит: Лейхтвейс бьет свою жену. Вероятно, опять вернулся домой отчаянно пьяным, говорили они. Люди жалели бедную страдалицу и ее ребенка, который также много терпел от такого свирепого обхождения, но никто не смел противоречить жестокому человеку, требовать от него справедливости или обуздать его. Во-первых, у него были деньги, и никто не хотел портить с ним отношений. А во-вторых, многие уже испытали на себе его физическую силу и знали, что от пьяницы можно ожидать только самого худшего.

В таком положении наступил критический для Лукреции день. Она родила мальчика, отцом которого был Гаральд Кнут. Лукреция чуть не умерла. Негодяй, священной обязанностью которого было заботиться о ее жизни, не подумал пригласить врача или акушерку, а ушел в кабак. Заперев снаружи дверь на ключ, он оставил дома жену одну, в жестоких страданиях ожидающую каждую минуту рождения ребенка. Может быть, он даже хотел, чтобы Лукреция умерла. Он не мог больше выносить этих больших, полных упрека глаз, которые смотрели на него таким странным пристальным взглядом, которые ему больше говорили, чем губы несчастной женщины, которые оскорбляли его больше, чем слова Лукреции.

К счастью, две проходящие мимо женщины услышали стоны; они начали стучаться и, так как им не отворили, то позвали слесаря, который и открыл дверь. Они нашли Лукрецию, плавающую в крови, с ребенком, только что появившимся на свет Божий. Бедную женщину осторожно подняли и, уложив на постель, пригласили врача, спасшего жизнь и матери, и ребенка. Этого мальчика Лукреция назвала по отцу — Гаральдом. Она мало огорчалась, что батрак Лейхтвейс отплевывался каждый раз, когда слышал это имя, и часто грозил скорей убить ребенка, чем долее выносить его имя. Этот-то ребенок и есть Король контрабандистов.

— Моя история пришла к концу, — сказала Ольга. — Хотя много лет прошло с тех пор, но последующая жизнь Лукреции прошла очень быстро. Поведение мужа должно было повести к разорению. Наступил день, когда все состояние, оставленное Гаральдом Кнутом, оказалось растрачено дочиста. Пьянство, игра и легкомысленные женщины, с которыми Лейхтвейс предавался оргиям в бременской гавани, куда приходили и где снаряжались большие парусные суда, поглотило все. Когда уже не осталось денег, Лейхтвейс начал продавать имущество: мебель, одежду и даже самое необходимое носильное платье; конечно, в первую очередь пошли вещи Лукреции и ее сыновей.

Затем семья переселилась в сырую, нездоровую конуру, которую батрак Лейхтвейс занял в гавани. Этот ничтожный человек снова сделался рабочим в гавани, таская товар на суда. Из заработанных грошей он приносил в семью самую малость; остальное пропивал в разных вертепах.

Так прошло восемь лет.

Наконец этот отвратительный человек пришел к мысли отделаться от старшего мальчика — графского сына. По его мнению, он не имел никакого основания кормить этого обжору, до которого ему не было никакого дела, тем более, что все письменные просьбы, посылаемые графу, оставались без ответа. Это и не удивительно, так как Лукреция, догадавшись об этих письмах, перехватывала их и сжигала. Ей было легче броситься с ребенком в Везер, чем допустить, чтоб ее бывший возлюбленный узнал о ее несчастной жизни, и принять от него хотя бы самое ничтожное подаяние.

Едва Лукреция услыхала от мужа, что он хочет удалить мальчика из дома, она решительно объявила, что никогда не допустит этого. Но Лейхтвейс не обратил на это никакого внимания и твердо стоял на своем. Как ни унижала себя бедная женщина, становясь перед ним на колени и умоляя не разлучать ее с сыном, не отрывать ребенка от матери, ни разу не почувствовал он ни сострадания, ни жалости. И он исполнил свое решение. В Бремене жил дрянной сапожник, занимавшийся исключительно починкой обуви. Ему-то в ученики батрак Лейхтвейс и отдал Генриха Антона. Сапожник, прежний товарищ батрака по кутежам, был не лучше его, женатый на женщине, по низости равной ему.

— Бейте его, калечьте, — сказал Лейхтвейс, когда привел к сапожнику красивого, бойкого мальчика, — за хлеб, который он будет есть у вас, он должен на вас работать, делать все, что вы потребуете. Если же он не станет слушаться, — бейте его до смерти; и чем скорее графский выродок отправится на тот свет, тем лучше.

Сапожник и его жена исполняли это предписание буквально. За малейшую провинность они били маленького Генриха так, что все тело ребенка было сплошь покрыто кровавыми синяками. Ребенок не выдержал истязаний и бежал из Бремена; все поиски, которые предпринимала бедная мать, были напрасны — Генрих Антон пропал.

Мать никогда не предполагала, что этот ребенок, дитя любви, которое бессознательно доставило ей столько горя и страданий, будет ей дороже всего на свете, дороже даже второго сына, хотя она и этого последнего окружала своей материнской любовью. Она никогда не переставала говорить о Генрихе; очень часто, оставаясь одна в комнате, она разговаривала с мальчиком, как будто он стоял перед нею. Она давала ему хорошие советы, учила быть порядочным и честным, описывала, какую высокую ответственность несет он по своему рождению; какая благородная кровь течет в его жилах, так как отец его благородный дворянин. Эта постоянная скорбь вскоре состарила Лукрецию; вся ее прелесть, которой восхищался всякий, кто видел ее, исчезла: она похудела, волосы ее поседели. Но новые удары судьбы сыпались на бедную женщину.

Воровство, которое учинил батрак Лейхтвейс на пароходе, где работал, довело его до смирительного дома. Его приговорили на три года. Это было бы уж не так плохо: по крайней мере, Лукреция могла отдохнуть от чудовища, отравлявшего ее существование, но зато теперь ей приходилось самой заботиться о своем пропитании, а она была такая слабая, больная. Она не знала, с чего ей начать. Но так как не могла же она голодать, да и ребенок просил хлеба, Лукреция решилась сделаться торговкой в гавани. Ежедневно можно было видеть ее с тяжелой корзиной в руках, расхаживающую между рабочими и продающую фрукты и бутерброды. Таким тяжелым трудом кормилась она.

Но вот прошли три года, и Лейхтвейс снова появился. Теперь это был не только хитрый и грубый молодец, уже не только мот и пьяница, нет, теперь это был обученный преступник, знающий все увертки и уловки, которым он научился в тюрьме у своих сотоварищей-преступников. Теперь он хотел приложить свои знания на деле. О, он уже не буде так глуп, чтобы работать, как это делают дураки, которые распинаются для других и таскают для них из огня каштаны. Он знает теперь, где раки зимуют и станет ловко ловить их. Теперь у него ни в чем не будет недостатка, и скоро он снова разбогатеет.

Началась настоящая адская жизнь для бедной женщины, которая была сама честность и в которой малейший обман вызывал отвращение. Она видела, как муж ее по ночам отправлялся на воровство и грабежи; ей волей-неволей приходилось даже помогать ему, скрывая краденые вещи и продавая их, и горе, если она этому противилась. В таких случаях жалкий негодяй бил не ее, а маленького Гаральда, истязая его самым бесчеловечным образом. Все могло перенести материнское сердце, Лукреция могла всем пожертвовать, только не этим — не ребенком. Так должна была она подчиниться воле изверга, на произвол которого ее отдали, и таким путем она сделалась его соучастницей и воровкой.

Гавань Бремена и самый Бремен показались скоро батраку Лейхтвейсу слишком ничтожной ареной для его деятельности. В тюрьме его уверили, что есть города гораздо больше, где можно обделывать более крупные дела. И когда ему посчастливилось где-то стащить порядочную сумму денег, он переехал из Бремена в Берлин. Это был большой город, оставалось только хорошенько поработать, в добыче недостатка не встречалось. Так как муж Лукреции оказался отъявленным мошенником, то, казалось, что его надежда сделаться богатым человеком могла осуществиться. Ему везло, но, к сожалению, как только у него появлялись деньги, он снова начинал кутить и предаваться всевозможным порокам, особенно пьянству, которое до того овладело им, что он целыми неделями не приходил в сознание. Скоро, однако, мостовая Берлина стала мозолить ему глаза — пришлось бежать, и бедная Лукреция со своим ребенком снова должна была следовать за ним.

На этот раз он отправился в Париж. Черт возьми! Это ведь мировой город, в нем живут богачи, тут есть чем поживиться! Вот обширное поле деятельности для вора с блестящими способностями Лейхтвейса. Но парижская полиция быстро заметила новую звезду преступного мира и сумела отлично направить на нее свой телескоп. Недолго оставалась в Париже так низко опустившаяся семья. Однажды негодяй вломился к какому-то купцу, отцу шестерых детей, убил его, после чего, разумеется, должен был как можно скорее убраться из Парижа. Он бежал с Лукрецией и сыном в Нью-Йорк, где продолжал свою преступную деятельность. Но, увы, американская полиция оказалась более бдительной и строже европейской и скорее разыскивала преступников.

Мало-помалу Лейхтвейс с женой и Гаральдом, которому уже минуло одиннадцать лет, продвинулся еще дальше на запад, где он избрал выгодное, но опасное занятие конокрада. Теперь он работал не один, а приспособил к этому занятию и маленького Гаральда, научившегося красть лошадей в совершенстве. Мальчик отлично изучил способ приручать их. Фермеры той местности, где поселилось семейство Лейхтвейса, не знали, как уберечь своих коней. Лейхтвейсы, отец и сын, воровали лошадей даже из надежно запертых конюшен. Если же ехавший верхом фермер должен был сойти с лошади и оставить ее на несколько минут, то мог поклясться, что по возвращении уже не найдет ее.

Но повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить! Однажды папашу с сыном накрыли, как раз в то время, когда они выводили из конюшни одного фермера пару великолепных вороных. Не растерявшись, конокрады вскочили на коней и помчались. Фермер поднял тревогу. К нему сбежались не только соседи, но все жители местечка и погнались за ворами. Началось бешеное, отчаянное преследование конокрадов. Молодому Гаральду, отличному ездоку, удалось ускользнуть на своем вороном, заставив его перепрыгнуть через пропасть, в которой протекал бурный ручей, и таким образом он счастливо достиг другого берега.

Не так было с батраком Лейхтвейсом. Когда он хотел заставить свою лошадь сделать такой же прыжок, как Гаральд, она упала и не могла не только подняться, но и пошевельнуться. Фермеры бросились с ужасным криком на долго разыскиваемого конокрада. Каждый по-своему выражал ему свою ненависть и негодование. Они били распростертого мошенника прутьями и палками с таким остервенением, что он лежал на земле наполовину мертвый. Этим они, однако, не удовлетворились. Надо сказать, что на западе Америки, если конокрад попадается в руки своих преследователей, то для него все кончено. Расправа с ним коротка: зачем тащить его в суд, когда он может быть судим на месте преступления? Это называется на языке западных американцев «судом Линча». Поспешно собрался суд и, выяснив преступление, через три минуты вынес приговор:

— Конокрад должен быть повешен.

Вблизи стояла крепкая, прямая сосна. На одном из суков ее укрепили веревку с петлей; и едва успел батрак Лейхтвейс догадаться, в чем дело, как ему уже набросили петлю на шею и отпустили пригнутый к земле сук, который вместе с осужденным взлетел вверх. В то же время прогремело несколько выстрелов, и пули изрешетили тело повешенного. Так кончил этот изверг, истерзавший жизнь бедной женщины, честной, достойной сожаления и лучшей участи, и сделал несчастными обоих детей, заставив одного бежать в восьмилетнем возрасте, а другого сделаться преступником. Больше фермеры о нем не беспокоились; не сняв даже тела конокрада с дерева, все уехали домой, оставив его на растерзание хищным птицам.

Лукреция после этого ужасного случая вернулась с сыном в Европу. Давно рвалось ее сердце назад, в те места, где протекло короткое счастье ее жизни. Еще раз перед смертью хотелось ей увидеть Шенейха и хоть издали взглянуть на возлюбленного своей юности. Приблизиться к нему после того, как столько лет она была женой и матерью преступников, она считала себя недостойной. Гаральд был совершенно испорчен отцом и потерян для честной деятельности; одна только добродетель сохранилась в нем, которая могла, правда, спасти от многих проступков, — безумная, безграничная любовь к матери. Как только он заметил ее желание покинуть Америку, он сейчас же последовал за нею, и после долгого, тяжелого путешествия они достигли деревни Шенейх, где ее ждало ужасное разочарование. Она узнала, что граф, ее единственный возлюбленный, находился в кругосветном путешествии и должен находиться в это время в Америке.

Итак, она его не увидит. Она простояла почти всю ночь у подножия холма, на котором возвышался замок Шенейх, и смотрела в окна, за которыми была так любима и счастлива; затем она пробралась в сад, где у нее бывали когда-то свидания с молодым графом; здесь под одной из лип, в его объятиях, она в упоении слушала его молодые и гордые мечты о будущем; она, плача и рыдая, упала на колени и пролежала там до утра. Над ее головой пел соловей свою нежную песню о любви, молодости и погибших надеждах. Несчастная не замечала, что уже наступил день; но вдруг она услыхала позади себя шаги и, оглянувшись, со смущением увидела девочку лет восьми, нарядно одетую. Видно было, что чудное утро так рано подняло ребенка и поманило в сад. Девочка, увидев плачущую женщину, быстро подошла к ней и, смотря большими, умными и сострадательными глазами, спросила:

— Кто вы, бедная женщина, и отчего вы плачете?

Лукреция ответила не сразу; тогда девочка выхватила из своего кармана маленький шелковый кошелек и высыпала все его содержимое в руки плачущей.

— Вот, вот… — заговорила она, — возьмите это и купите себе хлеба… Я знаю хорошо, что есть люди, у которых нет хлеба, чтобы утолить голод. Мой папа объяснил мне, что мы, богатые и знатные, должны о них заботиться, должны облегчать нужду бедняков, когда с ними встречаемся.

Звук голоса этого ребенка поразил Лукрецию, и она задрожала всем телом.

Ведь совершенно так говорил ее бывший возлюбленный, молодой граф. Да, так же нежно, так же ласково, так же сострадательно. Это был его голос, — не только звук голоса, но и человеколюбивые мысли, в которых сквозила его благородная душа. Но кто же это дитя?

— Ну возьмите же, — настаивала малютка, — или у вас другое горе, которое нельзя утешить деньгами? В таком случае скажите мне и будьте уверены, что я сделаю все, что возможно, чтобы помочь вам.

Лукреция не выдержала дольше и бледными губами задала вопрос:

— Кто ты, доброе дитя, и как тебя зовут?

— Кто я? — засмеялась малютка. — Разве ты не знаешь? Меня зовут Ядвига, я дочь графа Шенейха, который живет в этом замке.

— Значит, ты его дочь.

Лукреция, рыдая, закрыла обеими руками лицо; глубокое горе, как ножом, резануло ее по сердцу.

Перед нею стояла законная дочь графа от брака его с нелюбимой женщиной, какой-то Магдалиной. Дитя это богато и счастливо, это дитя имеет право носить его имя, а их мальчик… его дитя, которое она родила от графа Шенейха… бедный Генрих Антон, где он теперь, где он скитается, куда загнало его несчастье? Может быть, его давно нет в живых, может быть, его маленькое тельце уже давно погребено и истлело. Она никогда не могла ничего узнать о нем.

— Так ты графское дитя? — еще раз спросила Лукреция малютку и прибавила: — Где же твой отец?

— Папа в кругосветном путешествии, — отвечала девочка, — он вернется через несколько месяцев. Он мне прислал из Америки письмо, в котором описывает великолепную, чудную страну. Ах, как там, должно быть, хорошо; какие там чудесные бабочки и настоящие индейцы коричневого цвета, с ног до головы совсем коричневые.

— Так твой папа очень счастлив?

— Счастлив? Гм… — ребенок вдруг сделался серьезным и смущенным после этого вопроса. — Счастлив? Папа мне один раз сказал, что он никогда, действительно, счастлив быть не может, что он носит в своем сердце глубокое горе; но в чем оно заключается, я не знаю. Я еще очень мала, чтобы понимать такие вещи, но когда буду старше, тогда папа мне все расскажет, и я постараюсь его утешить.

— А разве твоя мама этого не делает? — спросила Лукреция.

— Моя мама? О, Боже, она давно умерла, и бабушка тоже, они обе покоятся здесь, в саду. Хочешь, я покажу тебе их могилы?

— Нет, нет, я должна идти дальше, но прежде чем я уйду, окажи мне милость.

— Говори, что ты хочешь?

— Позволь мне положить руки на твою голову и призвать на тебя благословение Божие; никогда не видала я существа благороднее и чище, чем ты; я думаю, каждый, глядя на тебя, должен молиться, за тебя молиться.

Тогда маленькая Ядвига опустилась на колени, а Лукреция положила обе руки на ее шелковистую головку и пробормотала дрожащим, полным слез голосом:

— Ты, Творец всего живущего, по воле которого зацветают и увядают цветы, который все земное, все, что живет и дышит на земле, освещаешь и согреваешь своим светом, сохрани и защити этого ребенка. Помоги ей испытать истинное, чистое счастье, и если род графов Шенейх должен угаснуть с его сыновьями, то восстанови его в этом прелестном, девственном цветке. Благословение, святое благословение ниспошли на голову молодой графини Шенейх — его дочери.

После этого Лукреция удалилась, ни разу не оглянувшись, боясь, что она и без того слишком много сказала и могла выдать себя. Через час она с Гаральдом покинула деревню. После многих приключений мать с сыном достигли саксонской границы. Они были бедны до нищеты и поселились в пустой хижине в лесу. Лукреция убедительно просила сына не посещать города, а жить больше в лесу, надеясь этим отвлечь его от преступного направления и вредных привычек. Но как раз именно здесь, на границе, Гаральд нашел удобную почву для своей деятельности. Его влекло к ней не только преступное побуждение, стремление к жизни, полной отваги и приключений, но героизм, бурная беспокойная кровь, текущая в его жилах.

Он стал контрабандистом. Скоро он изучил Саксонские и Богемские горы так основательно, что ему стали известны в них каждая щель и пещера, а так как смелости у него было хоть отбавляй, то скоро он сделался самым опасным контрабандистом во всей местности. Все предприятия ему удавались. Сотоварищи его вполне подчинились ему и беспрекословно исполняли его требования и указания. Таким образом приобрел он имя Короля контрабандистов. При этом неизменной осталась его любовь к матери. Он берег и ласкал ее, никогда не уходил, не поцеловав ее руки, никогда не возвращался из города без подарка, который мог бы порадовать бедную женщину. Только в одном он не соглашался с матерью, и это связано со мной.

Познакомившись со мной, Гаральд полюбил меня со всей пылкостью своей натуры, и я также отдала бы все, чтобы только принадлежать ему. Нельзя сказать, чтобы старая женщина была неблагосклонна или дурно относилась ко мне. Напротив, она даже любит меня, потому что я люблю ее сына; но она дала себе клятву, препятствующую дать согласие на наш брак.

— Клятву? — спросила Аделина Барберини. — Какую?

— Мать Гаральда, — ответила белокурая Ольга, глубоко взволнованная, — дала обет, что сын ее, — пока она только в силах препятствовать этому, — никогда не должен жениться. На свет не должны появиться дети Лейхтвейса; род его не должен продолжаться. Старуха хочет, чтобы это проклятое имя умерло вместе с ней и ее сыном. Вот причина, по которой Король контрабандистов никогда не введет жены в свой дом: он так сильно любит свою мать, что в жертву ей принесет даже любимую девушку.

— Но ведь это бессмысленная клятва! — воскликнул мнимый торговец Адолар Баррадос. — Старуха губит жизнь своего собственного ребенка; больше того, она препятствует ему сделаться честным человеком и начать новую жизнь. Поверьте мне, милая Ольга, как только Король контрабандистов женится на вас, вы, конечно, уж не позволите ему подвергать себя выстрелам пограничной стражи и уговорите его покинуть эти окрестности и в другом месте заняться честным трудом.

— В сущности, таков и мой взгляд, — продолжала дочь трактирщика «Духа Эльбы», — мой отец достаточно богат, чтобы выделить нам маленькие средства. Гаральду нет нужды ни одного часа оставаться контрабандистом, если бы только мать дала свое согласие. Но этого нельзя достигнуть, потому что старуха крепко держит свою клятву. Есть только одна-единственная возможность обойти ее…

— В чем заключается эта возможность? — спросила Аделина Барберини, которая очень заинтересовалась судьбою Короля контрабандистов и его возлюбленной.

— Ах, Боже, — произнесла прелестная девушка печальным тоном, — возможность эта несбыточна. Для этого нужно, чтобы раскрылась могила, и мертвый появился бы на свет Божий. Мать Гаральда поклялась, что она до тех пор не даст согласия на брак ее сына; пока не найдется ее пропавший сын, Генрих Антон. Но он умер, и один Бог знает, где тлеют его кости. Он никогда не явится и нет надежды, чтобы клятва, которую дала старуха, могла нарушиться.

— Генрих Антон не вернется? — повторил Адолар Баррадос. — Ты наверно это знаешь?

Ольга хотела ответить, но в это самое мгновение раздался продолжительный свист, и дочь трактирщика остановилась.