"Пещера Лейхтвейса. Том второй" - читать интересную книгу автора (Редер В.)

Глава 74 СПАСЕННАЯ ДЛЯ ЖИЗНИ И ЛЮБВИ

Среди военных событий мы совсем упустили из виду Гунду. В лазарете, временно устроенном пруссаками в своем лагере под Прагою, милая молодая девушка много дней и ночей боролась со смертью, которая, предвкушая прекрасную добычу, уже занесла над нею свою косу. Курт фон Редвиц не отходил от постели любимой и с неописуемой нежностью заботился и ухаживал за больной. Три дня и три ночи провел он около ложа Гунды, не смыкая глаз.

Даже доктор и суровые воины были тронуты таким проявлением любви и, когда они проходили мимо постели Гунды, лежавшей большею частью в бессознательном состоянии, то утирали тайком слезу при виде сидевшего у постели молодого человека, убитого горем. Давно ли Курта фон Редвица все называли «удалым юнкером», способным на всевозможные шалости, который не пропускал случая обнять, расцеловать и снова оттолкнуть любую девушку; сколько бессмысленных дуэлей имел он на своем веку. Но теперь о прежнем не было и помина. Любовь, охватившая душу молодого человека, изменила все его существо; в нем появилось столько мягкости и нежности, сколько друзья Курта фон Редвица никогда не могли бы подозревать в нем.

Сам генерал Цитен, за время похода сердечно полюбивший юношу и называвший его своим способнейшим и храбрейшим офицером, несколько раз навещал Курта в лазарете и с состраданием осведомлялся о положении Гунды. Он уговаривал его не предаваться так горю и хоть одну ночь отдохнуть, но Курт благодарил его за участие и оставался у постели своей возлюбленной.

Так прошло четыре ночи. В последнюю доктор ожидал кризиса в болезни Гунды. Старший врач обещал Курту в эту ночь вместе с ним дежурить у постели девушки. Старику очень хотелось спасти от смерти раненую.

Об участи Гунды говорили во всей армии, так как отважная девушка, переодетая солдатом, наравне с ними переносила все тяготы кампании, чем и возбудила всеобщую симпатию. Цитен докладывал даже королю об этом случае, и Его Величество приказал главному врачу сделать все возможное, чтобы поднять на ноги Гунду.

Но в эту четвертую ночь для Гунды, казалось, пришел конец. Горячечный бред уносил ее далеко от постели; она узнавала любимых людей только на мгновение, когда сознание возвращалось к ней. Большею частью ум ее витал далеко от театра войны; из отрывочных слов, вырывавшихся у нее в бреду, можно было понять, что она воображала себя то в маленьком пасторском домике в Доцгейме, то в монастыре в Берлине. Часто она звала Курта; нежный и страдальческий голос, каким она произносила это имя, глубоко врезался в его душу; он закрывал лицо руками, и горячие слезы просачивались между его пальцами.

По приказанию старшего врача Гунде была отведена совершенно отдельная, спокойная комната; в ней-то она и лежала в эту ночь кризиса. Было около полуночи. Гунда так металась, что ее почти невозможно было удержать в кровати; она срывала повязку со своей груди; воображала, что ее преследует неведомый враг. Курт и старший врач, глубоко потрясенные, стояли у ее постели. Курт снова и снова осторожно укладывал ее на подушках.

— Прочь отсюда! — кричала Гунда. — Я принадлежу не тебе, я принадлежу Курту, я люблю его, ты же нарушил свою клятву, ты был священником… Ах, я хочу остаться у моей матери… она дурная, жестокая: она хочет, чтобы я погибла в монастыре… Отец! отец! Меня заточают в келью, они хотят замуровать меня! стена растет… я задыхаюсь, отец, на помощь!.. я задыхаюсь!..

— Я не в состоянии больше видеть этих страданий! — простонал Курт. — Это разрывает мое сердце… О, доктор, если уже тут ничем нельзя помочь, дайте ей яду и пусть она умрет, лишь бы избавилась от этих мучений.

— Не грешите, молодой человек, — проговорил старший врач, положив руку на его плечо, — пока жизнь еще теплится, мы не имеем права терять надежды.

— Я не переживу ее смерти, — простонал молодой офицер, закрыв руками лицо, залитое слезами, — ее смерть будет и моим концом, доктор; и для моего сердца найдется пуля, чтобы покончить с земными страданиями.

Доктор молча пожал плечами. Он охотно утешил бы молодого человека, но не рисковал этого делать: он боялся худшего. Для него до сих пор оставался нерешенным вопрос: будет ли Гунда в силах перенести обильную потерю крови? Теперь это казалось ясным: старший врач не мог скрыть от себя, что силы молодой девушки быстро падают, и если Бог не сотворит чуда, то с восходом солнца земные страдания Гунды должны кончиться. Он не решался сообщить фон Редвицу свое ужасное предположение и с минуты на минуту откладывал открытие ему правды.

Гунда стала спокойнее и теперь лежала в забытьи, что еще больше тревожило врача: от подобного сна люди часто уже не возвращаются к жизни; у них не хватает сил проснуться, и они засыпают сладким сном вечности. Ангельское личико Гунды, несмотря на упорную болезнь не потерявшее своей красоты, покрылось смертельной бледностью. Главный врач наклонился выслушать ее сердце, и ему показалось, что смерть уже наложила свою грозную печать на милые черты.

Теперь он больше не мог терять ни минуты.

— Дорогой Курт, — сказал он, так как молодой человек не был для него чужим: старый врач когда-то практиковал в доме его отца. — Дорогой Курт, я должен сказать, что сделал все что мог как врач и человек, но мне сдается, что в этом случае Высшая власть уничтожила все мои труды.

— Итак, она умрет?! — крикнул Курт. — Нет! Доктор, она не должна умереть! Это невозможно, она не может покинуть жизни, она такая молодая, прекрасная…

— Мой бедный друг, — ответил седовласый врач, — смерть часто уносит именно молодых людей и цветущих девушек, а не тех, которые уже исполнили назначение жизни и умоляют смерть увести их в царство покоя и свободы. Пригласим священника, который напутствовал бы умирающую.

Курт фон Редвиц упал рыдая на колени у изголовья постели. Он не говорил ни слова. Его взгляд был прикован к лицу Гунды. Мало-помалу голова его медленно опустилась на подушки рядом с головой его возлюбленной.

Старший врач на цыпочках вышел, чтобы послать за священником. Обыкновенно при лазарете их состояло несколько, но врач, зная, что Гунда католичка, пошел искать священника ее религии. Счастье ему благоприятствовало. Он встретился с высоким мужчиной с гордой осанкой, одетым в священническое облачение.

— А, патер Леони, — воскликнул главный врач, — Небу угодно было, чтобы я встретил вас! Здесь рядом одна умирающая нуждается в вашем утешении.

Патер Леони согласился немедленно исполнить его просьбу.

— Умирающая, говорите вы? — спросил он доктора. — Так ли я вас понял? Речь идет о женщине?

— О девушке, патер Леони, — ответил доктор, — о девушке, прелестной, каким только может быть Божье создание в полном расцвете. Ах, как бы мне хотелось спасти ее, но вряд ли это удастся.

— А каким образом, — спросил патер Леони, понижая голос, — попала эта девушка в военный лагерь?

— Это странная история, — ответил доктор, — и заведет нас слишком далеко, если я стану подробно рассказывать вам ее, тем более, что вы сами очень скоро все узнаете. Родственники девушки — я узнал это от моего молодого приятеля, которому безусловно верю, — хотели ее постричь, и она уже была помещена в одном берлинском монастыре, но бедное юное создание стремилось к свету и солнцу и сбежало. Для этой цели она достала от молодого офицера гусарскую форму. К несчастью, покидая монастырь в мужской одежде, она была замечена Цитеном, который принял ее за дезертировавшего гусара, велел зачислить в полк и подчинил самому строгому надзору. Девушка от стыда промолчала; так как полк как раз в эту минуту выступал из Берлина, чтобы принять участие в войне, то и она последовала за ним.

— Это в высшей степени странная история, — проговорил патер Леони, входя вместе с главным врачом в палату, где Гунда томилась на смертном одре. — Молодая девушка поступила несколько легкомысленно, — как бы про себя сказал патер Леони, — после того, что я от вас слышал, я могу предположить, что она едва ли принадлежит к хорошей фамилии?

— Она, по-видимому, принадлежит к очень хорошей фамилии, — возразил доктор, не находивший в Гунде ни малейшего недостатка, — что же касается добродетели бедного, юного ребенка, за нее я ручаюсь. Я старый врач, — продолжал он, — а мы на этот счет имеем верный взгляд и умеем отличить благородный плод от неблагородного. Я утверждаю, что эта девушка чиста и непорочна, и, вероятно, тайна всего происшествия лежит в каких-то странных семейных отношениях. Так или иначе, но девушка пошла на войну с полком и держалась все время вблизи молодого офицера, который доставил ей платье для побега из монастыря.

— Кто этот офицер? — спросил патер Леони. — Назовите мне его.

— Курт фон Редвиц, — ответил доктор, — отпрыск благородной фамилии французских маркизов, прекрасный молодой человек. Если он прежде и был немного сумасброден, получив прозвище «удалого юнкера», то с тех пор, как увидел девушку, совсем изменился: он любит ее и надеется заслужить ее взаимность. Конечно, было бы лучше, если бы Курт никогда не встречал этой милой девушки. Теперь он в страшном отчаянии, так как предчувствует, что его возлюбленная будет у него отнята смертью. Вы сами увидите его сейчас у ее смертного одра и поймете его страдания.

С этими словами доктор отворил дверь в комнату больной и пропустил вперед патера Леони. Тихими шагами подошел последний к постели. Курт фон Редвиц встал и почтительно поклонился.

— Бедное дитя, — прошептал патер, подходя к неподвижно лежавшей больной, — так молода, так прекрасна и уже должна расстаться с жизнью. Но пути Божии неисповедимы, и мы должны подчиняться Его мудрым предопределениям.

В это мгновение, чтобы лучше показать патеру Леони ангельское личико умирающей, доктор отодвинул книгу, которую он сам поставил перед маленькой лампой, освещавшей комнату. Свет лампы упал на лицо Гунды.

В то же мгновение патер Леони вздрогнул, страшный крик вырвался из его груди, он протянул руки, и истерические рыдания потрясли все его тело. Курт фон Редвиц и доктор бросились к нему; они предположили, что с самим патером случился какой-нибудь тяжелый недуг; они хотели поддержать его, но Леони оттолкнул их.

— Оставьте, оставьте меня!.. Теперь вы можете узнать тайну моей жизни… Теперь мне все равно. На этом смертном одре я теряю все, что обожал в своей жизни. Всемогущий Боже! Не можешь же ты желать, чтобы я обрел ее только для того, чтобы снова потерять… Гунда, Гунда — слышишь ли ты меня? Это я — я тебя зову… я, твой отец!..

— Ее отец? — произнес удивленный доктор.

Курт стоял как громом пораженный и смотрел широко раскрытыми глазами в немом удивлении на патера, назвавшего себя отцом его возлюбленной. Старший врач и Курт фон Редвиц в эту минуту задавали себе вопрос: как могло случиться, что человек, носящий сутану, мог иметь ребенка? Однако ни один из них не решился обратиться к патеру Леони за разъяснением этого: горе его было слишком глубоко.

Леони вдруг сорвал с себя сутану и бархатную шапочку и бросил их на стул.

— Прочь переодевание! — воскликнул он, в то время как слезы заливали его лицо. — Конец маскараду, конец всей комедии! Мне кажется, что весь свет готовится к страшной, неслыханной катастрофе, что второй потоп затопит землю… Мое дитя умирает… Гунда умирает… я ее нашел, чтобы снова потерять.

Он нагнулся к умирающей.

— Гунда, дитя мое, — шептал он, — мое горячо любимое дитя, слышишь ли ты меня?.. Узнаешь ли ты голос твоего отца, чувствуешь ли присутствие того, кто так глубоко любит твое детское, преданное сердце? Гунда, как мы были счастливы, когда ты жила в замке; какие чудные часы проводили мы там, когда я, после нескольких дней работы, приходил послушать твою милую детскую болтовню, качал тебя на моих коленях, гладил твои светлые, шелковистые кудри, наслаждался видом твоего прелестного личика — олицетворением невинности и непорочности.

— Она и теперь такая же! — воскликнул Курт фон Редвиц, подойдя к Леони и схватив его за руку. — Да, клянусь вам, что вы находите вашего несчастного ребенка таким же невинным, чистым и непорочным, каким покинули его.

— Я не покидал его, — проговорил Леони глухим голосом, — у меня похитили мою Гунду, увезли… Ах, если бы я только встретился с той, которая оторвала ее от моего сердца… Но нет, нет, я не хочу возбуждать в эту минуту никаких обвинений, не хочу произносить никаких проклятий, я глубоко в сердце сохраню свое горе.

— Но кто же вы такой? — прошептал Редвиц, на глазах которого блестели слезы. — Я люблю вас, не зная даже вашего имени, потому что вы отец моей Гунды. Да, да, знайте… я люблю вашу дочь и имею величайшее счастье быть ею любимым. Ах, если бы эти бледные губы могли заговорить. Они сказали бы вам, что она для меня и чем я был для нее. Если смерть унесет нашу дорогую голубку, тогда мое горе будет не меньше вашего, потому что я также лишусь всего, что в этой жизни было для меня дорого.

— Я вижу, — возразил патер Леони шепотом, — что обязан дать вам объяснение. Вы, конечно, не потребуете, чтобы в эту минуту, в присутствии моей умирающей дочери, я рассказал вам всю историю моей жизни; но вы узнаете, так же, как и доктор, кем я был до сих пор и кто я теперь. Когда-то меня звали бароном Зонненбург-Кампфгаузеном. В то время я стоял очень близко к великому королю Фридриху Прусскому, будучи его личным адъютантом и, могу смело заявить, — ближайшим другом и советником. Позднее некоторые обстоятельства заставили меня отказаться от высоких и почетных должностей. Я переменил имя, из офицера и дипломата превратился в купца Андреаса Зонненкампа во Франкфурте-на-Майне. Там у меня есть дворец, а мое состояние считают миллионами. Да, счастье благоволило мне; за что бы я ни брался, мне все удавалось; состояние росло в моих руках, но никогда деньги не шли на мои личные потребности; все мое богатство принадлежало не мне, а страждущему человечеству, угнетенным, обездоленным и ей, — указал патер Леони на Гунду. — Да, я хотел обеспечить ее будущее. Богатство, блеск и могущество должны были быть ее уделом, но рок рассудил иначе. Вот она — мое будущее… Вот где лежат светлые мечты, лелеемые моим старческим сердцем. Грозная смерть сметает их своей железной рукой, и я, некогда обладавший таким могуществом, стою теперь здесь бессильный и смотрю, как умирает мой ребенок.

— Гунда не умерла, — прошептал доктор, — вы сами видите: она живет, она дышит; на небе есть Бог, он еще может совершить чудо и воскресить ее.

Андреас Зонненкамп не мог дольше сдерживаться: он бросился к своей дорогой девочке и покрыл ее бледные губы горячими поцелуями.

— Слушай меня, моя Гунда, — шептал он (казалось, в эту минуту он потерял рассудок). — Очнись, вернись к жизни из этого страшного оцепенения. Твой отец зовет тебя… Его горячие молитвы должны тронуть самую смерть, которая хочет похитить тебя у него.

И странно, в это мгновение Гунда медленно открыла глаза. Сквозь длинные, темные ресницы сверкнули ее глаза, как звезды между черных туч. Ее руки медленно поднялись и обвились вокруг шеи отца.

— Что это! — воскликнул старик доктор. — Не хочет ли Бог действительно подарить нам эту жизнь? Не хочет ли он проявить свое могущество, снова вызвав к жизни это юное существо? Теперь я начинаю надеяться — еще не все потеряно.

И доктор поспешил в лазаретную аптеку за необходимым лекарством.

— Ты ли это, отец? — чуть слышно прошептала Гунда. — Ты пришел защитить свое дитя? Ах, отец! Здесь кровь, много крови… Я нагляделась таких ужасов. Но не сердись: твоя Гунда не сделалась дурной, она бежала из монастыря, чтобы вернуться к тебе и… — голос ее ослабел и перешел в невнятный шепот.

Патер Леони дрожащими руками поправил подушки больной, затем, обессиленный радостью, упал на колени возле постели и горячо благодарил Бога. Рядом с ним стоял на коленях Курт, присоединяя свои молитвы к молитвам отца любимой девушки.

Никогда еще более искренние и горячие мольбы за человеческую жизнь не возносились к Небу, как в эту минуту в маленькой комнатке в лагере под Прагой. Когда вошел доктор, оба мужчины поднялись ему навстречу. Они хотели закидать его вопросами, хотели узнать, может ли он им подать надежду. Но доктор, сделав знак рукой, со стаканом, наполненным розовой жидкостью, подошел к больной. Влив ей в рот лекарство, он попросил Леони и Курта соблюдать полнейшую тишину; те тихо пересели на деревянную скамью.

Доктор не отходил от своей пациентки, выслушивая ее пульс, следя внимательно за каждым ее движением. Вскоре у Гунды выступил благодатный пот, с появлением которого жар мало-помалу начал спадать. Когда первые лучи солнца показались в окне маленькой комнатки, Гунда в первый раз после своего поступления в лазарет заснула глубоким, здоровым сном; старик доктор подошел к Леони и Редвицу, смотревшим на него такими глазами, как будто от него зависело решение их собственной участи.

— Она будет жить, — прошептал доктор, — кризис миновал.

— Она будет жить… — повторил Зонненкамп, с трудом удерживая слезы.

— Жить… Она будет жить… — вырвалось, как эхо, у «удалого юнкера».

— Чрезвычайное возбуждение нервов, — объяснил врач, — внезапное и неожиданное появление отца благотворно подействовали на организм больной; все это усилило кровообращение, и органы, почти омертвевшие, начали снова работать. Теперь, господа, прошу не тревожить сна моей пациентки и удалиться… Предоставьте мне ухаживать за больной, пока она будет в состоянии снова увидеться с вами.

Оба мужчины крепко пожали руку доктора и, бросив последний взгляд на уснувшую, тихо вышли из лазарета. Зонненкамп пригласил молодого офицера в свою палатку, которую король, узнав о прибытии своего бывшего адъютанта, велел поставить. Тут священник и офицер долго говорили. В этот час они стали друзьями и между ними установилась душевная родственная связь, как между отцом и сыном. С радостью узнал Зонненкамп, что дочь его сделала в лице Курта фон Редвица удачный выбор, и хотя еще не высказался, но в душе одобрил склонность молодых людей, решив соединить их, как только позволят обстоятельства. Утомленные пережитыми волнениями, уже за полночь Зонненкамп и Курт прилегли вздремнуть. Они проспали дольше, чем обыкновенно, так как доктор приказал их не беспокоить; он хотел, по возможности, отдалить свидание Гунды с отцом и возлюбленным, чтобы снова не взволновать пациентку, начавшую поправляться.

Когда Зонненкамп и Редвиц открыли глаза, старый доктор стоял перед ними и, с довольной улыбкой поглаживая свою седую бороду, сказал:

— Пойдемте, наша маленькая героиня проснулась и желает видеть вас; но обещайте, что будете послушны и оставите мою пациентку, как только я того потребую.

В одно мгновение Зонненкамп и молодой офицер были на ногах и с бьющимися сердцами последовали за доктором в комнату больной. Радостный крик удивления вырвался у них, когда они увидели Гунду сидящей на постели: с невыразимо счастливым выражением лица спасенная протянула к ним обе руки.

— Дитя мое, любимое дитя мое! — воскликнул Зонненкамп, осторожно обняв Гунду и прижимая ее голову к своей груди. — Теперь мы больше не расстанемся. Мы соединены навеки, на всю жизнь.

Гунда тихо плакала в объятиях отца, глядя на него с невыразимой любовью. Затем, освободив одну руку, она подала ее Редвицу и привлекла его к себе:

— Ты должен полюбить его, отец, — прошептала она, — если хочешь, чтобы я жила.

— Я уже люблю его, всем сердцем люблю! — воскликнул счастливый Зонненкамп. — Этот прекрасный молодой человек взял меня приступом, как и подобает офицеру королевской службы. Когда ты выздоровеешь, ничто не помешает вашему счастью. В эту радостную минуту обещаю тебе: ты станешь женой Курта фон Редвица.

— О, как ты добр!

Курт прижал к губам руку возлюбленной; она нагнулась к нему, и Зонненкамп благословил их.

— Вы будете счастьем и утешением моей старости. Обними меня, Курт, и назови своим отцом.

Молодой офицер с криком радости бросился в объятия Зонненкампа.

— Боже, благодарю Тебя! — прошептала девушка, и отблеск неземного счастья преобразил ее черты. — Как хороша жизнь и как я благодарю Тебя за то, что Ты сохранил мне ее.

Затем она опустилась на подушки, и доктор дал понять мужчинам, что свиданию наступил конец. Он вышел вместе с ними из комнаты и, поздравив отца и молодого человека, шутливо прибавил:

— Мы, врачи, можем, конечно, прописывать разные лекарства, которые восстанавливают жизнь пациентов, можем многое сделать, чтобы вырвать у смерти ее добычу, но такого лекарства, какое вы преподнесли вашей дочери, господин Зонненкамп, не найдется ни в одной аптеке, ни один врач не сумеет прописать такого рецепта. Лучшее лекарство для больного и раненого сердца — любовь и счастье. Да, да — это средство всегда действительно, всегда верно.

Проговорив это, он осторожно смахнул предательскую слезу, тихо скатившуюся по его седой бороде. Неделю спустя Гунда оставила лазарет и, поддерживаемая Куртом и отцом, вышла подышать теплым, мягким воздухом и погреться на весеннем солнышке.

Осада Праги еще продолжалась, и пруссаки все еще владели окрестностями. Поэтому Гунда могла спокойно ходить в обществе дорогих ее сердцу людей и предпринимать далекие прогулки и поездки в те дни, когда силы ее позволяли это. Оказалось, что сабельный удар, нанесенный Гунде негодяем Батьяни, не задел важных органов и только большая потеря крови привела девушку на край могилы. По приказанию короля, которому ежедневно докладывали о состоянии здоровья Гунды, ей посылали из его собственного погреба укрепляющие вина и лакомства; скоро яркий румянец снова заиграл на щеках Гунды, и заживление раны пошло такими быстрыми темпами, которые даже удивили доктора.

Гунда, перенеся тяжелую болезнь, стала здоровее и сильнее, чем прежде. Через несколько недель она стала полнее, возмужала и потеряла детское выражение. После болезни Гунда превратилась в настоящую женщину, и Курт не переставал восхищаться ею. Он не один увлекался ее красотой. Когда Гунда проходила с отцом и женихом по лагерю, солдаты радостно приветствовали ее; офицеры подходили к ней справиться о ее здоровье; всюду между рядами раздавался одобрительный шепот:

— Это наша героиня! Смотрите на нее… Она была в наших рядах и сражалась, как мужчина. Ура! Трижды ура! Гунда, наша прусская героиня!

— Только не дай этому успеху вскружить твоей головы, дитя мое, — сказал однажды Зонненкамп, смеясь и поглаживая золотистые кудри дочери, как в былое время, когда она еще жила в Кровавом замке. — Лучше быть хорошей хозяйкой, чем Орлеанской девой: женщине более подобает стоять у очага, чем подвизаться на поле сражения.

— Это и мое мнение, — сказала Гунда, — женское ли дело покрывать железом свое тело и с мечом в руке нести смерть и разрушение? Она должна победить одно только сердце — сердце своего мужа.

При этом она нежно взглянула на Курта и ласково протянула ему руку.

Зонненкамп решил не оставаться больше на поле сражения; ему хотелось как можно скорее соединить эти два любящих сердца. Он находил, что раз люди встретились и нашли себя подходящими друг другу, то лучше всего скорее соединить их. Однако он не мог преодолеть какого-то страха предчувствия, что главная опасность в жизни Гунды еще не миновала. Он сознавал, что должен охранить Гунду от ее собственной матери, от преследования Аделины Барберини. Поэтому-то ему и хотелось как можно скорее довести ее до тихой пристани и поручить защите Курта фон Редвица, который уж позаботится, чтобы с его молодою женой не случилось ничего дурного.

После свадьбы Курт и Гунда собирались провести год в имении «удалого юнкера», который, впрочем, уж не был больше ни удалым, ни юнкером, и Зонненкамп надеялся, что дочь его будет там в безопасности. Оставалось только отпраздновать свадьбу, и Курт хлопотал, чтобы как можно скорее получить отпуск. Венчание решено было совершить в каком-нибудь тихом местечке, далеко от шума военных действий. После разговора с Куртом, которому Зонненкамп поведал свои опасения, он сообщил также свое намерение королю, который одобрил его и нашел вполне естественным. Он дал Курту просимый отпуск, хотя и сожалел, что теряет в нем храбрейшего и способнейшего офицера. Курт и слышать не хотел о том, чтобы навсегда покинуть военную службу, он просил только годового отпуска, чтобы провести его около молодой жены в счастье и покое.

Свидетельство об отпуске он получил накануне отъезда, причем оно было написано уж не на имя лейтенанта, а на имя майора Курта фон Редвица. Так награждал великий король храбрость и отвагу, с которыми молодой офицер сражался в битве под Прагой. Но Фридрих Великий не ограничился этим. Он предоставил Зонненкампу, его дочери и будущему зятю из своего собственного обоза удобную дорожную коляску, которая должна была довезти их до границы Богемии.

Глубоко тронутые такой добротой, Зонненкамп и молодые люди простились с королем и в одно прекрасное июньское утро, уже садясь в королевскую коляску, запряженную двумя горячими конями, увидели генерала Цитена, который шел к ним, держа в руках длинный, обтянутый черным бархатом предмет.

— Я пришел по поручению Его Величества, — сказал он, — чтобы передать подарок невесте. Он откинул бархатный чехол, и из-под него показалась золотая, осыпанная драгоценными камнями сабля. Генерал Цитен протянул ее покрасневшей Гунде.

— Эту почетную саблю король посылает милой девушке, которая обнажила меч за пруссаков. Пусть она хранится в семье Зонненкампов и Редвиц как воспоминание об этом тяжелом времени. Пусть дети, внуки и дальнейшее потомство этих знаменитых родов с чувством радостного удовлетворения смотрят на королевский подарок; слова, выгравированные на клинке, должны преисполнить гордостью сердца всех носителей имени Зонненкамп и Редвиц.

Он поднял клинок, и в лучах утреннего солнца Гунда прочла:

В безмолвном восхищении прижала Гунда саблю к своей груди.

— Да, — воскликнула она, — эту шпагу я буду беречь, как святыню, и если когда-нибудь потомок благородного рода баронов фон Редвиц должен будет поднять оружие за прусский королевский трон, то пусть перед войной он поклянется на этом клинке, что победит или умрет за своего короля и отечество.

— Дай Бог! — крикнул генерал Цитен.

Затем, еще раз горячо пожав руки обоим молодым и Зонненкампу, он пожелал им счастливого пути; отъезжающие сели в коляску, лошади быстро помчались, и вскоре окрестности Праги, которые Гунда оросила своей кровью, остались далеко позади.