"Дневник ее соглядатая" - читать интересную книгу автора (Скрябина Лидия)Глава 11 ПОСЛЕДНЯЯ СХВАТКАКонец августа и начало сентября были вычеркнуты из жизни. Люди горячо обсуждали последние известия и сокрушались о взорванных в воздухе самолетах. Метались в горячке с Бесланом и оцепенело смотрели новости, схватившись за голову. А Аллу беспрерывно рвало. «Это из меня ненависть выходит, – утешала она себя. – Я победила. Ненависть, где твое жало? Мой мальчик не должен видеть все эти ужасы! Лучше я буду смотреть на небо, облака, на кроны каштанов». Но Алла каким-то странным внутренним чутьем знала, что она связана с горем, пришедшим на Кавказ. Убавившись здесь, выперло, как протуберанец, в Беслане. Ненависть, как пьяная от крови змея, вилась кольцами и не знала, кого ужалить. Огромный, одурманенный кровью василиск. Алла не хотела смотреть телевизор, не хотела вникать во встревоженные радиодискуссии. Она с трудом собралась после долгой отлежки дома с выключенным телефоном и задернутыми шторами, села в машину и прикатила на Кутузовский, залезла с ногами на знакомый диван и, забрав в охапку Тарзана, раздумывала о том, как быть дальше. Втягивать ли Илью в свою битву втемную или все-таки сказать ему правду, что ей нужен отец ребенка для прикрытия? В любом случае больше скрывать свою тайну было нельзя, и Алла позвонила Илье. Тот сразу примчался и с порога был оглушен. – Ты знаешь, я беременна, только не падай в обморок. Сама не пойму, как так могло получиться, я предохранялась. – Вот это новость! Давай поженимся? – с ходу предложил Илья. – Нет, не давай, – выдавила из себя Алла, – пока не давай. – Но почему? – изумился он. – Я хочу ребенка, а не замуж, – просто сказала она. Иэто была чистая правда. – Я буду с тобой. Всегда. Я так счастлив! Боже! Я даже не думал! Что я могу для тебя сделать, любовь моя? – Погуляй с Тарзаном, – нежно улыбнулась Алла. Из окна пятого этажа она смотрела, как Илья с Тарзаном скрылись под каштанами. Все деревья вокруг пожелтели, и в кронах уже обозначились прорехи, а каштаны, красавцы, мощно зеленели, словно собираясь встретить зиму во всеоружии своей сильной листвы. И каждый фрагмент семилистника походил на широкий обоюдоострый кинжал. Кроны были такими густыми, что Илья с Тарзаном полностью скрылись из виду, словно каштаны их поглотили. – Вот тебе приветик от осени. – Илья, вернувшись, протянул ей горсть влажных глянцевых плодов. «Дорогие каштаны, это вы мне передали приветик, а не осень», – подумала Алла, с нежностью перебирая неровные, но приятные на ощупь, прохладные каштановые четки. Она оставила их на прикроватной тумбочке. А утром, уходя в универ, положила в карман куртки. Маленькие талисманчики на счастье. Зародыши каштанов теперь всегда будут с ней. Вместе с ее зародышем. – Каштаны – это мои соглядатаи, – пояснила она на прощание Илье. – Как это? – В мире есть добрый дух, который за тобой приглядывает. Ангел-хранитель. Иногда он воплощается в чем-нибудь – в солнце, или дожде, или бабочке – и сопровождает тебя. Глядит на мир и всё записывает. – Что записывает? – засмеялся Илья. – Всё, что видит? Как чукча? Что видит, то и поет? – Да, – засмеялась в ответ Алла. Тошнота неожиданно отступила. Возможно, потому, что Алла легализовала свою беременность. Теперь предстояло вернуться к учебе в университете и разрулить ситуацию с курсовой. После долгого затворничества студенческая лавина, смех, трезвон мобильников, радостный галдеж оглушили ее. Ребята с воодушевлением готовились к арбузнику. Словно и не было этого кровавого лета. Не разбивались самолеты, не лилась кровь в Назрани, не выли от ужаса и горя бесланские матери. Нет, студенты, конечно, жалели, сопереживали, но продолжали заниматься своими делами. За прошедшие после «Норд-Оста» два года людское безразличие уплотнилось, стало почти непробиваемым. Она бы и сама, как другие, поплевывала с последнего ряда поточки на жизнь, если бы не была вовлечена в ход этих событий своей битвой с ненавистью. Каким-то невероятным образом она оказалась связана с ними в одну сложную цепь непонятных ей взаимодействий. – Ты сменила мобильный? Нам надо поговорить! – Рядом с ней стоял Константин, осунувшийся, бледный и серьезный. – О чем это? – насмешливо спросила Алла. – Будешь снова мне про жену и детей втирать? – Нет, у тебя неприятности. – У меня? Да у меня одни приятности. Ладно. Когда? – Давай встретимся на смотровой в четыре. – Хорошо, пупсик! – съязвила Алла. Она знала его мягкое, доброе нутро и могла спокойно, безнаказанно ранить его в податливое брюшко. «Боже, какая же я стерва, – вдруг подумала Алла. – Или это беременность так меня размягчила, что совесть вернулась?» На Ленгорах дул ветер, несмотря на середину сентября, пахло зимой. Вдруг налетела черная туча и просеялась мелкой белой крупой. Ветер подхватил ярко-желтые березовые листочки и понес вместе с белоснежными крупинками по всей притихшей внизу Москве. Белое с желтым, праздничное, трепещущее покрывало укутало на несколько минут весь город. Туча, словно орел, выронивший добычу, покружила над Лужниками и умчалась. Нарядное ярко-желто-белое покрывало распалось на глазах. – Не знаю, кому ты или твой папаша перешли дорогу, но в универе тебе не удержаться. Поступила просьба не засчитывать тебе курсовую, а если прорвешься – заваливать в первую сессию. – Откуда? Из Кремля? – фыркнула по привычке Алла. – Не знаю, но или попробуй как-нибудь это решить, или не трать времени зря, переводись прямо сейчас на другой факультет. – Хорошо. Я это разрулю. – А вообще-то как ты? – Отлично, лучше не бывает. А ты? Константин вздохнул: – Скучаю. Иногда. – А я никогда, – зло засмеялась Алла и вдруг подумала, что ее битва с ненавистью охватывает все стороны ее жизни, поэтому запнулась и неожиданно для самой себя сказала: – Ладно, я не хотела. Спасибо, что предупредил. Извини за грубость. – А ты знаешь, кто это? – Знаю, – вздохнула Алла. – Но тебе не могу сказать. Мне пора. Она посмотрела на него. Он постарел за этот год. Обрюзг, раздался и осунулся одновременно. «А разве тридцать семь – это возраст? Моя Стёпа была обворожительна и в сорок». Алла быстро потянулась и крепко поцеловала Константина в губы, ей хотелось проститься по-хорошему и чтобы он никогда не забыл это прощанье. Она хотела запечатлеть этим поцелуем свою власть над ним на веки вечные. «Какой же мерзавец этот Каха, – раздумывала Алла, направляясь к дому. Возвращаться в универ не имело смысла. – Обложил по всем фронтам. Но у прамачехи он меня не достанет. А на универ плевать. Переведусь в педакадемию. А если он меня и там найдет? Вот мстительная сволочь. Уйду на вечерний». Через неделю за ужином они снова и снова обсуждали это на семейном совете. Лина Ивановна кормила их с Ильей фирменными оладьями. Чудесный семейный ужин, где все друг другу не родня. Алла смотрела на Илью и сомневалась, хотя роковые слова и были сказаны, не признаться ли ему во всем. При его благородстве он может помочь ей безвозмездно. Они вышли из подъезда вместе, Алла с Тарзаном проводила Илью до машины, так и не сказав правды. Возвращаясь во двор, она заметила на углу знакомый силуэт. Они не виделись с Кахой почти два месяца. Сердце екнуло и бешено заколотилось: «А может, я не права? Может, надо сказать совсем другую правду и другому мужчине?» Он шагнул ей навстречу. Статный, красивый, хищный. – Думала, не отыщу? Играешь в беглянку? Садись в машину, поговорим. – Нет. Не сяду, говори так, – непонятно чего испугалась Алла. – Боишься меня? – усмехнулся Каха. Он и сам не знал точно, зачем приехал. Просто без этой шальной девчонки он не мог спать. – Да, боюсь, – просто сказала Алла. Пошел мелкий дождик, и она отступила под каштаны. От них исходили сила, безопасность и отстраненность достоинства. Достойная отстраненность от суетного мира города. Каха шагнул следом. – Ладно. Я прощаю тебя. На первый раз, – снисходительно обронил он. – Зато я не прощаю. – Алла ощутила, как волна обиды ударила в сердце, словно в топку плеснули бензина. – Приглашение не повторяется, – пригрозил Каха, все еще не зная, как вывернуться из этого положения и не стать просящим. – Я поняла, – серьезно ответила Алла. Она смотрела на него и чувствовала, что соскучилась, что ее тянет дотронуться до его сильного, мускулистого тела и легонько куснуть его, нежно обкусать со всех сторон, оставляя легкие следы зубов. – Ты все равно ко мне вернешься, если захочу, – тупо продолжал наступать он, уже понимая, что просить придется, и приходя от этого в бешенство. – Захоти, только я не вернусь. Я уже вернулась, но не к тебе. – Алла разозлилась на эту незримую агрессию и ответила гораздо жестче, чем собиралась. – К армяшке своему недоделанному? – Каху понесло. – А он знает, что ты со мной отлучалась в постельку на пару месяцев? – Знает, – отрезала Алла. – Ой ли. Они стояли, немного набычившись, друг напротив друга под каштанами и напряженно рассматривали один другого, словно видели впервые. Ветки каштанов раскинулись плотными ярусами и полностью улавливали дождь. Вокруг было уединенно и сумрачно, словно их специально отгородили от остального мира. «Я не люблю эту дрянную девчонку, – думал Каха, разглядывая Аллу. – Я просто не могу без нее спать. И я не позволю с собой, мужчиной, так обращаться. Достаточно одной злой курицы в моей жизни. Женщины. Такие уступчивые, такие податливые и такие ненадежные. Эта строптивая девчонка не смеет… Ничего, я возьму за шелковое горлышко эту маленькую птичку и легонько сдавлю». «Эх, какой же ты дурак, хоть и супермен, – думала Алла, разглядывая Каху. – Не знаешь, какой дивный секрет ты упустил сейчас. Мальчик родится темненьким, и Илья темненький. Не знаешь и никогда не узнаешь, чего сейчас лишился. Очень хорошо». – Чему ты улыбаешься? – угрюмо поинтересовался Каха. – Да вон, водитель твой маячит с зонтиком в руке. Деликатничает. Интересно, а он наблюдал, как я елозила по грязи, собирая свои шмотки? – Хорошо, – с трудом выдавил Каха, – я погорячился. Алле послышалось пренебрежение в его тоне, она приблизилась вплотную и, глядя ему в глаза, ясно и четко произнесла: – Не извиню, не жди. Этот оскорбительный прямой взгляд ужалил Каху, на секунду он потерял контроль, размахнулся и отвесил Алле звонкую пощечину. Она успела отпрянуть, удар пришелся вскользь, но все равно жар полыхнул болью по скуле. Каха ужаснулся. Он не собирался бить по лицу Каха хотел дать пощечину алчным, тупым столичным фээсбэшникам, которые не спешили искать виновных в смерти его родителей, а только тянули из него деньги за инфу, известную всем, и копили компромат на него самого, чтоб навечно оставить его дойной коровой. Он хотел дать пощечину жадным и хитрым землякам, которые клялись Аллахом, но были готовы продать кого угодно и за деньги подставляли ему своих врагов под видом с трудом найденных его. Он хотел дать пощечину судьбе, сделавшей для него недоступными главных убийц его родителей – Басаева и Умарова, до которых он так и не мог дотянуться. Каха жаждал залепить в бубен всему этому подлому и алчному миру, отнявшему у него тепло, счастье и жизнь. Месть и отчаяние так глубоко проникли в него и завладели им, что он уже не помнил ничего, что можно было бы сделать с нежностью. Мир начинался и заканчивался горьким, яростным насилием. В том числе и над собой. «О! Какое счастье, что ты снял с меня все сомнения, все обязательства! Какое счастье, что ты весь открылся! Мразь! Горец долбаный! Иди баранов пасти!» Алла мчалась к подъезду, хотя за ней никто не гнался, и глотала слезы. Но это были слезы не унижения, а скорее освобождения. Чистейшие слезы чистейшей злобы. Самой высокой пробы. Тошнота нахлынула снова, и почти две недели Алла провела «в объятьях с унитазом». Но как только полегчало, семейный совет во главе с Ильей продолжился за очередным семейным ужином. Как-то само собой получилось, что квартира покойной мачехи на Кутузовском стала их штаб-квартирой, а потом и общим домом. Лина Ивановна сияла, как начищенный пятак, такого полного счастья она и представить себе не могла. Теперь у нее на жердочке чирикали две чудесные молодые птички. – Я решила взять академку по беременности. Они не могут отказать. Кишка тонка. Я буду судиться. – Хорошая идея, – согласился Илья. – А я решил поговорить с твоим Кахой. – Нет, только не это! – вырвалось у Аллы. – Я твой мужчина и обязан тебя защитить. – Нет, милый, не надо. Я буду волноваться за тебя. Обещай мне не говорить с ним, пока я не улажу все с универом, – несколько мелодраматично промурлыкала Алла, мысленно досадуя: «Куда ты лезешь со своим благородством, хочешь себе шею свернуть?» А прамачеха сделала большие глаза и схватилась за сердце. Она действительно чуть не грохнулась в обморок от ужаса, только представив, к чему может привести этот разговор. – Хорошо, обещаю, – улыбнулся Илья. – Ладно, дамы. Сегодня я вас бросаю. Пойду в спортбар, чтобы тут вас не оглушать своими воплями, посмотрю, как наши с Португалией сыграют, все же отборочный тур. Позвоню и заеду завтра. «Зря я ей сказал, – подумал он, прижимая к себе нежное, гибкое тельце любимой. – Неужели где-то там, внутри, растет уже червячок, который станет моим сыном? Чудеса! Надо будет найти этого Каху самому и спокойно поговорить». Он чмокнул в щеку будущую пратещу и вышел на осенний пронзительный ветер. Машину решил не брать – все равно захочется выпить. Но машина боялась оставаться на ночь без хозяина. Ветер подхватил опавшие на ее крышу листья и принес, как подношение, к его ногам. Смутное беспокойство почудилось Илье в этом просительном жесте осени. Ветер тем временем отшатнулся от него, бросился в каштаны, прорвался сквозь плотные кроны и на секунду высветил огромную пустую страшную луну. Илья обогнул угол дома и свернул с Кутузовского на Дорогомиловку в сторону Киевского вокзала. Вдруг он почувствовал, что за ним кто-то крадется. Ощущение угрозы было настолько явным, что он непроизвольно оглянулся. Никого, кроме ветра, который, закрутив листву в карликовый смерч, следовал за ним в отдалении. «Меня преследует ветер? Чушь какая», – усмехнулся Илья и ускорил шаги, раздумывая, где бы ему осесть. А вот и едальня с телевизором, за ближайшими от экрана столами уже сгрудились какие-то пацаны. Илья, перед тем как шагнуть внутрь, еще раз на секунду обернулся. Ветер по-прежнему колебался за его спиной, и снова Илье почудилось что-то просительное и тревожное в этом убогом осенне-пыльном октябрьском завихрении. Что там говорила Алла про соглядатая? Может, его соглядатай – ветер? Алла с прамачехой тоже сидели у телевизора. Как иногда приятно расслабиться и посмотреть несусветную чушь. «Ну что, ненависть? Обломалась? – удовлетворенно думала Алла, непроизвольно поглаживая свой совсем еще невидимый животик. – Не взять тебе меня голыми руками. Я еще Илье расскажу всю правду, когда увидимся в следующий раз. Или почти всю. Скажу, что не знаю, от кого ребенок. Тогда, ненависть, тебе нечем будет крыть. Я еще и своего Каханочка прощу. Ведь Господь уже отомстил ему за эту оплеуху. Из-за какой-то дурацкой пощечины лишиться сына! Да! Я буду прощать и прощать всех по списку. И в конце получу приз – ребеночка, который выбрал меня еще тогда, когда я была злая. Прощу всех назло ненависти… Хорошо сказано». – Слушай, – отвлекла ее от мстительно-прощательных мыслей Лина Ивановна, – не хотела говорить при Илюше, но я сегодня столкнулась с нашим участковым. – Участковый маньяк? Столкновение прошло без жертв? – хмыкнула Алла, не отрываясь от телика. – Он под большим секретом сказал мне, что к их начальнику поступила просьба прессануть тебя. – То есть? – Посадить на день в обезьянник. – Лина Ивановна понизила голос. – Просто так, для проверки документов. Пугануть немного, а потом отпустить. – Думаешь, посмеет? – поразилась Алла. Она спрашивала о Кахе, а прамачеха подумала, что о начальнике милиции. – Еще как. У них это, оказывается, что-то вроде подработки. Даже если у человека есть с собой паспорт, его забирают для проверки подлинности документов. Димочка просил тебя не ходить никуда одной и гулять с собакой только во дворе, ведь у шлагбаума всегда дежурит охранник. – Какая сволочь! Да не Димочка твой, а мой Каханочек! Он хочет, чтобы я к нему вернулась. – Каха? – Прамачеха не знала, что и думать. – Ты представляешь, как он опасен, если так принуждает к возвращению? От него надо держаться как можно дальше. – Зачем мы только это затеяли! И я, старая дура, тебя не отговорила! – Как зачем? У нас теперь ребетенок будет. Это ж клево! Причем Милославский. – Ты думаешь, это будет мальчик? – Чую. – Я теперь с тобой буду ездить, когда Илья не сможет. Ему ведь не говорим? – Нет, что ты. Их надо развести как можно дальше. – Слушай… – замялась Лина Ивановна. – Я купила участковому роскошную бутылку виски, он отнекивался, но взял. Думаю, ему надо что-то заплатить за информацию. Может, долларов сто? – Прамачеха хотела взять расходы на себя, но так, чтобы Алла знала о ее благодеянии. – Маньяку-участковому? Обойдется вискарем. Он у меня и так на крючке. Стал бы он иначе распинаться. Возьми у него номер мобильного. Я ему сама позвоню. – Конечно. Деточка моя, Лалочка, береги себя. «Танк ты мой, – подумала Алла, – хочется тебе занять все Стёпины позиции, даже Лалочкой меня называть», – но в этот раз вслух она уже не возразила, только фыркнула. А долгий холодный вечер 13 октября все длился. В привокзальном баре, где осел Илья, было грязно и шумно. Показывали Лиссабон. На трибунах бесновались двадцать восемь тысяч зрителей. Отборочный тур Чемпионата мира – 2006. Португалия – Россия. 7:1. Такого позора и унижения российский футбол давно не знал. Проклятые травмы, из-за которых сразу девять футболистов из основного состава сборной не смогли выйти на поле. Невероятная везучесть португальцев, и наша полная непруха с греческим судейством. Поганый Вассарас, чтоб у тебя все повылезало! О! Этот террорист Криштиану Роналду! И наши импотенты-нападающие… На восемьдесят девятой минуте, когда вышедший на замену Петит забил шестой гол, главный тренер сборной Георгий Ярцев в отчаянии бежал со скамьи запасных и уже не видел, как тот же Петит безумным ударом со штрафного установил окончательный счет в этом злосчастном матче. Ярцев сбежал, позорно сбежал от своей растерзанной команды и больше на поле не вернулся. Да его никто больше и не ждал ни на поле, ни вообще в российском футболе. Ярцев – ты покойник! Но ты, к сожалению, далеко. Распаленная бешенством горя и позора футбольная общественность повела нехорошим взглядом вокруг, отодвинув пивные кружки, и каждый наметил себе своего покойника взамен скотины Ярцева. Столько драк и поножовщины, разбитых автобусных остановок и перевернутых мусорных баков после футбольного матча столица давно уже не видела. Конечно, это было мелкое хулиганство, а не показательный погром 2002 года, но некоторым и того хватило. Едальня без названия, куда заглянул Илья, была у Киевского вокзала с народом низменным, разношерстным и в пьяном горе неуемным. И минуты не прошло после финального свистка арбитра, как в баре затеялась драка, которая при ловком маневрировании официантов быстро выплеснулась на улицу. В предбаннике в толкотне всеобщей злобы на вселенскую неслыханную несправедливость кто-то пырнул Илью ножом. Пока разогнали драку, пока вызвали милицию, пока приехала «скорая»… Десяток «пока» обернулся одной рядовой смертью. Потом одни свидетели твердили, что бритоголовые, уязвленные поражением, стали цепляться к хачикам и Илья, как чернявый, попал под раздачу. Другие уверяли, что южане начали хамить и задираться первыми, а Илья за них вступился. Третьи тихо бубнили, зыркая по сторонам, чтобы не встречаться глазами со следователями, что не было никаких бритоголовых, а Илья вступился за какую-то официантку, к которой вязались хачики. А официанты от всего открещивались, ничего не видели и не слышали, и девочек у них в обслуге отродясь не бывало. Следователи позевывали и злились: «Какая национальная почва? Ну и что, что чернявый, он же Скворцов. Придумают, ей-богу». Родители Ильи бились, как тигры, и убийцу все-таки вытащили на свет божий из какой-то дыры. Трясущийся прыщавый подросток, наркоша, жалкий, злобный. Никакой национальной почвы. Зачем пырнул, отчего – сам не знал. Так, от избытка паленой водки или дури. «Вы нам «куклу» вместо настоящего убийцы подсовываете», – тихо сказал папа Ильи следователям, но глубже рыть не стал. Все это Алла узнавала от усатой Мариэтты. Сама она впала в трусливый ступор и не могла сдвинуться с места. Ни в морг, ни на похороны не поехала. «Это все Каха, – вяло думала Алла. Чудовищная новость лежала перед ней, как мертвая, скользкая рыба, которую невозможно было взять в руки. – Это все Каха или подстроил, или подтолкнул руку убийцы своей ненавистью. А ты думала, ненависть так легко тебя отпустит?» На Аллу навалилась тяжелая усталость. «Это ведь личная битва. Зачем в ней невинные жертвы? Почему для пространства так важна моя прощабельность? Что во мне такого? Что поставлено на карту? Неужели большее, чем жизнь и смерть? И что случится, если я теперь отступлю, позволю ненависти снова влиться в меня? Почему я чувствую себя причастной к какой-то тяжкой, громадной битве? Главное, расскажи кому, даже прамачехе, – не поверят. Решат, нервный срыв». Да, она не поехала на похороны. Струсила. Прикрылась своей беременностью перед удрученной и заплаканной Линой Ивановной, которую выставила вместо себя. «Достаточно с меня похорон Стёпы. Двое за один год – это уже слишком, – малодушно убеждала она себя. – Я не могу увидеть Илью в гробу. Буду думать, что он просто уехал в свою Тверь и когда-нибудь вернется. Прошлое, притормози, побудь еще настоящим. Подожди, пока я смогу по кусочку проглотить эту боль». Алла смотрела во двор невидящими глазами и твердила себе, что ее малодушие оправданно. Вдруг заметила, что каштаны, так и не отдав осени ни одного листа, разом пожелтели. Все, с головы до пят, словно бойцы по команде. Этот яркий солнечный густой желтый цвет притягивал взгляд и вливал внутрь спокойствие, как микстуру. Сильный порыв ветра пронесся сквозь листву. Давно созревшие, но притаившиеся под листьями плоды посыпались из своих высохших домиков. Шоколадный град забарабанил по тротуару, по крышам машин. Один каштан угодил зазевавшейся вороне по темечку. Она дико каркнула и взвилась в небо. В прихожей раздался требовательный звонок. Вся в черном, грузная и печальная Лина Ивановна пошла открывать. – Добрый день, мы были тут рядом, в вашем отделении… А у Аллочки мобильный отключен… – послышался извиняющийся басок Мариэтты. – Конечно, конечно! Как хорошо, что вы зашли. Ей просто нездоровится. Врач говорит, это шок. В гостиную вошли еще более посеревший Андрей Александрович и еще более почерневшая и отвердевшая Мариэтта Ашотовна. Посидели, помолчали. Выпили чаю. Андрей Александрович вышел на кухню позвонить. Мариэтта подсела к Алле на диван и, аккуратно поправив плед, тихо спросила: – Илюша говорил, что у него для нас грандиозная новость. Это новость про тебя? Правда? – с надеждой в голосе прошептала она и вдруг заплакала, некрасиво сморщив усы. – Ты беременна? – Да, – не в силах объяснить всю запутанность ситуации, ответила Алла, ужаснувшись, что теперь в эту заварушку оказались втянуты и Илюшины родители. Мариэтта Ашотовна ревниво покосилась на Лину Ивановну, как на конкурента, и придвинулась к Алле: – Девочка моя, мы всё для тебя сделаем! Лина Ивановна закатила глаза, полные слез, и поспешно вышла из комнаты. Жизнь сузилась до дивана. В конце октября уже пошел снег. Алла видела этот легкий белый промельк за окном, но даже не привстала взглянуть. Она не знала, тает он или нет. Она уже почти три недели не выходила из дома. Общалась с миром теперь только эсэмэсками и по электронной почте. «Дорогая, любимая моя девочка! Посылаю тебе с оказией приглашение и все необходимые документы для твоей визы, включая согласие из колледжа принять тебя после собеседования при гарантии стипендии с нашей стороны. Очень надеюсь, что тебе захочется воспользоваться этим приглашением. Приезжай. Если не понравится, всегда сможешь вернуться в университет с потерей года. Ты ведь, слава богу, девочка, в армию не заберут. Братья шлют тебе привет. Они соревнуются, сочиняют программу знакомства с Америкой для тебя. Дарагая сестричка! Прасти за нехароший руский. Мы тибя очен шдем. Мы тебя действительно очень ждем. Целую, мама». «Как же мне это в голову раньше не пришло? Если выкорчевывать ненависть и заменять ее прощением, то надо начинать с матери. С моей беглой мамаши, такой далекой и такой когда-то желанной. Сначала надо разобраться с матерью и только потом со всеми остальными. А что, если и правда поехать?» Раньше даже задуматься об этом Алле не позволила бы гордость. А теперь форс-мажор: она едет не клянчить материнскую любовь, а спасать собственного сына. Каха сменил тактику с кнута на пряник и уже дважды присылал ей безумные в своей избыточности букеты, где теснились все возможные цветы мира – от хризантем до фрезий. Но Алла хорошо помнила оплеуху и жаждала только обрубить «хвост», как писали в шпионско-детективных романах, которыми был завален ее диван. Через два дня раздался звонок в дверь, и Лина Ивановна вплыла в комнату с толстым желтым конвертом. Она была теперь и домоправительница, и целительница, и единственный связной с остальной вселенной. Поэтому скорбной величественности прибавилось. – Это от мамы? – Да, зовет к себе, прислала документы, – небрежно бросила Алла и вдруг вся раскрылась: – Я больше так не могу. Мне здесь ненависть дышит в затылок. Я решила уехать. Вернее, отдать бумаги в посольство и, если все пойдет гладко, уехать. А если будут какие-нибудь сложности, остаться. Никаких резких движений. Я сейчас могу только плыть по течению. – Девочка, не уезжай… – Вся величественность Лины Ивановны слетела, она беспомощно хлопала глазами и кривила губы, готовясь заплакать, словно маленький ребенок, узнавший, что праздник закончился. Она вдруг почувствовала, что может снова и безвозвратно стать осколком бытия. Алла тяжело вздохнула и отвернулась к стене. Откуда эта странная привычка держаться-держаться, а потом все вываливать начистоту, когда никто не просит? Может, оттого, что все ее силы сейчас уходили на борьбу с ненавистью, вернее, на бесконечное прощение и отпускание от себя этой ненависти? Она упорно припоминала всё новые и новые обидные эпизоды, связанные с отцом и матерью. Конца и края этой веренице гнойных заноз не было. Утром Алла тяжело поднялась, оделась и, выглянув в окно – нет ли Кахиных соглядатаев? – поплелась в посольство. У подъезда махнула рукой благородно замершим каштанам, как машут знакомому постовому. Поразительно, но желтый шатер листвы еще держался, хотя на него уже местами лег снег. А Лина Ивановна, как только за ее девочкой закрылась дверь, бросилась трезвонить новой родне в Тверь. В борьбе за счастье все средства хороши. Вернувшись поздним вечером и обнаружив в гостиной родителей Ильи, Алла не удивилась. Она, собственно, так и представляла себе Лину Ивановну в роли партизана. Несчастные старые женщины согласно заламывали руки, а бледный Андрей Александрович молча кивал и гладил Мариэтту по спине, так же как Илья гладил недавно Аллу, так же как сама Мариэтта гладила безмозглую старую свекровь. Круговорот ласки в природе. Трое чужих взрослых людей цепко держали ее жизнь за фалды и не хотели отпускать. А родному отцу было на нее наплевать. Он за эти два месяца так и не объявился, даже в электронном виде. А ведь раньше они часто, когда ссорились, писали друг другу. Отец обычно не выдерживал первым и посылал ей сухие указания по всяким хозяйственным нуждам. Это был сигнал к примирению. – Хорошо, я подумаю, – обещала она, просто чтобы не спорить. Хотя уже решила: «Уеду, укроюсь, рожу, там меня Каха не достанет. Руки коротки. Теперь я понимаю, что испытывала Антонина, покидая Владикавказ. Ненависть и ее вытеснила с родной земли. Вытеснила, омертвила, но не победила. И я уеду в Америку отягченная не ненавистью, а любовью, ребенком». Проводив новую родню, Лина Ивановна вернулась к Алле. Она чувствовала себя немного виноватой и, скромно потупив глаза, начала ничего не значащий, нейтральный разговор, чтобы распознать настрой своей славной девочки. – Ты собираешься говорить отцу? – Мама считает, что не обязательно, – пожала плечами Алла. Она не сердилась на прамачеху. Слишком детскими и неуклюжими были ее маневры. – Достаточно, что я его отпускаю на свободу. За тебя, себя и Стёпу. Пусть плывет в старость, красит волосы, клеит на цемент вставную челюсть. «Девочка моя, что ты знаешь о старости? О бессоннице на рассвете? Потому что на рассвете дует ветер смерти», – вздохнула про себя Лина Ивановна. Собеседование прошло без запинки, английский Алла знала очень прилично. Виза была получена по мановению волшебной палочки. Словно Господь, как в недавнем роковом плавании на «Авантюр», снова придержал маленько смерч, чтобы мелюзга могла проскочить. Машина продана. Квартира сдана. Деньги взяты за полгода вперед. Животика еще совсем нет, но человечку в нем уже три месяца. «Прорвемся, дорогой, – гладит его Алла. – Двое отцов у тебя уже соскочили. Но я найду тебе третьего, обещаю. Если захочешь. А когда подрастешь, я все тебе расскажу, и ты выберешь любого. Какого душе угодно. Я люблю тебя, мой дорогой. Я так жду тебя». Алла не посвящала прамачеху в свои отъездные планы и не говорила с ней об Илье. Она не могла вспоминать Илью с трагическим придыханием, а почему-то только подхихикивая. Она сама ужасалась этого нервного подхихикивания, но ничего не могла с собой поделать. Когда пришло время собирать вещи, оказалось, что все ее имущество умещается в одну спортивную сумку. Зачем ей старое барахло? Она купит все новое и будет жить в светлой новой комнате! Алла вышла раньше, чем приехало такси, – ей хотелось попрощаться с каштанами. Было пасмурно, холодно и промозгло. Листья наконец-то перестали сопротивляться зиме и разом, по команде, покинули ветви, словно сложили оружие. Первый по-настоящему обильный снегопад покрыл все вокруг белоснежной легкой скатертью. Алла нащупала у себя в кармане горсть неровных глянцевых каштановых плодов. Вынула их, подержала на ладони и веером швырнула на снег. Они бухнулись, как маленькие бомбочки, и заблестели в снегу гладкими шоколадными боками. «Пусть перезимуют, прорастут и дадут побеги. Оставайтесь дома, мои дорогие. В Америке у меня будут другие соглядатаи». Лина Ивановна стояла посреди зала в Шереметьево и не могла поверить, что это конец. – Я буду писать тебе и звонить, – пообещала Алла. – А летом приеду навестить, если смогу. Спасибо тебе за всё. – Не уезжай! – бессмысленно бормотала старая прамачеха. – Не уезжай! Я не смогу без тебя жить! Не покидай меня! Алле стало неловко от этих горьких, пафосных слов, она неуклюже обняла прамачеху: – Обещаю, я вернусь! – Меня уже не будет, – прошептала Лина Ивановна, уверенная, что умрет сразу, как только вернется сегодня в пустую квартиру. – Не надо, – скованно попросила девушка и, в последний раз прижав к себе эту глыбу скорби, подхватила сумку. – Месть, где твое жало? – тихо, уже без прежней горделивости, подвела итог Алла, протягивая паспорт в окошко контролерше-пограничнице с каменным лицом. Та, не расслышав, строго переспросила: – Цель поездки? – Побег. – ??? – Учеба, – поправилась Алла и заискивающе улыбнулась служительнице пограничного культа: вдруг она играет на стороне противника и сейчас тормознет ее в последний момент? Скажет: «Вдвоем не положено!» У Аллы даже мурашки по коже побежали от неожиданного испуга. Пограничница уловила профессиональными антеннами этот испуг и долго вглядывалась в циферки и буковки. Она знала, что эту девушку нельзя выпускать, но не было ни одной зацепки. Недовольная собой, пограничница медлила сколько могла, потом специально небрежно шваркнула штамп. Что ей, больше всех надо? Она не виновата, если коллеги недорабатывают! И протянула девушке паспорт с нарочито равнодушным видом. Лина Ивановна стояла посреди зала и горько плакала. Она не рискнула предупредить Мариэтту, боясь рассердить свою ласточку, и теперь жалела об этом. Было бы с кем пореветь навзрыд. Благодарно ловя на себе сочувствующие взгляды авиапассажиров, она, не утирая слез, набрала нужный номер и с ходу начала скулить в трубку: «Она никого не предупредила! Просто посадила меня в такси и повезла в аэропорт. Ядаже не могла вам позвонить. Улетает сейчас… Конечно, приезжайте. Буду ждать». «Вечность разлуки, неужели уже больше никогда? Хоть умру на дружеских руках!» Конец фильмы. |
||
|