"Дело о пропавшем талисмане" - читать интересную книгу автора (Врублевская Катерина)Глава пятаяЯ, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь никаким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них. 10-го класса Александр Пушкин. Уснула я мгновенно. Ночью спала так крепко, что ничего не слышала: ни криков, ни стонов, ни воя ветров, ни женского плача, ежели таковые и были. Проснулась ранним утром в великолепном расположении духа и не сразу вспомнила, что, собственно говоря, радоваться особенно нечему. Дом обложен снегом, в одной из холодных комнат лежат тела погибших насильственной смертью, а убийца находится среди нас. Кто он и зачем ему понадобилось сеять вокруг себя смерть, мне было неведомо — я не большая любительница разгадывать такие страшные загадки. На то есть полиция, сыск и суд. Спустя час, когда я еще нежилась в постели, ожидая, что меня позовут на завтрак, солнце сияло пуще прежнего. Я встала, запахнула капот и подошла к стеклянной двери на балкон. Сверху мне отлично было видно, что снег стал крупнозернистым, в затемненных местах густосизый, тут и там его прорезывали проталины, словно морщины — лицо белящейся старухи. Мне захотелось очутиться снаружи и вдохнуть весеннего воздуха. Накинув на капот шубку, я растворила двери и вышла, носком домашней туфли отшвыривая в сторону слежавшиеся комья снега на мраморном полу балкона. От холода и свежести у меня закружилась голова. Хотелось петь, воздев руки к высокому синему небу. Птичий щебет доносился из липовой аллеи, пахло крепенькими зелеными огурцами, и я жадно вдыхала в себя чистый воздух после теплой затхлости спальной комнаты. Вдалеке поднимался дымок над деревенскими избами. Мне даже удалось увидеть несколько черных точек — телег в упряжке, медленно бредущих в липком снегу по направлению к нашему особняку. Когда же нас высвободят из плена? Скорей бы домой, в уютный N-ск, к отцу, по которому я очень соскучилась… Подойдя к перилам, я стряхнула с них замерзший наст и посмотрела вниз и не поверила своим глазам. О, Боже! Наискосок от меня, под балконом, лежала женщина: волосы разметались по белому полю, а снег рядом окрасился красным. По своей близорукости, я не смогла издали опознать, кто лежит лицом вниз в ноздреватом снегу. Не помня себя, я выбежала в коридор и стала стучать во все двери: к Елене Глебовне, к Ольге и просила их: — Просыпайтесь, прошу вас, там внизу женщина лежит. И кровь кругом. Если она живая, ее надо спасти! Не дожидаясь, пока они ответят и выйдут, я быстро спустилась вниз и побежала к другому крылу. Вскоре моими стараниями все находящиеся в доме были на ногах и представляли пестрое зрелище: в ночных сорочках, накинутых на них халатах и шлафроках, в чепцах и без оных. — Опять вы, Аполлинария Лазаревна, — недовольно произнес заспанный Пурикордов. — Что на сей раз с вами приключилось? Но я не ответила. Все ждала, что сейчас спустится еще одна участница нашей трагедии. И не дождавшись, поняла, кто лежит под балконом. — Марина… Она там, на снегу… Кровь… Силы оставили меня, я пошатнулась, перед глазами засверкали разноцветные круги, и через мгновенье спасительная темнота поглотила меня. Очнулась я от едкого запаха нюхательных солей. Около меня, в ногах моей постели, сидела Косарева, ожидая, когда я приду в себя. — Кто ее так? — спросила я. — За что? — Кто ж знает, милая? — вздохнула она. — Страшно тут находиться, ну, да вы не бойтесь, крестьяне скоро будут, пробиваются с самого рассвета. А как дорогу проложат, сейчас же за приставом пошлем. Нельзя ироду тут хозяйничать, совсем озверел, проклятый. — Ольга где? Она жива? — Жива моя деточка, все с ней в порядке, только сумрачна больно. В своей комнате она, места себе не находит. Хоть и не дружила с мачехой, но все же Марина Викторовна крещеный человек, нельзя вот так ножиком… — Как погибла Марина? Елена Глебовна посмотрела на меня, сомневаясь, говорить или нет, и произнесла: — Прямо в сердце ударили ножом, а потом на мороз выкинули. И ведь это кто-то из здешних, что жантильно[31] улыбается, ручки целует, а у самого душа оборотня. Правду говорят люди: если на Касьяна-редкого дождь льет — мору бысть. Вон как перед снегопадом моросило третьего дня. Приподнявшись, я поблагодарила добрую женщину и попросила оставить меня одну. Мне не хотелось спускаться в гостиную и высматривать по лицам убийцу. Знать, что каждый из них, кроме убийцы, также испытывающе смотрит на меня, дабы уличить в том, чего я не совершала. А убийца тоже смотрит и думает: «Не догадалась ли она о том, что я сотворил?». Не хочу видеть ни франтоватого каналью Гиперборейского, ни Перлову с лицом из сырого теста, украшенного двумя изюминками, ни скользкого велеречивого Пурикордова, ни сластолюбца Карпухина! Даже Елену Глебовну не хочу, хоть она и добрая женщина. Запрусь в комнате и не пущу к себе никого — пусть дверь ломают, если кому хочется меня видеть! А войдет — получит по голове пресс-папье: у него такая подходящая для защиты малахитовая крышка. Полная решимости дать немедленный отпор любому, кто попытается вломиться ко мне в дверь, я принялась действовать: забаррикадировалась комодом, поставив для верности на него сверху пуф и фикус в горшке, села на кровать и приготовилась ждать. Чего именно ждать, каких неприятностей — я не имела представления. Единственное, в чем я была уверена, — это в том, что неприятности, подстерегающие меня в этом доме, еще не закончились. Услышать, что творится внизу, не представлялось никакой возможности: двери изготовлены из толстого бука, да еще забаррикадированы. На сердце лежала тяжесть: из комнаты не было немедленного выхода, но зато я находилась в укрепленном помещении. Прошел томительный час, потом второй, а ко мне никто не стучался: никто меня не спрашивал и никому до меня, как оказалось, дела не было. Я посчитала обидным столь пренебрежительное отношение к собственной особе, ведь это именно я нашла тело хозяйки дома и сообщила о ней всем остальным. И вот на тебе: будто и нет меня вообще на белом свете! Хоть выходи и доказывай всем свою значимость! Хотелось в туалетную комнату. Но для этого требовалось разобрать баррикаду. Делать было нечего: я тяжело вздохнула и поняла, что Теруан де Мерикур[32] из меня не получится. На баррикады я не взбираюсь, не тот характер. В коридоре стояла тишина. Я решила пойти в библиотеку, чтобы в уютной тишине дождаться известий. Проходя мимо хозяйской спальни, я не удержалась и заглянула вовнутрь. То, что я увидела, поразило меня до глубины души! Передо мной предстал совершеннейший разгром. Будто орда варваров и вандалов потрудилась здесь на славу: рассыпанные бумаги — содержимое опустошенных ящиков резного секретера, разбросанные вещи покрывали роскошный персидский ковер так, что полностью скрывали его. «Кажется, здесь что-то искали. Интересно, что?», — подумала я. Ведь судя по тому, что в комнате живого места не осталось, обыскали все закоулки. Даже подушки были вспороты, и легкий пух поднимался с пола при каждом моем шаге. Несколько пушинок прилипло к моим туфлям. Собственно говоря, искать мне тут было нечего и непонятно, чего я ждала. Я подошла к темно-синему балдахину со звездами и еще раз дотронулась до кистей. Механизм сработал безупречно, и в наклонившемся зеркале отразился пейзаж за стеклом: бельведер, часовенка и липовая аллея до горизонта. Картина подернулась мелкой рябью и, покачнувшись, замерла. Засмотревшись на перевернутый мир у меня над головой, я подумала, что ведь и я сейчас нахожусь в зазеркалье. Не в своем обычном уютном мирке, где французские любовные романы соседствуют с чашкой горячего шоколада, а сплетни моей горничной Веры заставляют смеяться от души над похождениями добропорядочных граждан нашего сонного N-ска. К моей тоске и ужасу я попала в ужасный заколдованный мир, где духи запросто разговаривают с людьми, где убийцу не отличишь от нормального человека и ты не знаешь, удастся ли тебе дожить до завтрашнего дня. Как мне хотелось вырваться из этих душных стен на волю, уехать и забыть о существовании особняка с белыми колоннами! Глянув в последний раз на зеркало, перед тем как выйти из спальни Иловайских я, неожиданно для себя, обратила внимание, что одна из звезд, высеченных на зеркале, совпала с отражением бельведера, а другая с часовенкой. Меня это очень заинтересовало, и я стала искать третью точку. Ею оказался огромный дуб, чье отражение легло на третью звезду герба, стоило мне слегка потянуть за шнур. И тогда свиток в лапе волка точнехонько лег на башенку северного крыла, стоявшую прямиком над моей спальней. Дернув за шнур, чтобы сместить положение зеркала и не дать никому придти к той же догадке, я выбежала из спальни и спустилась вниз. Первым меня встретил Пурикордов: — Полина, где вы были? Мы так волновались, куда вы запропастились? — но, несмотря на кажущуюся любезность, его глаза смотрели на меня с нескрываемым подозрением. Он перевел взгляд вниз, на мои туфли, и я с ужасом заметила, что они все в пуху от подушек. — Вы щипали кур в курятнике? Как вы туда попали? — Не время для насмешек, Александр Григорьевич, — невежливо оборвала я его. — Нужно немедленно что-то делать! Я только что заглянула в спальню Иловайских — там полнейший разгром. Что-то, видимо, искали. Как увидела, сразу бегом сюда. Услышав мою новость, к нам тут же подтянулись и остальные обитатели дома. — Уж не вы ли там его и устроили, любезнейшая Аполлинария Лазаревна? — хмуро спросил меня Воронов. — Бегаете, как угорелая, первой тела находите, теперь вот погром узрели. Прыткая уж больно. Может быть, на воре шапка горит? — И тело она нашла под своим балконом, а не под чьим-то другим, — добавила певица. — Кто поручится, что не она хозяйку зарезала. — Да вы что? — попятилась я. Со всех сторон на меня смотрели холодные враждебные глаза. — Как вы все смеете так облыжно обвинять без суда и следствия?! Что мне оставалось делать, даже если я первой Марину увидела — оставить ее замерзать на холоде, а самой лечь спать? Только чтобы никто не подумал, что, раз первая сообщила, значит, убила? Разве это по-христиански? По-человечески? — Оставьте ее в покое! — вдруг резко сказала Ольга, внимательно следившая за ходом беседы. — Она ни в чем не виновата! — Откуда вам это известно, Ольга Сергеевна? — спросил Карпухин. Он сидел за столом без головной повязки, делавшей его похожим на легкомысленного султана, и вид имел самый цветущий. — Нет, пусть присутствующие поймут меня правильно, я не то чтобы обвиняю мадам Авилову, но все же хотелось бы знать… — Я чувствую, — просто сказала Ольга, — Аполлинария Лазаревна никого не убивала. И нечего оскорблять ее бездоказательными обвинениями! — Спасибо, — попыталась я улыбнуться, тронутая неожиданной поддержкой, но у меня ничего не вышло, и я перевела разговор на другое: — А где г-н Гиперборейский? — Он у себя в комнате, — ответил Воронов, держа за руку свою молчаливую супругу. — Чемоданы с реквизитом собирает да духов разговорчивых клянет. Только что проходил мимо его двери — слышал собственными ушами. — И что они ему отвечают? — усмехнулся Пурикордов. — Как мне кажется, давеча Фердинант Ампелогович был немало настроен против говорящих духов. Неужели он еще не успокоился? — Что-то вы слишком веселы, Александр Григорьевич, — заметила Перлова. — Не к добру это. Попомните мои слова. — Виноват, Ангелина Михайловна, это у меня нервическое, — слегка поклонился он. — Неизвестно, кто следующий? Чей жребий выпадет и на кого рок укажет?… — А где Елена Глебовна? — осторожно спросила я. — Они с Анфисой обряжают покойницу, а Тимофей снег расчищает у дверей. — Пойдемте, я покажу вам, во что превратилась комната Иловайских, — предложила я. Со мной согласились — все равно до прибытия крестьян, навстречу которым Тимофей раскапывал аллею, делать было нечего. Мы отправились в разгромленную спальню хозяев дома. Увидев душераздирающее зрелище, Карпухин присвистнул, Воронов покачал головой, а у Перловой разгорелись глаза. — Вот это кровать! — ахнула она. — Как же они тут спали? — На большой кровати, Ангелина Михайловна, выспаться — наука не хитрая. Вы на узенькой попробуйте, да с колдобинами под спиной, — Карпухин обошел кровать и потянул за золоченый шнур с кистями. Я мысленно обрадовалась, что изменила положение зеркал и теперь никто не догадается, какой ключ они содержат. Пурикордов подошел поближе и заглянул под полог: — Знатная штука! Молодец Иловайский, умел жить и радость себе доставлять! Знавал Сергея Васильевича, жуира и куртуазного кавалера, но чтобы такое!.. Как только он эту махину на второй этаж доставил? По частям, наверняка, в комнату заносили. — Нет, — ответила Ольга, нимало не смущенная комментариями скрипача, — эта кровать здесь стояла, когда папа дом купил. И комод, и вон тот шкаф. Зеркала, к удивлению, целы были, только на балдахин другая материя пошла. Отцу здесь очень понравилось, он не захотел выбрасывать старую мебель и поэтому пригласил краснодеревщиков. Работники все подклеили, отполировали, а новая мебель была приобретена для первого этажа уже новой хозяйкой. А в спальнях все осталось как прежде. И в библиотеке те же шкафы с книгами. Отец только книги докупал да вина в коллекцию. Все хотел мебель обновить, да не судьба. То денег не хватало, то времени. Да, в сущности, и ни к чему это… Ольга внезапно оборвала себя, словно испуганная собственным красноречием, и отвернулась. — Интересно, кому дом принадлежал до Сергея Васильевича? — спросила я. — Неужели это правда, что говорил тот дух на спиритическом сеансе? И я вкратце рассказала Ольге о том, что произошло. Она присела на край кровати и задумчиво произнесла: — Раньше дом принадлежал барону Шпицбергу, попавшему в опалу еще при Александре Первом. Барон не скрывал своих масонских пристрастий и хвастался в обществе тем, что получил орден — розенкрейцеровский крест. — Что это за человек? — заинтересовалась я и предложила: — Садитесь, господа, кто где. Делать нам нечего, держаться мы должны вместе, чтобы, не дай Господь, опять кого-нибудь не убили. Лучше пусть нам Ольга Сергеевна историю расскажет. А мы послушаем. Карпухин поднес стулья, мы отряхнули с них пух от подушек, и Ольга продолжила: — Эту историю мне прочитал отец. Она была написана по-французски владельцем этого дома. После возвращения барона из Парижа, где он прожил много лет вдали от родины, знакомые стали называть его магом и чернокнижником — он сильно изменился и внешне, и в помыслах: сумрачный, в черной одежде, всегда с толстым фолиантом подмышкой. И этому были особые причины. В Париже барон вращался в самом великосветском обществе. Однажды писатель Шатобриан, у которого молодой барон исполнял обязанности писца, взял его с собой к некой гадалке по имени Барбара Круденер.[33] Та жила на улице Фобур-Сент-Оноре, в доме № 35, с большим запущенным садом. Она прекрасно говорила по-русски и по-французски, была интересной собеседницей, и у нее собиралось изысканное общество: герцог де ла Тремуай, мадам Рекамье и прочие. Увидев юного барона, гадалка заинтересовалась им и нагадала ему: если он выстроит дом, в котором будет жить один и видеть людей лишь раз в четыре года, в свой день рождения, то проживет двести лет. Родился барон в день святого Касьяна, двадцать девятого февраля, потому и назван был Кассианом — его предки еще при Екатерине Второй перешли из лютеранства в православие. Ему понравился такой счет: сколько бы он ни прожил на свете, каждый день рождения будет считаться за год. Пройдет четыре года, а он постареет лишь на год. Юный Шпицберг отмахнулся от этого пророчества и забыл о нем. Но когда он постарел и страх смерти дал о себе знать, то вспомнил парижскую ведьму и решил любым способом продлить себе жизнь. Барон потратил все свои капиталы: выстроил на горе этот дом, завез мебель, припасы и отпустил слуг. Двери закрылись на засов, и кто бы ни стучал к нему — барон не открывал и даже не откликался. При его жизни никто никогда не входил сюда, но это продолжалось недолго. Безумный затворник не дожил до своего следующего дня рождения — умер через три года, сойдя с ума от тоски и одиночества. Ведь барон Шпицберг так желал бессмертия, что только и делал, что читал старинные книги, выискивая в них секрет философского камня. Ел он мало, все необходимое складывалось перед входом в дом, а он только читал и читал. Долгие ночи горела свеча в библиотеке. Когда крестьяне увидели, что посылки никто не забирает, а свеча не горит, то поняли: барин скончался. Похоронили его на дальнем кладбище и без отпевания — батюшка был против. Немногие родственники, наследники барона, не захотели здесь жить и выставили дом на продажу. Так он и простоял пустым несколько лет. В деревне говаривали, что видели, как дух покойного Шпицберга гуляет по особняку и читает магические книги. Отец купил дом, восхищенный услышанными преданиями — они его совсем не напугали, а, наоборот, воодушевили. Он много бывал за границей, а там отношение к замкам с привидениями не такое, как у нас, — там привидения в почете: признак знатного рода и древней истории, чем мы, увы, похвастаться не можем. Здесь требовалась большая перестройка. Каменщики подновили фасад, построили ватерклозеты в туалетных комнатах, благо вода из водонапорной башни уже была сюда проведена, и поставили вот эти статуи перед входом. Аристарх Егорович очень помог отцу, прислав лучших работников. — Что же все-таки здесь искали? — спросил, ни к кому не обращаясь, Воронов, словно ждал, что о нем заговорят. — Известно что, — хмыкнул Пурикордов, — завещание Иловайского. Что же еще можно искать в его спальне? — Как… Да как вы смеете? — задохнулась от негодования Ольга. — Вы что думаете, это я тут натворила, разгромила все? Мне ничего не надо! Я бы все отдала, лишь бы отец был жив. А вы!.. Как вам не стыдно?! — Успокойтесь, деточка, — прижала ее к себе Воронова. — Никто о вас ничего плохого не думает, не волнуйтесь. Вам и так все достанется, без всякого завещания. Вы же единственная наследница у вашего батюшки… — Мне ничего не надо! — оборвала ее Ольга и зашлась в рыданиях. — Я на службу пойду, гувернанткой, не пропаду. Здесь не останусь. Страшно. Не надо было покупать дом — проклят он! Я как предчувствовала! — Что здесь происходит? — в дверях показалась взлохмаченная голова Гиперборейского. — Духи, — вдруг неожиданно для самой себя ответила я, — видите, Фердинант Ампелогович, что вы натворили? Бесы, а не духи. Раз вызвали сами, уняли бы их что ли? Спирит пропал так же мгновенно, как и появился. А я поняла, что пора заняться делом. Время не ждет. — Мне что-то нехорошо, — прикоснулась я ко лбу и состроила скорбную мину, хотя особенных усилий даже не пришлось прикладывать: не до радости тут. — Пойду прилягу. Прошу простить великодушно. Разумеется, мне было не до сна. Солнце палило вовсю, весна бурно вступала в свои права, и я подумала: пока все заняты внизу, почему бы мне не осмотреть башенку на крыше северного крыла? Уж больно мне не терпелось разузнать, что же там такое? Надев широкую суконную юбку и дорожные башмаки, я завязала на шее теплый шерстяной шарф и сунула в карман нож для разрезания писем, лежавший на комоде. Спустя несколько минут вышла из комнаты и отправилась искать лестницу на крышу. Проплутав полчаса по неким пыльным закоулкам, я, наконец, обнаружила узкую черную лестничку, заканчивающуюся крышкой люка. На крышке висел ржавый замок. После недолгого колупания в замке дужка раскрылась, и я смогла откинуть тяжелую крышку в сторону. Ветер тут же швырнул мне в лицо горсть снега, от чего я зажмурилась и покачнулась на шатких ступеньках. Но, собрав все силы, вышла на крышу особняка. Ступать по обледенелой ребристой черепице было крайне трудно, и мне пришлось опуститься на четвереньки. Башенка оказалась дальше, чем я думала поначалу. Кроме того, между нами находился крутой скат, который следовало преодолеть. Я уже просто ползла по ледяной крыше, недоумевая, зачем меня туда занесло. Осторожно перевалившись через самое высокое место ската, я уже ползла вниз, притормаживая спуск. И вскоре была уже около башенки. Нужно было остановиться и оценить свое положение. Я перевела дыхание, осмотрелась по сторонам и еще немного придвинулась в сторону башенки. Донельзя вытянув шею, я увидела, что подо мной находится балкон, на который выходит дверь из моей спальни. Кровавого пятна внизу уже не было, вместо него высилась снежная гора, — это Тимофей чистил дорожки и собирал снег в кучи. Башенка, высотой не более Ворона, стояла на самом краю крыши. После нее уже шел черепичный бордюр, а дальше — притягивающая взгляд пустота, от которой я старательно отворачивалась, иначе быть беде. Раз я была у цели своего путешествия, следовало начать что-то делать. Я постучала кулаком по мокрой оштукатуренной поверхности. Ничего. Постучала с другой стороны — то же самое. Завитушки и лепнина выглядели старыми, и ничто не показывало на то, что в башенке есть щели или отверстия. Разозлившись от того, что зря проделала это опасное путешествие, и, не зная, хватит ли мне сил вернуться обратно, я заплакала, и злые слезы жгли мне лицо, обдуваемое морозным ветром. Тут я вспомнила про нож, который захватила с собой. Достав его, я принялась ковырять штукатурку. И о чудо! Нож с громким треском взломал тонкую корку извести и вместе с моим кулаком провалился внутрь. Внутри башенки оказалось небольшое замурованное отверстие, в котором мерзлыми пальцами я натолкнулась на нечто квадратное, шершавое на ощупь. Схватив это, я потянула на себя, но добыча не поддавалась. Пришлось вытащить руку и расширить ножом отверстие в штукатурке. Куски лепнины полетели вниз, в снег. Наконец, отверстие стало достаточно большим для того, чтобы я смогла вытащить оттуда коробку, завернутую в промасленную заскорузлую рогожку. Находка моя была увесиста, хотя и небольшого размера — с два портсигара, и проделать с ней обратный путь было бы не с руки — мне понадобилась бы вся моя ловкость. Тогда я приняла решение: сняла с шеи шарф, ежась под холодным ветром, завернула в него коробку и, тщательно прицелившись, бросила ее на свой балкон, благо он был совсем недалеко. Убедившись в том, что попала точно в цель, я облегченно вздохнула и повернулась, чтобы начать ползти обратно, но тут услышала крик, заставивший меня сжаться и пожалеть, почему я не невидимка: — Сюда, все сюда! Барыня, не надо! Подождите, не убивайте себя! — это кричал Тимофей, собиравший внизу снег в кучу. Чертыхаясь, я попробовала отползти в сторону так, чтобы меня не было видно, напрягла все свои силы, но снова откатилась вниз к башенке. Так и лежала на ребристой крыше, обхватив руками ненадежную преграду между собой и бездной. — Держитесь, я сейчас!.. — крикнул он, но тут силы изменили мне, я, отчаянно цепляясь ногтями за черепицу, покатилась вниз и рухнула с огромной высоты прямо в сугроб, наметенный старым слугой. Снег смягчил удар, но не настолько, чтобы я прекрасно себя чувствовала. А чувствовала я себя, прямо скажем, отвратительно! Сердце колотилось, готовое выпрыгнуть из груди. Все тело болело, словно меня долго хлестали вожжами. И хорошо, что соображала хоть что-то, ведь пока летела, прощалась с жизнью. Врагу не пожелаю такого удовольствия! — Барыня, где вы? Не убились? Отзовитесь, я вас не слышу, — я не могла ответить, так как лежала в глубокой яме, пробитой падением с высоты. Рядом со мной зашевелился наст, уплотненный моим падением, и в образовавшейся трещине я увидела сначала толстую рукавицу, а потом и испуганное лицо Тимофея. — Слава тебе, Господи! — выдохнул он. — Жива. Ушибли что? Болит? Сейчас, сейчас… — Ох, — застонала я от непритворной боли, снова в который раз мысленно поблагодарив толстую суконную юбку, из которой только шинели шить, — болит… Все болит… Умираю… — Не двигайтесь, барыня, я сейчас с подмогой вернусь. Подождите чуток. Тимофей повернулся и пропал, а я осталась ждать, ежась от неприятного ощущения: холодная струйка растаявшего снега лилась мне за воротник. Спустя несколько томительных минут я услышала глухой шум, треск и приглушенные снеговой стеной голоса. В проломе показалась голова Карпухина. Рядом пыхтел, разгребая снег, Пурикордов. — Голубушка, Полина, как это вас угораздило? — с беспокойством в голосе спросил скрипач, ощупывая мне руки и ноги. — Не знаю, — простонала я и закрыла глаза. — Ничего не помню… — Давайте ее осторожно вытащим, — услышала я голос Карпухина и решила: пусть они все делают, у меня и так болит каждая косточка. Не хочу даже пальцем пошевелить. И поэтому спокойно закрыла глаза и предоставила спасавшим меня полную свободу действий. Меня очень аккуратно извлекли из снежной ямы и понесли на второй этаж. Там уже ждали Елена Глебовна и Ольга. Они сняли с меня тяжелую намокшую одежду, высушили волосы и уложили в постель. Уже лежа под стеганым одеялом, я про себя благодарила судьбу за то, что мне пришла в голову мысль забросить находку на балкон. И тут, не успела я обрадоваться своему здравомыслию, как Ольга подошла к балконной двери и отдернула шторы. — Не надо! — подскочила я на постели. — Что не надо, Полина? — удивилась она. — Не надо открывать занавеси. И двери тоже. У меня глаза от света болят. Холодно и знобит. — Ей нужно горячего чая напиться, — на мое счастье догадалась Косарева. — С липовым медом. Сейчас принесу. Она вышла, а Ольга осталась подле меня. Нужно было как-то избавиться от нее. — Оленька, милая, — сказала я просительно, вложив в голос как можно больше убедительности, — мне так скучно. Не могли бы вы принести мне какую-нибудь книгу из библиотеки вашего батюшки? Не хочется никуда выходить, и я думаю провести денек в постели. Но без книжки остается только спать. — Но как я оставлю вас одну? Вам же плохо… — Не волнуйтесь, мне хорошо. Я подожду. Ольга вышла из комнаты, а я, в мгновение ока, откинув одеяло, кинулась на балкон, схватила коробку и сунула ее в свой саквояж. Потом легла, укрылась и вовремя: в дверь постучали, и в комнату вошел Карпухин. — Полина, позвольте войти? Я пришел узнать, как вы себя чувствуете? — Мне уже хорошо, спасибо! — ответила я, натягивая на себя одеяло. Зуб на зуб не попадал. После прогулки босиком по снежному балкону меня немного знобило. Появилась Елена Глебовна с подносом. Кроме чая, она принесла чашку бульона, котлету величиной с лапоть, украшенную фестоном, и несколько сухариков. — Принесла вам поесть, моя дорогая! Чудная котлетка-деволяй со шкваркой внутри! Попробуйте, сразу сил прибавится, — весело сказала она. — А у нас новости. Крестьяне пришли — пробились, наконец, сквозь сугробы. Аристарх Егорович за полицией послал, скоро прибудут. Ой, а что это на полу за мокрые пятна? Откуда лужи? Я внутренне сжалась, а потом ответила, придав лицу как можно более беспечное выражение: — Мне стало жарко, и я вышла на балкон обтереть лицо снегом. — Вы с ума сошли! — всплеснула она руками. — Разве ж так можно? Это верный путь к горячке. Дайте, я вам лоб пощупаю. Нет, вроде все в порядке. В рубашке родились, душенька Аполлинария Лазаревна, из такой передряги выйти целой и невредимой, шутка ли сказать. Ангел-хранитель у вас замечательный! — Так что вас потянуло на крышу, Полина? — спросил меня Карпухин, ничуть не смутившись назвать меня по имени перед Еленой Глебовной. И тут меня осенило! Глядя прямо в глаза настырному молодому человеку, я произнесла стесняющимся тоном: — Я лунатичка… — Не может быть! Как это могло произойти! — изумился он. — Вы же оказались на крыше при ярком свете, солнечным днем! — Верно, — кивнула я. — У меня редкий случай. Я страдаю приступами лунатизма в ясный солнечный день, когда все покрыто снегом. Снег отражает свет и усиливает болезнь. — Болезная, — пожалела меня Косарева, ничуть не усомнившись в моих словах. — Меня сам профессор Илья Ильич Мечников пользовал. Сказал, что я — феномен, который изучать надо, студентам-медикам показывать. Уж так меня просил — не согласилась. Поэтому и сплю всегда с закрытыми занавесями. А на балкон выбежала, так как опять потянуло. Еле-еле вырвалась обратно в комнату. Продолжая нести эту ахинею, я, тем не менее, смотрела на моих собеседников честными глазами, соображая, что еще добавить, чтобы с их лиц пропало выражение недоверия. Конечно же, я не добавила, что занавеси я закрываю от лени: я — ужасная соня и люблю спать чуть ли не до полудня. Солнечный свет мне очень мешает. — Но я слышал, что лунатики очень ловки, могут пройти по карнизу и не упасть. Как же вас угораздило, Полина? — Карпухин и верил, и не верил — это было видно по его удивленному взгляду. — Меня окликнул Тимофей. Он же не знал, что лунатиков нельзя окликать и мешать им. Они же падают! Вот я и упала. — Да уж, — покачала головой Косырева. — Вот не думала, не гадала, что Тимофей жизни вас лишить хотел. И тут же ойкнула, прикрыв рот ладонью. — Ладно, пока все ясно. То есть ничего не ясно, — поднялся с места Карпухин. — Посидели, пора и честь знать. Пойдемте, Елена Глебовна, дадим госпоже Авиловой отдохнуть. Откинувшись на подушку, я в изнеможении прикрыла глаза. События последних часов настолько меня потрясли, что моя усталость оказалась совершенно непритворной. Я лежала и думала: кто еще в течение ближайшего получаса постучится ко мне, дабы справиться о моем здоровье? И не будет ли один из визитеров убийцей? Хотя я до сих пор не понимала, за что погибли три жертвы и почему я тоже должна опасаться убийцы? Кто знает, что творится в голове у маньяка?… Коробка в глубине кожаного саквояжа манила меня. Но я боялась, что зайдут и увидят, чем я занимаюсь. И поэтому я встала с постели и снова начала неутомимо строить баррикаду: хлипкому ключу в двери я ничуть не доверяла. Удостоверившись в крепости сооружения, я с замиранием сердца раскрыла саквояж и достала сверток. Нож для разрезания писем, валявшийся в кармане мокрой юбки, вновь пришел мне на помощь: с трудом перепилив шнурок, я раскрыла толстую негнущуюся ткань, и моим глазам предстала резная шкатулка-бювар из темного дерева и тисненой кожи. К ней цепочкой был прикован ключик, вымазанный густым жиром. Осторожно вставив ключик в замочную скважину, я повернула его, и шкатулка открылась. Внутри, на пожелтевших листках бумаги, лежал большой крест. Это не был обычный православный крест. Выполненный из тяжелого металла и разукрашенный разноцветной эмалью, крест поражал количеством странных знаков, изображенных на нем. Верхняя его часть с петелькой для продевания цепочки была желтого цвета, левая — красного, правая — синего. Между углами расположилась роза ветров. Посредине укреплена розетка, на каждом лепестке которой красовались буквы неизвестного алфавита. Крест украшали четыре пятиконечные звезды и одна шестиконечная, на каждой из углов которых просматривались полустертые временем алхимические символы. Долго вертя крест в руках, я силилась понять, что это за орден, какая страна им награждает и что обозначают неизвестные буквы. Вздохнув, я отложила крест в сторону и взялась за документ, находящийся в шкатулке. Развернув ломкую от ветхости бумагу, я пристально вгляделась в значки, нарисованные на ней. Чернила выцвели, местами были смазаны, и я поняла только одно: передо мной был некий важный документ. Что заключалось в нем, какая загадка, этого я пока еще не понимала. Может, я найду ответ в библиотеке, но туда с моей находкой идти не решилась. Бумага была испещрена значками и стрелками. Все стрелки сводились в фигуру, изображающую стилизованную пирамиду. На самом верху стояла надпись: «Ложа», украшенная рисунком глаза, вписанного в вершину пирамиды. От нее вниз шли значки и фамилии: совет дигнитариев (Н.М. Карамзин, В.А. Жуковский, А.И. Тургенев, В.Л. Пушкин и кн. П.А. Вяземский), сенешаль (мин. М.М. Сперанский), великий командор (мин. А.К. Разумовский). Еще ниже прецепторы (ген. Орлов, ген. Инзов) и приоры (ген. Тучков, ген. Пущин, Новиков). Под ними: венерабли (Малиновский, гр. Воронцов), фреры (Липранди, Скарлади), метеры (гр. Вьельгорский, Пушкин, Чаадаев, Грибоедов) и заводчики. Нижний ряд замыкали апрантивы, ученики и профаны без проставления фамилий. Сверху донизу, от совета дигнитариев к прецепторам и далее к фрерам, шли стрелки. Около каждого имени стоял значок. Рядом с Пушкиным — маленькое солнышко, у других луна, или зеркальце, или еще какие-то загогулинки. Такие же значки я обнаружила и на эмалевом кресте, но что они обозначали, мне не удалось расшифровать. С оборотной стороны на карте была надпись четким, довольно крупным корпусом: «Сие карта Вольного Каменщицкого Общества, в коем за благо почитают бысть любомудрые мужи вышеозначенные, верные от страстей роскоши, сластолюбия и частной корысти. Братья сии призваны Божественным Естеством ревностно охранять данное им на хранение и приумножать оное во славу Общества, невзирая на испытания, ниспосланные им всемогущей Десницей». В начале надписи следовала заставка из четок, переплетающих мастерок каменщика, а в конце — виньетка с корзиной цветов. Ниже я разобрала полустертое слово «Присяга», написанное убористым готическим почерком с резким наклоном вправо: «Клянусь по жизнь свою быть верным членом Вольного Братства Каменщиков, не поддаваться ни корысти, ни слабости духа, ни себялюбию, ни тлетворному сладострастию, ибо помыслы мои направлены на возвеличивание и процветание отечества, чему я буду поспешествовать по мере сил своих. В случае же малейшего нарушения сего обязательства подвергаю себя, чтобы голова была мне отсечена, сердце, язык и внутренности вырваны и брошены в бездну морскую; тело мое сожжено и прах его развеян по воздуху, ибо нет прощения открывшему сии тайны. Присягаю и клянусь перед Вольным Собранием в неразрывной верности к Ордену состоять, приказы Ордена выполнять беспрекословно и начальникам своим великое послушание оказывать». И подпись: «Я есмь, государи мои, кавалер святого креста братства светозарных, усердный таинств их предатель… Кассиан» Больше ничего написано не было. И я решила карту перерисовать, а оригинал вместе с орденским крестом, которым, как видно из документа, был награжден этот Кассиан, спрятать. Но куда прятать, если такой хитрый тайник: не в землю закопанный, не в стену вмурованный, я все равно нашла. Тогда кто-нибудь другой тоже найдет. Не успела я придумать, куда спрятать находку, как мне помешали. В дверь постучали, да так напористо и уверенно, как могут стучать лишь пожарные, частные приставы и квартирные хозяйки. — Кто это? — спросила я. — Откройте, мадам, полиция, — ответил мне грубый голос из-за двери. «Ох, как не вовремя», — досадовала я про себя, но обрадовалась тому, что, наконец-то, можно будет более не нести этот тяжкий груз в одиночку, подозревая всех и каждого, а переложить его на полицейских чинов. — Подождите немного, одну минутку! — я бросилась разбирать нагромождение стульев и пуфиков у двери. В последнее мгновение я наклонилась и засунула шкатулку-бювар глубоко под перину. — Откройте немедленно! — Сейчас, только комод отодвину! Едва я открыла дверь, как в комнату вошли двое полицейских, одетые во влажные шинели, пахнувшие лошадьми и прелым сеном. Один из них цепким взглядом окинул комнату и подошел к окну, другой встал на страже около двери и вытянулся во фрунт. За полицейскими показался невысокий господин средних лет в потертом коричневом долгополом пальто, застегнутом только на среднюю пуговицу. На голове неказистая шляпа, пышные усы на широком лице переходили в бакенбарды, бороды не было. Он кивнул и сухо представился: — Федор Богданович Кулагин, агент сыскной полиции. — Очень рада! Аполлинария Лазаревна Авилова, вдова колежского асессора, из N-ска. — Почему вы так долго не открывали, г-жа Авилова? — спросил он строго. — Чем вы были так заняты? — Дверь баррикадировала, — ответила я, ничуть не смутившись от его подозрительности. — Потом разбирала, чтобы вам открыть. — Значит, дверь, — задумчиво протянул он, подошел к балкону и отодвинул занавеси. — А эту сторону чего ж не баррикадировали? — Не успела, — ответила я, удивленная его вопросом. — А зря, зря… — покачал он головой. — Пока вы, Аполлинария Лазаревна, эту сторону защищали, убийце ничего не стоило, если бы он захотел, пройти по карнизу вон с той стороны прямо до вашего балкона. И что тогда? Кулагин открыл занавеси и отпер балконную дверь. От холодного ветра, рванувшегося навстречу, у меня тут же заныли зубы. — Вот, кстати, тут уже кто-то ходил. И босиком. Не подскажете, кто именно, г-жа Авилова? — Это я ходила… Мне жарко было, я горела вся, вот и пошла снегом обтереться. — Весьма неосмотрительно, — осуждающе покачал он головой. — Когда это было? Вчера вечером? — Нет, первый раз утром, когда я увидела тело несчастной подруги, распростертое на земле, а второй раз около двух часов назад. — Понятно, — кивнул агент. — Славная у вас привычка, г-жа Авилова, по морозу босиком бегать. Здоровье не бережете, зато покойников находите, — и тут же поменял тему разговора: — Через четверть часа жду вас внизу в гостиной. Он вышел из комнаты, а за ним гуськом потянулись двое полицейских, унося с собой запах лошадей и прелой соломы. |
||
|