"Игорь Николаев, Александр Столбиков. Новый Мир " - читать интересную книгу автора

автором злоба и ненависть, отраженные в каждой черточке, в каждом схваченном
кистью жесте. Это были враги и враги лютые.
Четвертый стенд надолго приковал внимание Мартина. Сама по себе картина
ничего особого не представляла - что-то из уличных боев сороковых, таких он
сегодня уже насмотрелся. Но здесь не было парадного героизма, флагов,
противников, огня разрывов и трассеров. Какие то люди в грязных мундирах,
пропыленных настолько, что нельзя понять принадлежность, разношерстный набор
оружия, от советских СВТ до английских "Бренов". Они просто бежали вперед,
без видимой цели и без противника. Но именно в простоте и безыскусности было
что-то устрашающее. Солдаты на картине были, как будто намеренно обезличены,
бежали куда-то и неизвестно зачем. Почти аллегория бессмысленности войны.
Еще что-то привлекало и одновременно царапало взгляд. Картина была
словно... грязной, пропыленной. Покрытой тонким слоем полупрозрачной
паутины, скрадывающей все детали, окрашивающей рисунок в однотонно-кирпичный
цвет. Что-то очень знакомое... Мартин не сразу понял, но когда сообразил,
догадка обожгла холодом воспоминания. Пыль. Это была пыль, переданная
тончайшей работой кисти мастера. Всепроникающая, вездесущая, мельчайшая и
едкая. Неизменный и проклятый спутник боев в городе и вообще в застройках...
Он словно проникала в реальный мир, порошила глаза и оседала на одежде.
Ему стало немного не по себе. Слишком знакомо было безумное выражение
лиц нарисованных солдат. Слишком знакома архитектура, пусть и в развалинах.
И пыль. Надо было самому быть там и видеть ее, чтобы так мастерски передать
в кисти. Протирать глаза, сплевывать с ненавистью, проклинать и откашливать
из натруженных легких обожженных горячим дымом пожарищ. Мартину захотелось
уйти.
Сбоку шевельнулась портьера, зашли еще двое запоздавших посетителей,
все та же пара - старик и малыш. Совсем поздно, когда же мальчику спать -
мелькнула мысль и пропала. Двое начали осмотр с противоположного конца
короткого ряда. Старик коротко и без любопытства глянул на последнюю
неосмотренную Мартином картину, шагнул к следующей. Замер, словно
споткнувшись на ровном месте, и подался вперед с жадным вниманием...
Мартин прожил не короткую и не беззаботную жизнь, но редко когда ему
доводилось видеть, чтобы человек менялся так стремительно и так страшно.
Старик стоял, в странной и неловкой позе, сгорбившись и склонившись
вбок, искалеченная рука мелко и часто дергалась, словно хозяин пытался
поднять ее, забыв об увечье. Другой он стиснул до побелевших костяшек руку
мальчика, так, что малыш болезненно скривился, непонимающе глядя на
спутника. Жилы на морщинистой шее напряглись и канатами проступили сквозь
кожу. Но страшнее всего было лицо, бледное как у мертвеца. В нем не осталось
ничего человеческого, лишь безграничная боль и страдание.
Мальчик что-то протестующее воскликнул, в страхе дернулся, стараясь
освободиться. Старик вздрогнул, словно лишь сейчас увидел его, непонимающе
глянул на него, потом на свою руку, все еще сжавшую лапку малыша мертвой
хваткой. Судорога перекосила его лицо, стирая страшную маску. Он выпустил
руку мальчика, неловко махнул, пошатываясь на нетвердых ногах, прислонился к
стене. Внук отбежал, потирая ладонь, глядя на деда с испуганным недоумением.
Мартин и служительница практически одновременно сбросили оцепенение и
бросились к конторке, он за стулом, она за графином. Старик слабо кивнул,
присаживаясь. Взял стакан с водой. Крупные капли пота покрыли бледный
восковой лоб. Рука, принявшая стакан все еще дрожала, он сделал несколько