"Игорь Николаев. Лейтенанты (журнальный вариант) " - читать интересную книгу автора

симпатии к Советам. Единственная пехотная дивизия в вермахте из украинцев
называлась "Галичина". Жители по-русски почти не понимали. Два языка:
западный украинский и польский. И еще - оккупационный жаргон вермахта.
На развилках дорог и у околиц стояли католические распятия. В горницах
среди собранных (как и в наших деревнях) под одной рамкой семейных
фотографий - портреты парней в чужой польской военной форме.
Вспомнилась недавняя заметка в армейской газете. Фронт стоял неподалеку
от границы 1939 года. Разъяснялось, что разговоры о том, что дальше старой
границы идти воевать не надо, поскольку с выходом на нее Красная Армия
задачу изгнания захватчиков выполнит, являются неправильными. Если б не
газета, о двух границах - старой (до 39-го года) и новой - никогда бы и не
задумался. Разговоров об этом не слыхал... Но, выходит, они были?
Наступление развивалось. Передовые части ушли вперед. Армейские базы и
склады еще раскачивались. В разрыве оказалась обширная, пустая от войск и
властей территория Восточной Галиции. Здесь при полном беззаконии
существовала своеобразная, иногда опасная многолюдная жизнь.
Задним числом испугаюсь своего бесстрашия - собственной глупости.
Одинокий лейтенант РККА ("эркаковец") вполне мог для чего-нибудь (форма,
оружие, документы) пригодиться - "аковцам" (повстанцы-поляки Армии
Крайовой), бандеровцам (повстанцы-украинцы УПА), советским дезертирам,
беглым военнопленным немцам и венграм, бродячим "партизанам" всех мастей и
оттенков, почему-то осевшим не в немецком, а в нашему тылу.
Прокатился колобком сквозь эту вольницу - сыто и почти все время пьяно.
С женщинами встреч не было - судьба оберегала. Как-то ночью подложили мне,
спящему, одну голую и наутро веселились над моим испугом.
Пристроился парнишка-красноармеец. Шел в команде из госпиталя и
потерялся. Теперь двигался к фронту самостоятельно. Ночью, на привале,
растолкал меня:
- Товарищ лейтенант, есть шанс взять овечку!
К утру были далеко. Зашли в первую же хату - овечку зарезать и
разделать. Одинокая женщина с сыном лет пяти зарезать не могла - не умела.
Овечку застрелил в сарае. Да не сразу - не мог в живое существо в упор
стрелять.
Мальчик испугался:
- Мама! Мама! Он нас тоже убьет!
В лесу кое-как разделали тушку перочинным ножом.
В следующем селе попросили, чтоб овечку сварили. Хозяин ахнул:
- Кто ж вам ее так изуродовал!
Смекнул, что лучше помалкивать. Поели супа сколько влезло. Взяли
баранинки в дорогу, но малый решил здесь еще побыть.
Ушел один.
В каком-то селе меня приняли так радушно, что попал в хороший загул. С
кем пил, не понимал - вокруг один пьяней другого. Запомнился парень с
немецким автоматом, но без патронов и магазина. Почему-то на мне оказалась
кубанка с зеленым верхом. Вдвоем изображали пограничников, пугая селян,
и тот на кого-то орал, сводя счеты:
- Руки в гору!
Потом вернулась моя шапка.
Протрезвев, обнаружил вокруг совсем не тех людей, что неделю назад. Кто
такие? Откуда? На столе всего полно.