"Николай Алексеевич Некрасов. Помещик двадцати трех душ " - читать интересную книгу автора

отлучиться с своего поста на какое угодно время, если б за него согласилась
постоять баронесса: никто бы и не заподозрил подлога! Поношенский был в
длинном темно-зеленом сюртуке и рожу имел чрезвычайно рябую; мало сказать,
что на ней черт в свайку играл, нужно бы выдумать что-нибудь посильнее. Он
говорил протяжно, нараспев, как драматические актеры теперь уже не
существующей школы, почти при каждом слове описывал около себя рукою
полукруг и слегка наклонял голову, причем француз, если он тут случался,
обыкновенно делал то же, сердонически улыбаясь и выразительно поглядывая на
хозяина, который, как увидим ниже, был большой пересмешник.
Все они, француз, немка и русский словесник, вошли в комнату почти в
одно время, таща огромную корзину грибов, за которыми имели привычку
ежедневно отправляться после уроков. Француз был впереди и пятился задом в
комнату, передразнивая голосом рябого словесника, который сильно кряхтел, а
глазами и губами - немку, которая с умилением смотрела в корзинку, выбирая
грибок поменьше и покрасивее для поднесения своей маленькой ученице. Но план
ее не удался: как скоро корзинка была внесена и поставлена, француз схватил
из нее гриб наудачу и поднес Зизи, говоря, что он во всем лесу нарочно
выбирал лучший для нее и насилу выбрал. Немка сделала кислую рожу, и
замечание Андрея Никифоровича, что баронесса "съела гриб", было очень
кстати.
Хозяин отрекомендовал меня моим будущим наставникам, и я был принят ими
дружелюбно. Собака приняла их различно. По тайному знаку хозяина, она во
мгновение ока сорвала зеленый бант с головы немки Шпирх и свихнула, в
припадке сильного усердия, самую гребенку Анны Ивановны с ее надлежащего
места; две пряди рыжих волос спустились вниз и скрыли от очей наших гневное
чело гувернантки. Потом собака, без всякого знака с чьей-либо стороны, так
ловко схватила за левую ногу профессора словесных наук, что крик ужаса,
вылетевший из груди его, напугал самого хозяина. Все стали его успокоивать,
и благодарный словесник, желая в свою очередь успокоить всех, сказал с
улыбкою и со вздохом: "Ничего, я еще благодарен собаке; боль невелика, а
между тем она возобновила в моей памяти одно из приятнейших воспоминаний:
мне пришли на мысль те счастливые времена невозвратной юности, когда,
бывало, меня сек учитель в школе". После того словесник опять вздохнул;
целый день он был в самом романическом расположении духа и рассуждал с
французом о том, как бы сделать, чтобы ему опять было лет восемь и он бы
прошел бы все курсы - риторику, философию и проч.,- взял бы жену, завелся бы
детьми и дослужился до пенсиона. Француз отвечал, что он давно из Парижа и
потому хорошенько не знает, а там его соотечественники уж верно выдумали
какой-нибудь способ или скоро выдумают... С одним только французом у собаки
не вышло никакой истории: он очень скоро подружился с нею и своею угодливою
любезностию разогнал даже несколько ее уныние...
Но что я делаю?.. Я взял перо с тем, чтобы сбросить на бумагу горе,
раздирающее мою душу, перелить в звуки стоны и жалобы, ежеминутно
исторгаемые из моего сердца мыслью об измене Зизи, заклеймить ее печатно
позорным клеймом изменницы, а между тем наполняю страницы моих записок
историею людей почти посторонних в моем рассказе. Конечно, предлог весьма
благовидный. Пользуясь им, я мог бы написать четыре тома, где обрисовал бы
широко и подробно всех, о ком только придется упомянуть; надел бы шутовской
колпак на француза, размалевал бы румянами и белилами физиономию немки и
заставил бы ее пылать огнем любви к профессору словесных наук, а профессора