"Николай Алексеевич Некрасов. Помещик двадцати трех душ " - читать интересную книгу автора

глубоких соображений и прочая. Положено было отложить решение до вечера.
Вечером дали мне аспидную доску и грифель. Я решил вопрос в две минуты.
Тогда Андрей Никифорович нарисовал на доске небольшой четвероугольник и,
разделив его вдоль и поперек черточками, приказал мне расположить в
маленьких четвероугольниках "разные цифры" в таком порядке, чтобы, как ни
поверни, с которой стороны ни зайди, поперек ли, вдоль или накось, всячески
выходило бы пятнадцать. Я не понял решительно, чего он от меня требует, и
сказал, что мы с дьячком, который в доме родительском учил меня арифметике,
до такого правила еще не добрались. Андрей Никифорович выбранил дьячка и
сказал:
- - Ну так я сам тебе покажу,- только смотри у меня: что раз показано -
помнить; при гостях заставлю делать: осрамишь ты меня, как забудешь...
И затем Андрей Никифорович начал вписывать в квадратики цифры; где
поставит пять, где восемь, где шесть, а иную цифру сотрет, подумает да
напишет другую. Когда он кончил, вот какая вышла фигура:

5 7 3
3 5 7
7 3 5

Глупая шутка, но она стоила больших усилий моему тринадцатилетнему
рассудку: я насилу вбил ее в голову. Зато и долго помню... Тем и кончился
мой экзамен. Началось ученье.
Если б я имел охоту продолжать мои записки, то теперь началась бы самая
интересная часть их. Дошла наконец очередь собственно до того, что можно
назвать завязкою моих записок. Нужно бы ознакомить читателя покороче с
характером Зизи, представить картину наших ребяческих занятий, постепенного
освоения, дружбы и, наконец, любви. Следовало бы сделать сцену признания в
саду, в беседке или у ручья, в прекрасный летний день, при последних лучах
заходящего солнца, потом должно бы описать путешествие в Петербург, житье
столичное, разлуку, измену... Знаю я, знаю все, что следовало бы, но я устал
ужасно, мне надоели мои записки...
Пойду на Невский проспект.

- ----

Через неделю

Я ее видел, я говорил с нею...
Удивляюсь, как не лопнула голова моя, как не разорвалось сердце мое,
когда я слушал ее страшную исповедь. Дивная женщина! Я благоговею перед
тобой! Когда-нибудь, может быть, я набросаю на бумагу конец печальной
истории нашей жизни, и люди, подобно мне, придут благоговейно преклониться
перед тобою, возвышенная страдалица... Теперь я писать не могу: весь я занят
одной тяжелой мыслью, которая, как вампир, всосалась в мой череп и ни на
минуту не дает мне покоя... "За что я так несчастен?" Внимательно
пересматривая жизнь свою, ищу я причин, которые оправдывали бы враждебные
действия ожесточенной против меня судьбы, и теряюсь в догадках.
Я не льщу дуракам и голосом бешеной собаки не кричу против тех, кто
умнее и даровитее меня. Я не утверждаю, что философия - сказка, которая в