"Юрий Нагибин. Ненаписанный рассказ Сомерсета Моэма" - читать интересную книгу автора

зла.
- Эта горестная и страшная черта двуногих, - продолжал Моэм. - И чем
дальше, тем будет хуже. Ненависть распространится с творцов на их творения.
- Но почему ненависть ограничилась одним Жироду?
- А вам мало? - ядовито осведомился Моэм.
- Получается так: живых надо холить и лелеять, а мертвых поносить?
- Я имел ввиду другое: не делать между ними различия. Любовь не
исключает спора, даже ругани. Полагаю, что могу говорить от лица мертвых, я
к ним ближе, чем к живым.
Как и полагается в подобных случаях, я выразил смутное несогласие с
последним утверждением.
- Ну-ну, не надо... Лучше спросите меня о том, что вам наверняка
интересно: очень ли страшно быть таким старым.
А мне это и в голову не приходило. Глядя на Моэма, я думал не о том,
как много он прожил, а о том, как много, он сделал, и сделал блистательно.
Вот человек, осуществивший себя до конца. Впрочем, сам он может быть на этот
счет иного мнения, но мне казалось, что, написав свои романы и пьесы, он мог
бы без паники поджидать неминуемое. У меня лично были куда более напряженные
и тревожные отношения с потусторонним миром, о чем я сообщил Моэму.
- Это мысли очень молодого человека, а ведь вам за сорок.
- У меня замедленное развитие - общее и литературное.
- У меня тоже, - сказал Моэм. - За всю свою жизнь, считающуюся долгой
(это грубое заблуждение), я почти ничему не научился. То, что я мог с самого
начала, то и осталось со мной. Разве мой последний роман написан лучше, чем
"Луна и грош"? Я накатал кучу муры, вроде "Мага", в пору своего утверждения,
но в смысле словесного искусства это было не хуже моих поздних вещей. А
можно ли вообще утверждать, что писатель развивается, прогрессирует с
годами? Я не уверен. Прибавляется ремесла, профессионального навыка, но это
зачастую оплачивается утратой непосредственности. Разве поздние романы
Диккенса, Гамсуна, Фаллады лучше ранних? Конечно, можно отыскать примеры
литературного роста, но еще легче - примеры обратные: хотя бы Тургенев или
Хемингуэй. Но все это - исключения. А правило: писатель задан сразу, раз и
навсегда.
- А почему вы в какой-то момент бросили писать романы и занялись
мемуаристикой?
- Необычайно приятно писать романы, когда они пишутся, и необычайно
приятно не писать их, когда они не пишутся. Тогда смакуешь каждое мгновение
бытия. - Он вдруг озадачился. - Что это - плохие стихи или внезапно
родившаяся во мне банальность? Когда вы пишете прозу, вы или закрываете
глаза на окружающее, коли оно посторонне вашей теме, или относитесь к нему
сугубо потребительски: выискиваете детали, вылавливаете нужное, копаетесь,
как мусорщик на свалке, в надежде найти серебряную ложку, перстень или
монету в куче дряни. Вы не живете окружающим, вы паразитируете на нем. А
когда душа свободна от замысла, все в радость и удивление: свежесть травы,
дождевые капли на ветвях, птицы, цвет и запах земляники - все источник
счастья. Наименьшее - человек. Он всегда многозначен и потому неудобен.
Раньше мне интереснее всего были люди, сейчас этот интерес почти угас.
Влекут сигналы неодушевленного бытия, несознающей себя материи. Я рад, что у
меня оказалась долгая старость. Все-таки упоительно не готовить уроков, а
просто быть в мире. Страх смерти?.. Я его не знаю. Потому что не знаю, что