Алексей Полстовалов
Заточение

I.

Я мало что могу рассказать о себе. Память отказывается служить мне: лишь неясные вспышки проносятся в мозгу, но они почти не оставляют следа, исчезая подобно росчеркам падающих звёзд в ночном небе. Иногда мне удаётся на какое-то время удержать тот или иной образ, я даже могу давать названия явлениям и событиям. Порой, спутанные и бессвязные воспоминания начинают сплетаться в некое подобие стройной картины, но мгновения спустя я уже не решусь утверждать, что эта шарада в чём-то может быть близка истине. Я едва могу припомнить, как оказался в этом странном месте, заполненном необычными звуками и неясными ароматами. Иногда мне кажется, что пребывание здесь связано с созерцанием какого-то зрелища, но что это за видение понять не удаётся, и, быть может, это к лучшему, ибо я опасаюсь, что картина, представшая моему взору, не предназначалась для глаз смертного. Хотя иногда я склонен видеть причину своего нынешнего положения в мрачных томах тайных манускриптов, тех что хранились в моей библиотеке, и что я по много раз перечитывал, запершись в одинокой унылой башне на краю обрыва, омываемого яростными морскими волнами. И я не могу описать обряд, сотворённый в белёсых лучах полной луны, но и он мог привести меня сюда. Или же не было ни обряда, ни книг, ни картины – и всё это – следствие безумия, овладевшего мной и ввергнувшего рассудок в пучины мрака?! Я не знаю ответа.

Как долго я нахожусь здесь? Время потеряло смысл и стёрлось в моём сознании. Минуты или годы минули с тех пор, как небытие мягко вытолкнуло меня из своей утробы?.. Тьма не желает рассеиваться, хотя я помню, что так было не всегда, и когда там, в прошлой жизни, глаза привыкали к мраку, мне удавалось рассмотреть очертания предметов. Поначалу я пытался найти логическое объяснение этой черноте. Спокойнее всего было считать, что она – порождение безлунной ночи. И я начал надеяться, что ночь сменится утром, и солнечные лучи рассеют мглу. Но рассвет так и не пришёл. Значило ли это, что я нахожусь в помещении, где нет окон, и дневной свет попросту не проникает в темницу? Верно, некий мучитель заключил меня в подземелье и, насмехаясь, следит за мной через потаенное оконце, следит за моими наивными попытками разобраться в своём печальном положении!

Мне вспомнилось, что когда-то я читал о зловещих развлечениях, которыми тешили себя в старину выжившие из ума обладатели несметных сокровищ. Многие из их жертв проводили в безрадостном существовании годы, пока их, одичавших и лишённых рассудка, не освобождали на потеху толпы безжалостные палачи. Если рассуждать здраво, нечто подобное могло произойти со мной. Осознав вероятность данной гипотезы, я не стал кричать, пытаясь стенаниями и мольбами вызвать жалость у прильнувших к слуховым отверстиям злодеев – конечно же, именно этого они от меня ожидали – чем громче я стану взывать о помощи, тем большим будет их удовольствие от изысканной пытки, которой они меня подвергают. Вместо этого (о да, я осознавал, что многие из населявших эту келью до меня – те, кто старались сохранить самообладание и не сойти с ума от отчаяния – поступали точно также) я принял решение составить некое представление о помещении, ставшем моей тюрьмой. В этом не могло быть пользы, ибо, наверное, авторы чудовищного опыта сделали всё возможное, чтобы заключённые получали как можно меньше знаний об окружающем мире. Я не мог надеяться обнаружить потайные приспособления, с помощью которых за мной наблюдают – они должны были непременно позаботиться об этом; вряд ли следовало пытаться обнаружить способ выбраться из подземного склепа, если только предположение о злом умысле тех, кто удерживает меня здесь, не есть плод воспалённого сознания. Быть может, все мои чувства, ощущения, восприятие действительности – всего лишь адское наваждение, бредовые галлюцинации привязанного к постели безумца!

Я с ужасом пытался представить, какая участь была мне уготована, но вскоре бездействие стало казаться ещё большим мучением, чем любые пытки, что могли измыслить для меня незримые палачи. Я поднялся на ноги и прикоснулся к стене. Судя по всему, она была сделана из массивных каменных глыб: лишь вытянув руки я смог коснуться кончиками пальцев краёв одной из них. Для этого мне пришлось прильнуть телом к холодной шероховатой поверхности, отчего я испытал внезапный приступ отвращения. Мне вдруг показалось, что рыхлые наросты, то здесь, то там покрывавшие камень – должно быть, селитра – плотоядно прилепились к коже и даже попытались удержать меня, когда я в панике отпрянул от стены. Минуту спустя, я уже был уверен, что странное явление следует отнести к крайне взвинченному состоянию нервной системы, вполне объяснимому, если учесть сложившуюся ситуацию. Тем не менее, впредь я старался, по возможности, всячески избегать длительного контакта с подозрительной субстанцией. В полной мере воплотить этот план в жизнь мне не удалось, ибо я твёрдо решил узнать о своём узилище всё, что было в моих силах. Превозмогая омерзение, я начал продвигаться вдоль стены, пытаясь грубо измерить её длину. По камню сочилась какая-то склизкая жидкость, и я с великим трудом смог заставить себя поверить, что это вода.

Когда я обошёл прямоугольную комнату по периметру, стало ясно, что она имеет несколько большие размеры, чем мне представлялось вначале. В длину помещение составляло примерно пятнадцать футов, а в ширину – десять. Я не могу назвать точных размеров, так как неспособность сосредоточиться послужила причиной досадного курьёза: длина противоположных стен показалась мне неодинаковой. Я был готов допустить, что углы в камере не были прямыми, но стараясь исчислить значения этих углов, я никак не был в состоянии прийти к удовлетворительному результату. Получалось, что если в комнате не имелось ниш или зазоров меж стенами (а таковых я не обнаружил), подобное помещение попросту не могло существовать! Ещё раз обойдя зал, я, к своему удивлению, понял, что первоначальные измерения оказались не совсем верны, отклонения были почти незаметны, но я почти не сомневался, что не допустил ошибки – будто бы стены находились в беспрестанном движении. Я, однако, ясно осознавал несостоятельность подобной догадки. Скрежет механизмов, подчиняющихся воле извращённого разума изобретателя этой камеры пыток, должен быть оглушающим, к тому же тяжёлые стены не могли бы перемещаться бесшумно.

Размышляя над странным феноменом, я машинально продолжал ощупывать холодный камень, и тогда мне стала понятна ещё одна вещь, осознание пришло настолько неожиданно, что я даже на некоторое время остановился, не в силах сделать и шага дальше: сочетание выступов и линий, которых то здесь, то там касалась моя рука, имело некую логическую структуру – оно не могло быть случайным совпадением трещин и неровностей на вытесанном столетия назад камне, но определённо должно было складываться в рукотворный паттерн или рисунок. Я, разумеется, не мог видеть этот барельеф и на ощупь не был в состоянии определить, что за картину изобразил безумный зодчий на стенах темницы, но пересечения глубоких ровных борозд, богохульное чередование выдавленных на кладке сегментов вызвали во мне неподдельный ужас, причины коего были не вполне понятны; казалось знаки, изображённые на стене, источали поистине сверхъестественное зло, вынести которое не в состоянии человеческая природа! Кому могло придти в голову создать эту мерзкую арабеску, очевидно не имеющую смысла в кромешной тьме? Был ли это дьявольский художник, автор чудовищного аттракциона, невольным участником которого я являлся? Или тот, кто был здесь до меня? Мне невольно представился он – несчастная жертва, сведённая с ума мраком и одиночеством – в порыве буйства, без инструментов, раздирая до кости пальцы, творящий зловещий рисунок в течение лет, бесстрастно сменяющих друг друга. Быть может, после его гибели другой узник продолжил скорбное творение… Значило ли это, что мне, когда я не смогу более сопротивляться надвигающемуся безумию, придётся повторить судьбу своих предшественников?! Мысль эта стала последней каплей в чреде кошмаров, испытанных за последнее время, и глубокий обморок милостиво увлёк меня в объятья беспамятства…