"Владимир Набоков. Со дна коробки" - читать интересную книгу автора

впустив кряжистого старика в сюртуке, который - на его или на чьих-то еще
плечах - видывал лучшие времена. Нисколько не внимая упредительным крикам
двух студентов с лентами на рукавах, облеченных властью служителей и
пытавшихся его задержать, он с замечательно достойным видом приблизился к
столу устроителей, поклонился и произнес:
- Я - Перов.
Мой друг, почти вдвое старший меня и оставшийся ныне единственным живым
свидетелем тех событий, рассказывал мне, что председатель (редактор газеты,
обладавший немалым опытом обращения с чудачливыми приставалами), не подняв
глаз, сказал: "Гоните его в шею". Никто этого делать не стал, - возможно,
оттого, что каждый склонен к определенной учтивости при обращении со старым
и предположительно очень пьяным господином. Старик присел к столу и, выбрав
самого тихого на вид человека - Славского, переводчика Лонгфелло, Гейне и
Сюлли-Прюдома (а впоследствии члена террористической группы), - деловито
осведомился, собраны ли уже "деньги на памятник", и если собраны, когда ему
можно их получить?
Все свидетельства сходятся в том, что свои притязания старик излагал
удивительно мирно. Он не напирал. Он просто заявлял их, как бы вовсе не
сознавая возможности того, что ему могут не поверить. Поразительно и все же,
сидя в той уединенной комнатке, окруженный личностями, столь значительными,
еще только в самом начале всей этой странной истории, он, со своей
патриархальной бородой, выцветшими глазками и носом картошкой, умиротворенно
расспрашивал о доходах предприятия, не давая себе решительно никакого труда
привести хотя бы такие доказательства, какие с легкостью мог подделать
заурядный самозванец.
- Вы что же, родственник? - спросил кто-то.
- Я - Константин Константинович Перов, - терпеливо сказал старик. -
Мне, впрочем, дали понять, что в зале присутствует младший член нашей семьи,
да что-то нигде его не видно.
- А лет вам сколько же будет? - спросил Славский.
- Мне семьдесят четыре года, - ответил старик, - я пострадал от
нескольких недородов кряду.
- Вам, разумеется, известно, - заметил актер Ермаков, - что поэт, чью
память мы чтим сегодня, утонул в Оредежи ровно пятьдесят лет назад.
- Вздор, - резко ответил старик. - Я разыграл эту комедию, имея на то
свои причины.
- А теперь, сударь мой, - сказал председатель, - вам и вправду лучше
уйти.
Они и думать о нем забыли, едва только выпорхнув на резко освещенную
сцену, где еще один стол, длинный, покрытый торжественной красной тканью, с
нужным числом кресел за ним, давно уж завораживал публику блеском
традиционного графина. По левую сторону от стола красовался писанный маслом
портрет, ссуженный Шереметевской галереей: он изображал двадцатидвухлетнего
Перова - смуглого, романтически растрепанного молодого человека в рубашке с
открытым воротом. Подпорку благочестиво укрывали цветы и листья. На
авансцене высилась кафедра, также с графином, за кулисами ожидал выезда
перед началом музыкальной программы концертный рояль.
Зал заполняли литераторы, просвещенные адвокаты, гимназические учителя,
ученые-словесники, восторженные студенты обоих полов и тому подобный люд.
Имелось тут и несколько полицейских осведомителей, рассаженных по укромным