"Антон Мякшин. Домой, во Тьму " - читать интересную книгу автора

убивать - оборонялся, да переборщил. Схватил что в руки попалось и со всей
дурной силушки ломанул обидчику по лбу. И еще раз, и еще... Потом черенок
хрустнул пополам, а остро отточенная железная скоба кирки застряла в
папашином черепе.
- Поделом, - сказал тогда Мартин - и плюнул.
А чего жалеть? Раньше папаша его уму-разуму палкой поучал, а теперь за
шестихвостку взялся - плетку шестихвостую, и не плетку даже, а плетищу. На
второй день Мартин и не выдержал. А чтобы у городской стражи лишних
вопросов не возникало, взял и подпалил хижину от углов. Мамаша не помешала.
Мамаша, как всегда, пьяная храпела на лавке у окна. Мартин не стал ее
вытаскивать. Зачем? Вытащит, а она на него первая доказчица и будет. Когда
заполыхало гуще, Мартин перемахнул изгородь и припустил по задним дворам к
перелеску, за которым - он знал - тянулась дорога. Попылил Мартин по дороге
и на родной хуторок даже не оглянулся.
В Гохсте, куда добрался к полудню следующего дня, прибился к тамошнему
Братству Висельников. Веселые были девочки у Висельников из Гохста, а
Мартин - резвым не по годам. И вскоре расцветила дурная болезнь ему рожу
розовыми шелушащимися пятнами. Петер Ухорез - так, кажется, звали того, кто
окрестил Мартина Паршивым. Не простил ему Мартин обиды, не стал даже
удобного момента ловить: вскочил, опрокинув скамью, прямо там, за столом,
когда хабар делили, - и всадил Ухорезу в бок длинную - в локоть - стальную
иглу. И опять пустился в бега. Петер дрянной был человечишко, но все же в
Гохсте друзей у него было больше, чем врагов.
Два года ничего не было слышно о Мартине, а потом поползли по Империи
слухи, потекли разговоры - сплелись в тугой ком - и грянули громкой славой.
Никогда еще не являлся миру разбойник страшнее и опаснее Мартина Паршивого.
Да, Паршивый... Подстерегал он торговые караваны в красных песках
Утенгофа, где ветер лижет горячим языком пологие барханы, а барханы стонут
сладкими, будто девичьими, голосами. Потрошил зажиточных рыбарей на южных
берегах Серебряных озер, ставил засады на лесных тропах северо-запада.
Много добра награбил. За девять лет изъязвил всю Империю схронами, как
пьяный Висельник ножом - подругу-шлюху. Тогда и время смуты приспело... Уже
и отряды городской стражи Мартина не страшили, уже и в города он входил не
таясь, а открыто - в окружении преданных головорезов, готовых за косой
взгляд проломить кому угодно башку или всадить под ребро кривой утенгофский
кинжал... И - вот удивительно - Петер Ухорез давно уже сгнил в гохстской
сточной канаве, а по сей день никто не звал Мартина иначе как Паршивый. Не
в лицо, конечно. За глаза. Посмел бы кто-нибудь бросить эту кличку ему в
лицо! "Пар... - открыл бы только рот смельчак, - ...шивый..." - закончил бы
он уже перед ликами небесных ангелов. Да и не нашлось бы такого отчаянного
храбреца. Не столько головорезов его боялись, сколько самого Мартина.
Погань, прилепившаяся к нему когда-то в Гохсте, все точила и точила его
плоть: розовая шелуха потемнела и стянула кожу струпьями, струпья
рассохлись в лохмотья и осыпались, обнажив черную, морщинистую и твердую,
как древесная, корку. Только глаза светили из черных извилин стальными
синими льдинками. Последние годы одевался Мартин в длинный монашеский
балахон с глубоким капюшоном, который никогда не снимал. И это, наверное,
было еще страшнее, чем если бы он выставлял напоказ свою уродливую харю. А
все вместе: и беспощадная жестокость Мартина, и невиданная, почти
невероятная удачливость в грабежах, налетах и убийствах, и жуткий облик,