"Роберт Музиль. Эссе" - читать интересную книгу автора

- Не мудрствования, а живость изображения - вот главное достоинство
писателя. Вспомните наших подлинно великих прозаиков. Они изображали. Лишь
искусность повествовательного ракурса подсказывает конечный ответ; убеждения
писателя, его мысли нигде не встревают в события, они не лежат, так сказать,
в плоскости изображения, а лишь угадываются в перспективе событий, в точке
схода.
Мозг подо мной проворчал, что живости, конечно, честь и хвала, но и
живость всего лишь средство, а не цель искусства.
- Может же у художника, - выдал я вслух, - возникнуть однажды
потребность высказать больше и точнее, нежели позволяют подобные средства.
Вот тогда и возникают новые формы. Искусство есть нечто среднее между
логическим обобщением и наглядной конкретностью. Обычно повествуют о
действиях, а значения маячат в тумане, у горизонта. Или они ясно видны - но
тогда, стало быть, они давно уже были всем известны. Разве нельзя в таком
случае позволить себе забежать вперед и расширить сферу изображения, выйти
за пределы обозримых фактических связей между мыслями и чувствами, о которых
ты рассказываешь? Попробовать пробиться к вещам, которые уже не выразить
словами, иным путем - сквозь то плотное марево людских испарений, что
зыблется над каждым действием? По-моему, мы тем самым просто меняем состав
технической смеси, и так и надо смотреть на это - с точки зрения инженера. А
вот вы, называя это мудрствованиями, переоцениваете трудности изображения
человека - тут достаточно нескольких штрихов, и, чем они привычней, тем
лучше. Писатель, придающий столь большое значение жизненности своих
персонажей, напоминает чересчур церемонного бога теологов с его принципом:
дам-ка я человеку свободную волю, чтобы он исполнял мою. Ведь писатель для
того и создает своих героев, чтобы вложить в них чувства, мысли и другие
человеческие ценности - в изображении же действий те снова извлекаются из
них.
Тут меня лишили слова - его взял мой здравомыслящий коллега по перу.
- Что там ни говори, это всего лишь теория, - отрубил он. - Может,
такая теоретическим путем вымученная теория и отвечает сути этого писателя,
не спорю. Но все, что я говорил прежде, практически остается в силе: эти
книги не имеют ничего общего с насущными потребностями нашей эпохи. Они
обращаются к узкому кругу сверхчувствительных людей, у которых не осталось
уже никаких, даже извращенных, реальных чувств, а лишь литературные
представления о них. Перед нами искусственно вскормленное искусство, которое
от слабости становится худосочным и темным, но строит на этом Бог весть
какие амбиции. Вот именно! - вдруг загремел он, будто чувствуя себя
обязанным выказать некой мысли особое уважение, хоть мы оба и молчали,
терпеливо дожидаясь, когда он кончит. - Двадцатый век прямо-таки бурлит
событиями, а этот человек не способен сказать ничего существенного ни о
явлениях жизни, ни о жизни явлений! Одни догадки и предположения - вот душа
его искусства. - И он напряг бицепс.
Миг этого отвлечения использовал геолог, чтобы захватить слово, и
преуспел.
- Вот, к примеру, в чем смысл его последних новелл? - спросил он
решительным тоном.
- Нету смысла! - сыто хмыкнул литератор.
- Что в них происходит?
- Ничего не происходит! - И литератор расплылся в улыбке, всем своим