"Роберт Музиль. Прижизненное наследие" - читать интересную книгу автора

гусары, гусары-"смерть", эти сорвиголовы и лихие егеря имеются во всех
армиях мира. Они дали клятву - победить или умереть и заказали себе черную
униформу с белыми шнурами на ней, выглядящими как ребра Смерти; в этом
наряде они на радость всем женщинам разгуливают до своей мирной кончины,
если не вспыхивает война. Они промышляют известного рода песенками с мрачным
аккомпанементом, придающим им таинственный блеск, который превосходно
подходит к приглушенному освещению спальни.
Когда занавес поднялся, на маленькой сцене сидели семь таких гусаров;
было довольно темно, и в окна светил снег. В своих черноватых униформах, со
скорбно склоненными головами они как завороженные покачивались в неясном
свете и в бездонно-черном, мерцающем пианиссимо вторили своему громко
поющему боевому другу. "Слышит земля топот конских копыт", - пели они, до
всенепременного "счастья, которое не вернется, пока ласточки вдали".



2

Загадочная душа задается вопросом: будь все это изображено на картине,
мы имели бы перед глазами классический пример пошлости; будь это живая
картина, мы имели бы перед глазами исполненное сентиментальности, некогда
излюбленное в обществе развлечение, то есть нечто наполовину пошлое, но
наполовину грустное, похожее на настроение, навеваемое только что
отзвучавшим колокольным звоном. Но поющая "живая картина" - что это? Забавы
этих великолепных русских эмигрантов блестят, словно облитые сахарной
глазурью, но мы лишь снисходительно улыбаемся, в то время как перед
написанной маслом картиной подобного рода мы бы наверняка бушевали. Возможно
ли, чтобы пошлость, если к ней прибавить одну, затем две порции пошлости,
стала более выносимой и менее пошлой?
Этого нельзя ни утверждать, ни отрицать.
Ну, а если к пошлому прибавить еще одну порцию и оно в самом деле
превратится в истинную действительность? Разве не бывало так: мы сидели в
убежищах, завтрашний день был полон угроз и один из нас запевал песню? Ах,
это было печально. И это была пошлость. Но то была пошлость, которая в виде
лишь еще одной порции грусти заключалась в этой грусти, в виде скрытого
отвращения к навязанному товариществу. В сущности, в этот долгий, как год,
последний час можно было многое почувствовать, и представление о смерти не
обязательно должно быть олеографией.
Не является ли, таким образом, искусство средством отделить пошлость от
жизни? Только отделяет оно пошлость слоями. Чем искусство абстрактнее, тем
прозрачнее воздух. Но становится ли оно тем яснее, чем больше отдаляется от
жизни? Не абсурд ли утверждать, будто жизнь важнее искусства! Жизнь хороша в
той мере, в какой она соответствует искусству: что не рождает искусства, то
пошлость!
Но что такое пошлость?



3