"Стрела бога" - читать интересную книгу автора (Ачебе Чинуа)

Глава вторая

Эзеулу часто повторял, что умершие отцы Умуаро, глядя на мир из Ани-Ммо, должно быть, приходят в ужас от обычаев нового времени. Никогда раньше Умуаро не начало бы войну с Окпери при тех обстоятельствах, при которых оно пошло на эту войну ныне. Кто бы мог предположить, что умуарцы станут воевать, несмотря на глубокий раскол между ними? Кто бы мог подумать, что их не остановит предостережение жреца Улу — бога, который изначально соединил шесть деревень и сделал их тем, чем они являются? Но Умуаро возгордилось, много возомнило о своей мудрости и могуществе и уподобилось птичке нза, которая, наевшись и напившись до отвала, самонадеянно вызвала на единоборство своего собственного бога-покровителя. Умуарцы бросили вызов богу, положившему начало союзу их деревень. И — чего же еще они ожидали? — бог покарал их, задал им такую трепку, что будут помнить и сегодня, и завтра!

В далеком-далеком прошлом, когда еще не расплодились по всей земле ящерицы, шесть деревень — Умуачала, Умуннеора, Умуагу, Умуэзеани, Умуогвугву и Умуисиузо — жили порознь, отдельными общинами, и каждая из них поклонялась своему собственному божеству. В те времена наемные воины Абама не раз нападали на них в глухую полночь, поджигали их дома, уводили в рабство мужчин, женщин и детей. И так худо приходилось жителям шести деревень, что их вожди собрались, чтобы вместе искать путь к спасению. Они наняли самых могущественных колдунов, чтобы с их помощью создать общее божество. Это божество, сотворенное отцами шести деревень, было названо Улу. Половину жертвоприношений зарыли в том месте, которое стало базарной площадью Нкво, а другую половину бросили в ручей, получивший название Мили Улу. Затем шесть деревень приняли общее имя — Умуаро, а жрец Улу стал их верховным жрецом. С тех пор враги оставили их в покое. Как же мог этот народ не посчитаться с богом, основавшим Умуаро и защитившим его? В глазах Эзеулу это было знамением крушения мира.

В тот день пять лет назад, когда предводители Умуаро решили направить в Окпери посланца с куском белой глины, означающим мир, и молодым побегом пальмы, означающим войну, Эзеулу не смог отговорить их. Он прямо сказал умуарцам, что Улу не станет на их сторону в несправедливой войне.

— Когда наши предки впервые поселились в здешних местах, — сказал он им, — эта спорная земля принадлежала Окпери. Я это знаю, ибо так рассказывал мне отец. Окперийцы дали нам часть своей земли, чтобы мы могли жить на ней. И еще они дали нам своих богов — Удо и Огвугву. Но при этом они сказали нашим предкам — обратите внимание, — окперийцы сказали нашим отцам: «Мы даем вам нашего Удо и нашего Огвугву, но вы должны называть божества, которые мы вам даем, иначе: не Удо, а сын Удо, и не Огвугву, а сын Огвугву». Так я слышал эту историю из уст моего отца. Если вы хотите затеять драку с человеком из-за клина земли, который принадлежит ему, то я в этом деле не участник!

Но верх взял Нвака. Нвака имел высочайший в этих краях титул — Эру, по имени самого бога богатства. Во всех шести деревнях только три человека носили этот титул. Нвака был родом из богатой семьи, процветавшей из поколения в поколение, и жил в деревне, жители которой считали ее первой в Умуаро. Рассказывали, что, когда шесть деревень объединились, они предложили жречество Улу самой захудалой из них, дабы деревня верховного жреца не стала слишком могущественной.

— Умуаро квену! — рявкнул Нвака.

— Хем! — воскликнули в ответ умуарцы.

— Квену!

— Хем!

— Квезуену!

— Хем!

После громких приветствий воцарилась тишина, и Нвада заговорил почти тихим голосом.

— Мудрость подобна мешку из козьей шкуры: у каждого она своя. Таково и знание прошлого нашей земли. Эзеулу тут пересказал нам, что рассказывал ему о старых временах его отец. Всем нам известно, что отец никогда не лжет сыну. Но известно нам и то, что многие отцы не могут упомнить всех преданий старины. Если бы Эзеулу говорил о великом божестве Умуаро, которое он носит на себе и которое до него носили его предки, я бы с вниманием отнесся к его словам. Но он говорил о событиях более древних, чем само Умуаро. Я не побоюсь сказать, что ни Эзеулу, ни любой другой житель его деревни не вправе поучать нас, ссылаясь на эти события.

Собрание старейшин и ндичие — мужчин, носящих титул, — встретило его слова гулом голосов, где одобрительные возгласы все же преобладали над неодобрительными. Во время своей речи Нвака расхаживал взад и вперед; орлиное перо на его красной шапочке и бронзовый браслет на щиколотке красноречиво говорили о том, что это один из виднейших людей страны, человек, отмеченный милостью Эру, бога богатства.

— Мой отец рассказывал мне совсем другую историю. Он говорил мне, что окперийцы вели бродячую жизнь. Он называл мне три или четыре места их стоянки, где они жили некоторое время, а затем снимались и снова отправлялись дальше. Их прогоняли со своей земли Умуофия, Абаме и Анинта. Так что же, может, они заявят сегодня свои права и на эти земли? Стали бы они претендовать на наше угодье в ту пору, когда белый человек еще не перевернул нашу жизнь вверх дном? Старейшины и ндичие Умуаро, давайте разойдемся по домам, если у нас нет мужества воевать. Мы не будем первым племенем, отказавшимся от своих угодий или даже от своих усадеб, чтобы избежать войны. Но только не надо внушать себе и нашим детям, будто спорная земля принадлежала другому племени. Лучше прямо скажем им, что их отцы не пожелали воевать. И еще скажем им, что наши мужчины берут в жены дочерей окперийцев, а их мужчины женятся на наших дочерях и что там, где люди так перемешиваются, мужчины часто утрачивают желание сражаться. Умуаро квену!

— Хем!

— Квезуену!

— Хем!

— Приветствую вас всех!

Умуарцы разразились громкими, долго не смолкавшими кликами, по большей части одобрительными. Нвака свел на нет все впечатление от речи Эзеулу. Последним скользящим ударом стал намек на то, что мать верховного жреца была дочерью окперийца. Собравшиеся разбились на множество мелких групп: каждый делился своими соображениями с соседями. Кто-то из выступивших впоследствии заметил, что Эзеулу, наверное, забыл, кто рассказывал ему про спорное угодье — отец или мать. Один оратор за другим обращались к собранию с речами, из которых явствовало, что все шесть деревень поддерживают Нваку. Эзеулу не был единственным умуарцем, чья мать происходила из Окпери. Но никто из них не осмелился поддержать его. А один из таких, по имени Акукалия, у которого и всегда-то слова «убью, разорю» с языка не сходили, тут до того разошелся, что ему и поручили пойти в Окпери, на родину его матери, с куском белой глины и молодым побегом пальмы.

Последним, кто выступил в тот день, был старейший мужчина деревни, в которой жил Акукалия. Голос у старца был уже слабый, но свое приветствие собранию он выкрикнул так громко, что его услышали даже в самых дальних уголках базарной площади Нкво. Умуарцы ответили на его натужливое приветствие самым зычным «Хем!» за день. Затем оратор негромко сказал, что ему нужно теперь немного отдышаться, и те, кто услышал, рассмеялись.

— Я хочу обратиться к человеку, которого мы посылаем в Окпери. Немало времени прошло с тех пор, когда мы воевали в последний раз, и многие из вас, возможно, забыли обычай. Я не хочу сказать, что Акукалия нуждается в напоминании. Но я стар, а дело старика — напоминать. Если ящерица, живущая во дворе, станет поступать не так, как ее сородичи, ее примут за ящерицу, обитающую в поле. Слушая, как говорил Акукалия, я понял, что он в большом гневе. И то, что он гневается, вполне естественно. Но мы посылаем Акукалию на родину его матери не воевать. Мы посылаем тебя, Акукалия, предложить им выбор между войной и миром. Так ли я говорю, умуарцы? — Умуарцы уполномочили его продолжать. — Мы не хотим, чтобы окперийцы выбрали войну; войной сыт не будешь. Если они выберут мир, мы возрадуемся. Но что бы они ни говорили, ты не должен вступать с ними в спор. Твой долг — доставить нам их ответ. Все мы знаем, что ты человек отважный, но, пока ты будешь там, спрячь отвагу в свой мешок. Если молодые мужчины, которые пойдут вместе с тобой, заговорят слишком громко, ты должен будешь загладить их вину. Когда я был моложе, я хаживал с такими поручениями и очень хорошо знаю, каким искушениям подвергается посланец. Я приветствую вас.

Эзеулу, слушавший эти речи с горькой улыбкой, теперь вскочил на ноги, словно ему в зад впился черный муравей.

— Умуаро квену! — воскликнул он.

— Хем!

— Приветствую всех вас. — Эти слова были сказаны голосом разъяренной маски. — Когда в доме есть взрослый, козу, готовую окотиться, не оставят на привязи, говорили наши предки. Но что же мы видели здесь сегодня? Мы видели, как одни говорили так, а не иначе, боясь прослыть трусами. Другие высказывались так, а не иначе, потому что они жаждут войны. Давайте отбросим все эти соображения прочь. Если спорная земля действительно наша, Улу будет сражаться на нашей стороне. Если же нет, вы скоро узнаете! Я не стал бы говорить сегодня еще раз, если бы не увидел, что взрослые люди в доме не выполняют свой долг. Огбуэфи Эгонуонне, один из трех старейших мужчин в Умуаро, должен был бы напомнить нам, что наши предки не вели неправых войн. Но вместо этого он учит нашего посланца тому, как носить во рту вместе огонь и воду. Разве не знаем мы пословицу, что юноша, которого отец посылает украсть, не пробирается тайком, а вышибает дверь ногой? Чего ради печется Эгонуонне о мелочах, когда упускается из виду главное? Умуарцы хотят воевать. А раз так, то совсем неважно, каким тоном станет разговаривать Акукалия с родичами своей матери! Пусть хоть в лицо им плюнет. Услышав, что обвалился дом, мы не спрашиваем, обвалился ли и потолок. Приветствую вас всех.

На рассвете следующего дня Акукалия с двумя спутниками отправился в Окпери. В своем мешке из козьей шкуры он нес кусок белой глины и несколько желтых побегов, которые были срезаны с верхушки пальмы прежде, чем успели раскрыть листья на солнце. Кроме того, каждый мужчина нес мачете в ножнах.

Был день эке, и уже вскоре Акукалия со своими спутниками начали обгонять группы женщин из всех окрестных деревень, которые направлялись на базар Эке в Окпери, пользующийся широкой известностью. Большей частью это были женщины из Элумелу и Абаме, делающие лучшие глиняные горшки в округе. Каждая из них несла на голове длинную корзину, в которой громоздилось по пять-шесть больших сосудов для воды, обвязанных сетью веревок.

Обгоняя новые и новые компании торговок, умуарцы рассуждали о большой базарной площади Эке в Окпери, куда стекается народ со всех концов Игбо и Олу.

— Это все благодаря древнему колдовству, — пояснял Акукалия. — Родичи моей матери — великие колдуны, — в голосе его зазвучала гордость. — Поначалу ведь Эке был захудалый базарчик. Соседние базары отбивали у него всю торговлю. Тогда окперийцы создали в один прекрасный день могущественное божество и поручили свой базар его заботам. С того дня базар Эке все рос и рос, пока не стал самым большим базаром в здешних местах. Это божество по имени Нваньиэке — древняя старуха. Каждый базарный день эке, еще до первых петухов, она появляется на базаре с метлой в правой руке и пускается в пляс по обширной пустой площади. Машет туда-сюда своей метлой, словно подзывает к себе, ну и заманивает на базар народ со всех сторон. Поэтому-то до рассвета люди и не подходят к базарной площади: боятся увидеть старуху за колдовством.

— То же самое рассказывают о базаре Нкво на берегу большой реки в Умуру, — подхватил один из спутников Акукалии. — Колдовство оказало там такое сильное действие, что теперь этот базар торгует и не только по дням нкво.

— По части колдовства умурцам и тягаться нечего с родичами моей матери, — заметил Акукалия. — Их базар разросся потому, что белый человек продает там свои товары.

— А почему он продает там свои товары? — спросил другой спутник Акукалии. — Не потому ли, что они приманили его своим колдовством? Похоже, ихняя старуха заметает своим помелом на базар людей со всего света, даже из страны белых людей, где, как говорят, никогда не светит солнце.

— А правду рассказывают, что одна белая женщина в Умуру вышла из дому без белой шляпы и растаяла, как загустевшее пальмовое масло на солнце? — спросил первый мужчина.

— Я тоже об этом слышал, — ответил Акукалия. — Но о белом человеке рассказывают столько небылиц! Раньше говорили, что у него нет пальцев на ногах.

Поднималось солнце, когда путники проходили мимо спорного участка земли. Его много лет не обрабатывали, и он густо порос пыреем, уже пожухшим от зноя.

— Помню, мы ходили с отцом сюда, на это самое место, срезать траву для крыши, — сказал Акукалия. — Я просто удивляюсь, как могут родичи моей матери утверждать сегодня, что это их земля.

— А все белый человек виноват; это он говорит нам, словно старший двум дерущимся мальчишкам: «Нельзя драться, раз я тут». Ну и конечно, тот, кто поменьше да послабее, задирает нос и начинает пыжиться.

— Что верно, то верно, — согласился Акукалия. — Такого бы не могло случиться во времена моей молодости, а уж тем более во времена моего отца. Все здесь — он обвел рукой поле — мне очень хорошо знакомо. Вон в то эбеновое дерево однажды ударил гром; люди, срезавшие под ним траву, так и разлетелись во все стороны.

— Ты должен спросить их вот о чем, — заговорил тот из спутников Акукалии, который почти всю дорогу молчал. — Пусть они нам объяснят, почему, если эта земля действительно их, они позволяли нам ее обрабатывать и собирать с нее траву из поколения в поколение, покуда не явился белый человек и не влез в это дело.

— Нам не поручали задавать никаких вопросов, кроме одного, на который Умуаро хочет получить от них ответ, — сказал Акукалия. — И вот что, напоминаю вам еще раз: когда мы придем туда, держите язык за зубами и предоставьте говорить мне. С этими людьми очень трудно разговаривать, и моя мать не была исключением. Но я-то знаю все их повадки. Когда окпериец говорит «иди сюда», это значит «беги прочь во весь дух». Человек, не знакомый с их обычаями, может просидеть с ними от первых петухов до сумерек, толковать и есть вместе с ними, но так и не дойти до сути дела. Поэтому положитесь в переговорах на меня: когда умирает хитрец, хоронит его другой хитрец.

Трое посланцев вошли в Окпери в тот час, когда большинство его жителей заканчивали свою утреннюю еду. Они направились прямо к дому Удуэзуе, ближайшего родственника матери Акукалии. Может быть, неулыбчивые лица гостей кое-что сказали хозяину; может быть, приход посланцев из Умуаро не был для окперийцев такой уж неожиданностью. Как бы то ни было, Удуэзуе спросил о здоровье их близких.

— Живы-здоровы, — нетерпеливо ответил Акукалия. — У нас есть срочное поручение, которое мы должны немедленно передать правителям Окпери.

— Вот как? — сказал Удуэзуе. — А я все спрашиваю себя: что бы это могло заставить моего сына и его родичей спозаранку пуститься в столь дальний путь? Если бы моя сестра — твоя мать — была жива, я бы подумал, что с ней что-то случилось. — Он помолчал. — Вот оно, значит, что — важное поручение. У нас говорят: без причины жаба не поскачет среди бела дня. Я не хочу задерживать вас, раз вы пришли с поручением, но я должен предложить вам по дольке ореха кола. — Он приподнялся.

— Не утруждай себя. Может, мы вернемся к тебе, выполнив поручение. На голове у нас — тяжелая ноша, и покуда мы не сложим ее с себя, нам непонятно, что нам говорят.

— Я знаю, как это бывает. Тогда вот вам кусок белой глины. А орех кола пусть подождет до вашего возвращения.

Но даже от этого уклонились пришельцы: они отказались начертить мелом линии на полу. Этим все было сказано. Они отвергли знак доброжелательства между хозяином и гостем.

Удуэзуе удалился к себе во внутренний дворик и вскоре вернулся с мешком из козьей шкуры и мачете в ножнах.

— Я отведу вас к человеку, который выслушает то, что вам поручено передать, — сказал он.

Удуэзуе шел впереди, умуарцы молча следовали за ним. Они проталкивались через толпу базарного люда, которая росла прямо на глазах. Так как близился сезон посадочных работ, многие несли на продажу семенной ямс в длинных корзинах. Некоторые мужчины несли в таких же корзинах коз. Там и здесь можно было увидеть мужчин с курицей в руках; мужчина, несущий курицу, всегда нетвердо ступает по земле, особенно если он знавал в прошлом лучшие дни. Многие женщины громко разговаривали на ходу; те, что молчали, видимо, пришли издалека и уже успели наговориться дорогой. Акукалии казалось, что он узнаёт некоторых торговок с множеством глиняных сосудов на голове, которых они обогнали по пути.

Акукалия года три не был в стране своей матери и теперь испытывал странное чувство нежности к ней. Когда он впервые пришел сюда с матерью, совсем еще маленьким мальчишкой, он спросил, почему земля и песок здесь белые, а не красно-коричневые, как в Умуаро. «Потому, — сказала ему мать, — что в Окпери люди моются каждый день и ходят чистые, тогда как грязнули в Умуаро не выльют на себя ни капли воды за все четыре дня недели». Его мать была очень строга с ним и необычайно сварлива, но сейчас Акукалия был исполнен нежности даже к ней.

Удуэзуе привел трех своих посетителей к Отикпо, глашатаю Окпери. Они застали его в оби за подготовкой семенного ямса для базара. Он встал, чтобы приветствовать вошедших. Здороваясь, он назвал Удуэзуе по имени и упомянул его титул; Акукалию он назвал нвадиани, что значит «сын нашей дочери». Двум незнакомцам просто пожал руки. Отикпо был очень высок ростом и сухощав. Он все еще сохранял внешность знаменитого бегуна, каковым был в молодости.

Отикпо прошел во внутреннюю комнату и возвратился со скатанной циновкой; расстелив ее на земляном ложе, он предложил гостям сесть. Из внутреннего дворика вошла в оби маленькая девочка и стала звать отца.

— Иди отсюда, Огбанджи, — приказал он ей. — Разве ты не видишь, что ко мне пришли?

— Нвеке ударил меня.

— Я его потом выпорю. Пойди и скажи ему, что его ожидает порка.

— Отикпо, выйдем-ка — нам нужно кое о чем пошептаться, — сказал Удуэзуе.

Они ненадолго удалились, а когда вернулись, Отикпо предложил гостям орех кола в деревянной чаше. Акукалия поблагодарил его, но сказал, что на головах у него и его спутников лежит тяжелая ноша, которая не дает им ни есть, ни пить, покуда они не снимут с себя это бремя.

— Правда? — спросил Отикпо. — Можно ли сложить то бремя, о котором ты говоришь, передо мной и Удуэзуе или же для этого требуется созыв старейшин Окпери?

— Требуется созыв старейшин.

— Тогда вы пришли в неудачное время. Каждому в стране Игбо известно, что в свой базарный день эке окперийцы не занимаются никакими другими делами. Вы должны были бы прийти вчера или позавчера либо завтра или послезавтра. Нвадиани, — обратился он к Акукалии, — уж кто-кто, а ты должен был бы знать наши обычаи.

— Ваши обычаи не отличаются от обычаев других людей, — ответил Акукалия, — но наше поручение не могло ждать.

— Вот как? — Отикпо вышел из хижины, крикнул своего соседа Эбо и вернулся обратно. — Ваше поручение не могло ждать. Как же нам теперь поступить? По-моему, сегодня вам следует переночевать в Окпери, а завтра вы встретитесь со старейшинами.

Вошел Эбо и поздоровался со всеми присутствующими. Он удивился, увидав столько людей, и на какой-то момент растерялся. Затем он принялся пожимать руки всем подряд, однако, когда очередь дошла до Акукалии, тот отказался пожать ему руку.

— Садись, Эбо, — сказал Отикпо. — Акукалия пришел в Окпери с таким сообщением, что ему даже нельзя есть орех кола и обмениваться рукопожатиями. Он хочет повидаться со старейшинами, а я говорю ему, что сегодня это невозможно.

— Почему они выбрали именно сегодняшний день, чтобы явиться со своим сообщением? Разве там, откуда они пришли, нет базарных дней? Если ты позвал меня только ради этого, то я возвращаюсь домой: мне надо приготовиться к базару.

— Я уже говорил, наше сообщение не может ждать.

— Не слыхал я о таком сообщении, которое не могло бы подождать. Или, может, ты пришел сообщить нам, что великий бог Чукву собирается убрать ногу, которой он подпирает наш мир? Нет? Но тогда тебе следовало бы знать, что приход троих мужчин не повод для того, чтобы отменить базар Эке в Окпери. Прислушайся: даже сейчас слышен его голос, а ведь базарная площадь не заполнилась и наполовину. Когда она заполнится, его голос будет слышен в Умуде. И ты хочешь, чтобы такой большой базар замолк ради того, чтобы послушать твое сообщение? — Он сел, и минуту-другую царило молчание.

— Вот видишь, сын нашей дочери, до завтра мы никак не сможем собрать наших старейшин, — вымолвил Отикпо.

— Если бы к вам, отец моей матери, внезапно пришла война, как бы ты стал созывать своих соплеменников? Разве стал бы ты откладывать до завтра? Разве не ударил бы ты в иколо?

Эбо и Отикпо рассмеялись. Трое умуарцев переглянулись. На лице Акукалии появилось угрожающее выражение. Удуэзуе как уселся по приходе, так и сидел все в той же позе, упираясь подбородком в левую руку.

— У разных людей — разные обычаи, — сказал Отикпо, отсмеявшись. — В Окпери не принято бить в иколо, приветствуя приход на наш базар людей из других мест.

— Не хочешь ли ты сказать, отец моей матери, что мы для вас — все равно что базарные торговки? Я терпеливо сносил ваши оскорбления. Так позвольте напомнить вам, что вы имеете дело с Океке Акукалией из Умуаро.

— О-о-о, из Умуаро! — воскликнул Эбо, которого все еще жгла обида на то, что Акукалия отказался пожать ему руку. — Рад это слышать. Но здесь тебе не Умуаро. Это Окпери.

— Убирайся к себе домой, — взревел Акукалия, — не то я заставлю тебя есть дерьмо!

— Если ты привык орать, как оскопленный бык, погоди, покуда не вернешься к себе в Умуаро. Повторяю, это тебе не Умуаро, а Окпери.

Может быть, эти слова были сказаны нарочно, может быть, вырвались случайно. Но только Эбо сказал такое, чего говорить Акукалии никак не следовало: он страдал мужским бессилием и двух его жен тайно отдавали другим мужчинам, чтобы они рожали ему детей.

Завязалась жестокая драка. Эбо уступал Акукалии в силе, и тот вскоре разбил ему в кровь голову. Вне себя от боли и унижения Эбо бросился домой за мачете. Из всех соседних дворов высыпали женщины и дети, некоторые из них визжали от страха. Столпились прохожие.

То, что произошло дальше, было делом рук злого духа Эквенсу. Акукалия ринулся за Эбо, вбежал вслед за ним в оби, схватил его икенгу, стоявшего в домашнем святилище, выбежал вон и на глазах у онемевшей от ужаса толпы переломил его пополам.

Эбо последним узнал о гнусном святотатстве. Он боролся с Отикпо, пытавшимся отобрать у него мачете и предотвратить кровопролитие. Но когда собравшиеся стали свидетелями ужасного поступка Акукалии, они крикнули Отикпо, чтобы он отпустил Эбо. Вдвоем они одновременно вышли из хижины. Эбо бросился к Акукалии, но, увидев, что тот сделал, замер на месте. На один короткий миг ему показалось, что все это — дурной сон. Он протер глаза тыльной стороной ладони. Акукалия все так же стоял перед ним. Оба обломка его икенги валялись в пыли, там, куда швырнул их осквернитель святыни.

— Пойди-ка поближе, если ты называешь себя мужчиной. Да, я это сделал. Посмотрим, что можешь сделать ты.

Значит, это правда. И все-таки Эбо повернулся и пошел к себе в оби. Возле святилища он опустился на колени, чтобы рассмотреть все как следует. Да, там, где всегда стоял его икенга, сила его правой руки, теперь зияла пустота — голое, без слоя пыли место на деревянной полке.

— Нна до! Нна до! — зарыдал он, призывая на помощь умершего отца. Затем он встал и прошел в свою спальню. Там он пробыл некоторое время, пока Отикпо, подумавший, что Эбо может причинить себе вред, не ворвался к нему в комнату. Но было уже поздно. Эбо оттолкнул его и вышел с заряженным ружьем. В дверях он встал на колено и прицелился. Акукалия, увидев опасность, рванулся вперед. Пуля попала ему прямо в грудь, но он пробежал еще несколько шагов с занесенным над головой мачете, пока не рухнул у порога хижины Эбо, задев при падении лицом низкий скат тростниковой крыши.

Когда тело доставили домой, умуарцы были ошеломлены. Чтобы посланца Умуаро убили в чужом краю — такого еще не бывало. Но после того как прошло первое потрясение, они не могли не признать, что их родич совершил непростительный поступок.

— Давайте поставим себя на место того человека, которого он сделал покойником, сломав его икенгу, — рассуждали они. — Кто потерпел бы такое? Какими искупительными жертвоприношениями можно замолить допущенное святотатство? Как стал бы оправдываться потерпевший перед своими предками, если бы не мог сказать им: «Виновник заплатил за это головой». Никакое другое оправдание не было бы достаточным.

Тут бы умуарцам и забыть про эту историю, а вместе с ней и про весь земельный спор, потому что в дело, похоже, вмешался Эквенсу. Но их смущало одно маленькое обстоятельство. Маленькое-то оно маленькое, но вместе с тем и очень даже большое. Почему окперийцы сочли ниже своего достоинства направить в Умуаро посланца, который разъяснил бы, что так, мол, и так, случилось то-то и то-то? Все соглашались, что человек, убивший Акукалию, имел для этого веские основания. Принимали в расчет и то, что Акукалия был не только умуарцем, но и сыном дочери окперийца, а в свете этого происшедшее можно было понять так, что голова козла попала в мешок из козлиной шкуры. И все же, когда убит человек, нужно что-то сказать, дать какие-то объяснения. Раз окперийцы не снизошли до объяснений, это свидетельствовало о том, что теперь они презирают умуарцев. А мимо такого пройти никак нельзя. В ночь на пятый день после смерти Акукалии по всем шести деревням Умуаро прошли глашатаи.

Утром собрался сход; все были серьезны и торжественны. Почти каждый из выступавших говорил, что, хотя покойников винить не принято, следует все же признать, что их родич нанес окперийцу кровную обиду. Многие ораторы, особенно из числа людей постарше, призывали умуарцев не придавать этому событию значения. Но были и такие, которые прямо-таки рвали на себе в ярости волосы и скрежетали зубами. Они клялись, что скорее умрут, чем позволят кому бы то ни было пренебрежительно относиться к Умуаро. Их вождем, как и в прошлый раз, стал Нвака. Он, как всегда, говорил красноречиво и сумел разжечь гнев во многих сердцах.

Эзеулу взял слово последним. Он приветствовал умуарцев негромким, исполненным скорби голосом.

— Умуаро квену!

— Хем!

— Умуаро ободонеси квену!

— Хем!

— Квезуену!

— Хем!

— Дуда, в которую мы дудели, теперь сломана. Когда две базарные недели назад я говорил с вами с этого самого места, я привел одну пословицу. Я сказал: «Когда в доме есть кто-нибудь из взрослых, козу не оставят котиться на привязи». Я обращался тогда к Огбуэфи Эгонуонне; он был взрослым в нашем доме. Я сказал ему, что он должен был выступить против того, что замышлялось, а он вместо этого положил горящий уголь в ладонь ребенку и наказал ему нести уголь со всей осторожностью. Все мы видели эту осторожность. Не к одному Эгонуонне я обращался тогда, но и ко всем старейшинам, которые не сделали то, что должны были сделать, а сделали совсем другое. Они находились в доме, однако котившаяся коза мучилась на привязи.

Однажды жил на свете великий борец, который ни разу не коснулся спиной земли. Он ходил бороться из деревни в деревню, покуда не положил на обе лопатки всех мужчин на земле. Тогда он решил пойти в страну духов, чтобы и там стать первым борцом. Он шел и побеждал каждого духа, выходившего бороться с ним. Некоторые из них были о семи головах, некоторые о десяти, но он побивал их всех. Приятель, который всюду следовал за ним и игрой на флейте воспевал его подвиги, умолял его уйти подобру-поздорову, но тот и слышать об этом не хотел.

Вместо того чтобы внять мольбам друга и вернуться домой, он бросил духам дерзкий вызов: пусть выставят против него своего лучшего, самого сильного борца. И тогда они послали навстречу ему его личного бога-покровителя, маленького коренастого духа, который схватил его одной рукой и со всего размаху швырнул на каменистую землю.

Мужчины Умуаро, как вы думаете, для чего наши отцы рассказывали нам эту историю? Они рассказывали ее для того, чтобы внушить нам, что, как бы силен и велик ни был человек, он никогда не должен бросать вызов собственному чи. А как поступил наш родич? Он бросил вызов своему чи. Мы были его приятелем-флейтистом, но мы не умоляли его уйти прочь от смерти. И где же он теперь? Муха, которую некому предостеречь, следует за покойником в могилу. Довольно, однако, говорить об Акукалии; он ушел туда, куда указал ему его чи.

Но пусть знает раб, опускающий ближнего в неглубокую могилу, что его погребут так же, когда настанет его час. Сегодня Умуаро бросает вызов своему чи. Найдется ли во всем Умуаро такой мужчина или такая женщина, которые не знают о существовании Улу — бога, который может погубить человека в самый упоительный час его жизни? Кое-кто все еще толкует о войне с Окпери. Неужели они думают, что Улу станет воевать на стороне тех, кто не прав? Ныне все в мире тронуто порчей и все, что ни делается, делается шиворот-навыворот. Но Улу не подвержен порче. Если вы начнете войну, чтобы отомстить за убийство человека, который нагадил на голову отца своей матери, Улу не пойдет воевать вместе с вами: он не осквернит себя несправедливостью. Умуарцы, я приветствую вас.

Среди собравшихся начался разброд. Мнения умуарцев разделились. Многие окружили Эзеулу и говорили, что стоят на его стороне. Но были и другие, которые пошли за Нвакой. Поздно вечером в тот же день Нвака устроил еще одно сходбище — своих единомышленников — у себя во дворе, и они порешили, что дело будет улажено, если сложат головы трое-четверо окперийцев.

Нвака позаботился о том, чтобы на это сборище не попал ни один житель Умуачалы, деревни Эзеулу. Он подносил масляный светильник к лицу каждого пришедшего, чтобы хорошенько рассмотреть, кто это. Пятнадцать человек он отослал прочь.

Нвака начал с того, что призвал собравшихся умуарцев не допускать, чтобы ими руководил верховный жрец бога Улу.

— Разве когда-нибудь раньше умуарцы спрашивали разрешения у жреца Улу, прежде чем начать войну? — сказал он. — Мне отец ничего подобного не говорил. Служитель бога — не царь. Его дело — совершать обряды и жертвоприношения. Я долгие годы присматривался к Эзеулу. Этот человек — честолюбец. Он хочет быть царем, жрецом, прорицателем — всем. Говорят, таким же был и его отец. Но Умуаро дало ему понять, что народу игбо цари неведомы.

У бога Улу нет причины обижаться на нас. Он по-прежнему остается нашим покровителем, хотя мы больше и не боимся ночных набегов воинов Абама. Но лопни мои глаза, если я позволю его жрецу сделаться нашим властелином. Отец рассказывал мне много всего, но он не говорил, что Эзеулу — царь Умуаро. Кто он вообще такой? Разве для того, чтобы попасть к себе во двор, кто-нибудь из нас должен проходить через его ворота? Если бы умуарцы решили обзавестись царем, мы знаем, откуда бы он был родом. С каких это пор Умуачала стала главной среди шести деревень? Всем нам хорошо известно, что из-за соперничества друг с другом большие деревни сделали жрецом жителя самой захудалой деревушки. Мы будем воевать, чтобы отстоять нашу землю и отомстить окперийцам, облившим нас презрением. И не будем слушать никого, кто пытается запугать нас именем Улу. Если человек говорит «да», его чи тоже говорит «да». Все мы слышали, как поступили жители Анинты со своим богом, когда он перестал оправдывать их надежды. Разве не отнесли они его к границе своих владений и не сожгли там на глазах у соседей? Я приветствую вас.

Война продолжалась с одного дня афо до следующего. В первый день войны умуарцы убили двух окперийцев. Следующий день был нкво, так что боевых действий не велось. Зато в последующие два дня, эке и ойе, бои приобрели ожесточенный характер. Умуарцы убили четырех воинов Окпери, а окперийцы убили троих воинов Умуаро, причем одним из убитых был Окойе, брат Акукалии. А на следующий день, афо, войне был неожиданно положен конец. Белый человек, Уинтабота, привел в Умуаро солдат и прекратил войну. В Умуаро помнили и поныне с ужасом рассказывали историю о расправе, которую учинили эти солдаты в Абаме, и поэтому умуарцы без сопротивления сложили оружие. Хотя они и не получили еще полного удовлетворения, они могли теперь, не стыдясь, сказать, что отомстили за Акукалию и положили ему в изголовье троих убитых. А то, что война кончилась, было, пожалуй, даже к лучшему. Гибель Акукалии и его брата в ходе одной и той же распри доказывала, что это дело рук Эквенсу.

Белый человек не удовольствовался тем, что прекратил войну. Он собрал все ружья, какие были в Умуаро, и приказал солдатам публично сломать их, за исключением трех-четырех, которые он унес с собой. После этого он разобрал тяжбу между Умуаро и Окпери и присудил спорную землю окперийцам.