"Стрела бога" - читать интересную книгу автора (Ачебе Чинуа)

Глава семнадцатая

В Умуаро есть поговорка: даже после самых громких событий шум утихает ко второй базарной неделе. Именно так и случилось после ареста и возвращения Эзеулу. Некоторое время всюду только об этом и говорили, но мало-помалу эти события становились не больше как преданием из жизни шести деревень — во всяком случае, так представлялось людям.

Даже в доме Эзеулу все вновь пошло заведенным чередом. Молодая жена Обики забеременела; Угойе и Матефи продолжали враждовать, как всегда враждуют две ревнивые жены; Эдого вернулся к своей резьбе, которой перестал заниматься в разгар сезона посадочных работ; Одаче еще больше преуспел в своей новой вере, а также в чтении и письме; Обика после короткого перерыва снова пристрастился к пальмовому вину. Его временное воздержание от вина объяснялось главным образом осведомленностью о том, что неумеренные возлияния вредны для мужчины, совокупляющегося с женой: он тяжело дышит на ней, как ящерица, свалившаяся с верхушки дерева ироко, и это подрывает ее уважение к нему. Но теперь, когда Окуата понесла, он больше не приходил к ней.

Да и сам Эзеулу, казалось, забыл про свои обиды. Ни словом не поминал он о них во время ежедневных приношений ореха кола и пальмового вина предкам или во время несложного обряда, который он совершал с появлением новой луны. Его младшей жене, отдыхавшей больше года после смерти ее последнего ребенка, пришла пора понести нового. Поэтому она начала отвечать на его призыв и приходила спать к нему в хижину. Это отнюдь не улучшало ее отношений с Матефи, которая больше не могла рожать.

В установленный срок устраивались второстепенные праздничные церемонии года. Некоторые праздники отмечались всеми шестью деревнями совместно, другие — какой-нибудь одной из них. Жители Умуагу отпраздновали свой Мгба Агбогхо — праздник борьбы девушек; умуннеорцы устроили ежегодное пиршество в честь бога Идемили — покровителя питона. Все вместе шесть деревень совершили обряд Осо Нванади — молчаливого отступления, чтобы задобрить обиженных духов родичей, которые были убиты на войне или были вынуждены отдать свою жизнь за общее дело Умуаро в мирное время.

Обложные дожди, как обычно, сменились на время периодом сухой погоды, без чего ямс, несмотря на пышную листву, не образовал бы крупных клубней. Короче говоря, жизнь шла так, как будто ничего не случилось и не должно было случиться.

В эту пору, к концу сезона дождей и перед большим празднеством года — праздником Нового ямса, Умуачала, деревня Эзеулу, справляла один менее важный праздник. Этот праздник носил название Акву Нро. Он отмечался без сложного ритуала и сводился к поминовению вдовами своих покойных мужей. Вечером в праздник Акву Нро каждая вдова в Умуачале стряпала фуфу и похлебку из кокосового ореха и выставляла миски с этими кушаньями за дверь своей хижины. Наутро миски оказывались пустыми: к дому вдовы ночью приходил из Ани-Ммо ее муж и съедал угощение.

В этом году Акву Нро должен был иметь добавочный интерес, потому что возрастная группа Обики собиралась подарить деревне новую маску предков. Приход новой маски всегда являлся важным событием, особенно когда это маска высокого ранга. В последние дни перед праздником члены возрастной группы Отакагу усиленно готовились к нему. Те из них, кому предстояло играть на праздничной церемонии главную роль, естественно, навлекут на себя злобу и зависть дурных людей, и поэтому они должны были обезопасить себя с помощью защитительной магии. Но и все остальные тоже должны были предохранить себя от злых чар, втерев в неглубокие надрезы на руке кое-какие защитные снадобья.

Все эти приготовления производились, как предписывают секретные обряды духов предков, в глубокой тайне. В последние годы в Умуаро была осознана необходимость более строгого соблюдения секретности вокруг этого ритуального таинства. С некоторых пор старейшинам стало ясно, что, хотя ни одна женщина не осмелится открыто заговорить при виде маски, ей не так уж сложно догадаться, кто из мужчин скрывается за ней. Стоит ей только оглядеть всех, окружающих маску, и она заметит, кто отсутствует. Чтобы преодолеть эту трудность, старейшины недавно постановили, что возрастная группа или деревня, желающая представить умуарцам новую маску, должна поручить роль духа в маске мужчине из другой группы или деревни. Вот почему молодые мужчины Умуачалы, принадлежащие к возрастной группе Отакагу, выбрали человека, который понесет их маску, на стороне — из числа жителей Умуогвугву. Звали этого человека Амумегбу; во время всех этих приготовлений он находился в Умуачале, но его пребывание здесь держалось в строжайшей тайне.

Эдого и Обика имели самое прямое отношение к предстоящей церемонии. Обике было поручено членами его возрастной группы заклание одного из жертвенных баранов перед лицом маски. Эдого же был причастен к торжеству как резчик, создавший эту маску.

Перевалило за полдень. Обика сидел на полу своей хижины, вытянув ноги по обе стороны точильного камня, на котором он затачивал свое мачете. Пот ручьями стекал по его лицу; он трудился, прикусив от усердия нижнюю губу. Он уже извел целую голову соли, обрабатывая точильный камень, и время от времени выдавливал из плода лайма немного сока на лезвие. Два выжатых плода лежали возле камня вместе с несколькими целыми. Обика точил свое новое мачете в перерывах между другими делами вот уже три дня, и теперь лезвие достигло такой остроты, что им можно было бриться. Он встал и вышел из хижины, чтобы полюбоваться своей работой при свете дня. Клинок, как зеркало, сверкал на солнце при каждом движении руки. Удовлетворенный, он вернулся в хижину и отложил мачете в сторону. Затем он прошел во внутренний дворик, где его жена в этот момент наливала в миску воду из большого кувшина, стоящего у входа в ее хижину. Она устало распрямилась и сплюнула, как это делала теперь постоянно.

— Старушка, — поддразнил ее Обика.

— Говорю тебе, если бы ты только знал, что сделал со мной, ты бы пришел и уничтожил сделанное, — ответила она, улыбаясь.

Вскоре деревня огласилась первыми звуками приближающегося празднества. Взад и вперед по всем ее закоулкам носились несколько юношей, колотивших в свои огене. Они искали маску: ведь никому заранее неизвестно, через который из миллиона муравьиных ходов в Умуачале она явится. Долго-долго продолжали они свои поиски, и звон их металлических гонгов и топот ног держали всю деревню в возбуждении. Как только жара начала спадать, деревня опустела: все жители высыпали на ило.

Ило в Умуачале было одним из самых больших в Умуаро и самым ухоженным. Его иногда называли Лло Агбасиосо, потому что его длина устрашала даже лучших бегунов. В одном из четырех его углов стоял окволо — дом, откуда посвященные в тайные обряды духов предков наблюдали церемонию, происходящую на ило. Этот окволо представлял собой высокую, необычного вида хижину, у которой было лишь три стены: две боковые и задняя. Вместо передней зиял открытый проем; заглянув внутрь, можно было увидеть ряды длинных, во всю ширину хижины, ступеней, поднимающихся от земли под самую крышу. На нижних ступенях, откуда открывался наилучший обзор, сидели старейшины деревни; позади них, в верхних рядах, размещались остальные мужчины. Прямо за окволо высилось дерево удала, которое, как и все деревья удала в Умуаро, считалось принадлежащим духам предков. Сейчас под ним резвились дети — их влекла сюда надежда, что сверху упадет созревший светло-коричневый плод, который станет добычей самого проворного или самого везучего. Зрелые, соблазнительного вида плоды висели на дереве в изобилии, но никому — ни детям, ни взрослым — не позволялось срывать их. Попробуй кто-нибудь нарушить этот запрет, и к нему явятся в масках все духи Умуаро; после этого ему придется платить большой штраф и щедрыми жертвоприношениями стирать следы их ног.

Хотя Эзеулу и Акуэбуе явились заранее, ило уже заполняли толпы народу. Помимо того что здесь собрались все жители Умуачалы от мала до велика, пришло много людей из других деревень Умуаро. Женщины и девушки, молодые мужчины и подростки образовали на ило широкий круг; со всех сторон к ило стекались потоки людей, и кольцо все уплотнялось, а гомон усиливался. На этот раз юноши с хлыстами не расчищали от людей центр круга: пространство в центре расчистится само, как только появится маска.

Вдруг в толпе тревожно задвигались; волны беспокойства распространились из одного центра во все стороны. Люди спрашивали у стоящих рядом, в чем дело, и те показывали куда-то. Вскоре уже множество пальцев указывало в одну и ту же сторону. Там, в сравнительно тихом углу ило, сидел Отакекпели. Этот человек был известный всему Умуаро злой колдун. Не один и не два раза приходилось ему брать орех кола с ладони мертвеца и давать клятву, что он непричастен к его смерти. Правда, он не умер после этих клятв, что вроде бы свидетельствовало о его невиновности. Но люди в его невиновность не верили; как утверждала молва, он тотчас же бросался домой и принимал сильное противоядие.

И то, что было о нем известно, и то, как он уселся поодаль от людей, — все это ясно говорило: Отакекпели явился не только затем, чтобы поглазеть на новую маску. Дурные люди часто использовали подобные празднества для проверки действенности своего колдовства или силы своих заклинаний. Рассказывали, что ведуны на несколько дней приковывали к одному месту маску, не принявшую всех мер предосторожности, или даже ухитрялись свалить ее наземь.

Пожалуй, самым подозрительным в Отакекпели сейчас была его поза. Он сидел, как хромой, поджав под себя ноги. Говорили, что это боевая поза кабана, которую тот принимает при встрече с леопардом: садится в вырытую им неглубокую яму, чтобы надежно прикрыть мошонку, и выставляет вперед ощетинившуюся и крепкую, как железо, голову. Как правило, леопард отступает и отправляется на поиски коз и овец.

Люди в толпе смотрели на Отакекпели неодобрительно, однако никто не вступал с ним в спор — не только потому, что это было опасно, но еще больше потому, что в глубине души чуть ли не каждый предвкушал захватывающее зрелище единоборства двух могущественных сил. Если юноши возрастной группы Отакагу, представляющие новую маску, не позаботились о средствах защиты от колдовства, винить они должны будут только самих себя. Фактически эти схватки чаще всего не имели никаких видимых последствий, потому что противоборствующие силы оказывались равными или потому что обороняющиеся оказывались сильнее нападающих.

Приближение маски обратило часть зрителей в паническое бегство. Женщины и дети бросились врассыпную, улепетывая от маски и вопя от наслаждения опасностью. Вскоре все они вернулись обратно, потому что маска даже еще не появилась в поле зрения; слышалось лишь гудение огене и пение сопровождающей маску свиты. Удары металлического гонга и голоса поющих звучали все громче и громче, и люди в толпе стали оглядываться, проверяя, есть ли позади свободное пространство, — на случай, если придется дать тягу.

Толпа снова отпрянула в стороны, когда с узкой дорожки, по которой, как ожидалось, должна была прибыть маска, выскочили на ило первые ее вестники. Эти молодые мужчины в одежде из волокон рафии подбрасывали и ловили свои мачете или скрещивали их слева направо и справа налево, приветствуя друг друга, и солнце играло на их клинках. Они носились туда и обратно; время от времени кто-нибудь из них с угрожающим видом стремительно бросался вперед. Толпа перед ним расступалась, а он вдруг резко останавливался, весь дрожа от возбуждения.

Гонг и пение раздавались где-то совсем рядом, но их почти не было слышно среди шума и гомона толпы. Вероятно, некоторое время маска стояла на месте — иначе теперь бы она уже появилась. Пение ее спутников не смолкало ни на минуту.

Первое зрелище толпа увидела в тот день сразу после прихода Обики, явившегося в сопровождении флейтиста, который воспевал его подвиги. Толпа разразилась приветственными кликами; особенно горячо приветствовали Обику женщины, потому что он был самым красивым молодым мужчиной в Умуачале, а может быть, и во всем Умуаро. За красоту его называли Угоначоммой.

Как только Обика очутился на ило, он увидел сидящего в угрожающей позе Отакекпели. Не раздумывая, он стремглав бросился прямо к ведуну и резко остановился в нескольких шагах от него. Громким голосом он потребовал, чтобы тот немедленно встал и убирался прочь. Ведун лишь ухмыльнулся. Толпа позабыла о маске. Окуата, вынужденная из-за беременности избегать давки, держалась поодаль от самой гущи толпы. Когда народ приветствовал ее мужа, сердце ее переполнилось гордостью, а сейчас земля закружилась у нее перед глазами, и она в ужасе зажмурилась.

Тем временем Обика сначала показал на Отакекпели, а затем ткнул пальцем себе в грудь. Тем самым он дал понять этому человеку, что, если он дорожит собственной жизнью, ему следует скорее встать. Ведун по-прежнему издевательски ухмылялся. Обика снова пошел на него, но теперь он двигался медленней. Он приближался крадущейся походкой леопарда с мачете в правой руке и с кожаной повязкой, сплошь увешанной амулетами, на левой. Эзеулу кусал губы. Конечно, на рожон полез один Обика, подумал он, неосторожный, безрассудный Обика! Разве не увидели Отакекпели все остальные молодые мужчины и не отвели глаза в сторону? Но его сын никогда не умел трусливо отводить глаза в сторону. Обика…

Эзеулу не успел додумать свою мысль до конца. С молниеносной быстротой Обика отбросил мачете, ринулся вперед, одним рывком поднял Отакекпели с земли и швырнул его в ближайшие кусты. Толпа взорвалась слитным восторженным ревом. Отакекпели, с трудом поднявшись на ноги, бессильно тыкал пальцем в сторону Обики, который уже повернулся к нему спиной. Окуата открыла глаза и испустила вздох облегчения.

Маска появилась в тот самый момент, когда возбуждение достигло апогея. Зрители бросились кто куда в неподдельном или почти неподдельном ужасе. Маска приближалась, пробегая несколько шагов, приостанавливаясь и снова устремляясь вперед; каждый ее шаг сопровождался звоном колокольчиков и бубенцов, подвешенных на поясе и щиколотках. Маска была разодета в новые яркие ткани, главным образом красные и желтые. Ее лицо выражало могущество и внушало ужас; каждый зуб ее оскаленного рта был не меньше большого пальца рослого мужчины; на месте глаз зияли дыры величиной с кулак; на голове торчали два кривых рога, загнутых вверх и внутрь и почти соприкасающихся концами. В левой руке она держала кожаный щит, а в правой — огромное мачете.

— Ко-ко-ко-ко-ко-ко-о! — пела маска дребезжащим металлическим голосом, а ее спутники отвечали глухим монотонным пением, похожим на стон:

— Умм-умм-умм.

— Ко-ко-ко-ко-ко-ко-о.

— О-ойойо-ойойо-ойойо-о; о-ойойо-о. Умм-умм.

Собственно, это даже не было песней. Но ведь Агаба и не была маской песен и танца. Она символизировала силу и стремительность молодости. Маска, продолжая петь, продвигалась вперед. Приблизившись к центру ило, она запела песню Онье эбуна узо чо айи окву. Это было обращенное ко всем и каждому предупреждение не гневить маску предков; в песне во всех подробностях рассказывалось, какая участь постигнет человека, не внявшего этому предостережению. Лишившись пальцев на руках и ногах, он будет жить изгнанником в одиноко стоящей хижине и побираться с нищенской сумой на плече, — иными словами, станет прокаженным.

Всякий раз, когда маска слишком убыстряла свой бег или делала угрожающий выпад, двое ее сопровождающих, с которых градом катился пот, изо всех сил натягивали крепкую веревку, обвязанную у нее вокруг талии. Выполняя эту необходимую обязанность, они и сами подвергались опасности. Однажды их удерживание так разъярило маску, что она кинулась на них с поднятым мачете. Они тотчас же отпустили веревку и бросились бежать. На этот раз в криках разбегающихся в панике людей звучал неподдельный ужас. Но двое сопровождающих не дали маске разгуляться на свободе. Едва только она прекратила преследование, они снова подхватили веревку и принялись удерживать ее.

Как раз тогда вышла маленькая осечка, про которую никто бы и не вспомнил, если бы потом не была допущена более серьезная оплошность. Один из молодых людей подбросил в воздух свое мачете и не сумел поймать его на лету. Толпа, никому не спускающая подобных промахов, разразилась смехом и улюлюканьем. Обиквелу — так звали незадачливого молодого человека — поднял с земли мачете и попытался было поправить дело, продемонстрировав чудеса ловкости, но это вызвало только новый взрыв смеха.

Тем временем маска направилась к окволо, чтобы приветствовать некоторых из старейшин.

— Эзеулу де-де-де-де-дей! — воскликнула она.

— Отец наш, моя рука касается земли, — ответил верховный жрец.

— Эзеулу, знаешь ли ты меня?

— Откуда мне, человеку, знать тебя? Ведь ты за пределами человеческого знания.

— Эзеулу, наша маска приветствует тебя, — пропела маска.

— Эдже-я-мма-мма-мма-мма-мма-мма-эдже-я-мма! — подхватили ее спутники.

— Ора-обода, Агаба приветствует вас!

— Эдже-я-мма-мма-мма-мма-мма-мма-эдже-я-мма!

— Вы слышали песнь паука?

— Эдже-я-мма-мма-мма-мма-мма-мма-эдже-я-мма!

Маска внезапно оборвала песню, повернулась и помчалась вперед. Толпа шарахнулась от нее в разные стороны.

Хотя Эдого мог бы сидеть на одном из задних мест в окволо, он предпочел стоять вместе с толпой, чтобы рассмотреть маску со всех сторон. Когда лицо и голова были закончены, маска немного разочаровала его. Ему не очень нравился нос: тонкий, изящный, он больше подошел бы духу-деве, нежели Агабе. Заказчики, впрочем, на это не жаловались; наоборот, они очень хвалили его работу. Однако Эдого знал, что окончательно понять, удалась ему маска или нет, он сможет, только увидев ее в движении. Поэтому-то он и стоял в толпе.

Рассматривая маску теперь, когда она ожила, он не находил в ней того, прежнего недостатка. Изящный нос, казалось, делал еще более свирепыми остальные черты лица. Эдого переходил от одной группы людей в толпе к другой в надежде услышать одно сравнение. Он очень хотел его услышать, но никому оно не приходило в голову. Многие расхваливали новую маску, но никто не подумал сравнить ее со знаменитой Агабой из Умуагу, пусть даже сравнение было бы не в пользу его творения. Даже такому сравнению Эдого порадовался бы. Ведь он и не претендовал на то, чтобы превзойти величайшего резчика в Умуаро, хотя и надеялся, что кто-нибудь свяжет их имена. Он уже упрекал себя за то, что не расположился в окволо. Там, среди старейшин, скорее можно было бы услышать разговор на интересующую его тему. Но сейчас уже ничего не поделаешь.

Самый напряженный момент празднества настал, когда повели на заклание жертвенных баранов. Как только в центре ило было установлено кресло и маска села, наступила относительная тишина. Двое сопровождающих, встав по обе стороны от маски, принялись ее обмахивать. К маске подвели первого барана, и она коснулась его шеи своим мачете. Затем барана отвели на некоторое расстояние, поставив его так, чтобы он был хорошо виден председательствующему духу. Теперь воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь звуками флейты — не тонкими и нежными, как обычно, а грубыми и отрывистыми. Вперед выступил Обика; он высоко подбросил мачете, и на вращающемся в воздухе клинке засверкали отблески вечернего солнца. Дважды подбрасывал он мачете и оба раза ловко ловил его на лету. После этого он шагнул вперед и одним точным ударом отсек барану голову. Сопровождающий маски подобрал покатившуюся по песку голову и высоко поднял ее. Толпа разразилась шумными возгласами одобрения. Маска смотрела перед собой все с тем же неизменным выражением.

Когда возбужденный гомон несколько поутих, вывели второго барана, и маска вновь коснулась шеи животного. Вперед вышел Обиквелу. Он нервничал из-за того, что незадолго до этого уронил свое мачете. Трижды подбросил он его сейчас и все три раза поймал с безупречной ловкостью. Затем он шагнул к барану, поднял мачете и нанес удар. Впечатление было такое, как будто он рубанул по камню; баран пустился наутек; в толпе заулюлюкали и загоготали. Обиквелу в тот день очень не везло. В последний миг баран мотнул головой и подставил под удар рог. Маска неподвижно смотрела перед собой. Обиквелу предпринял еще одну попытку, на сей раз удачную, но все было напрасно: отдельные запоздалые возгласы одобрения потонули в хохоте толпы.