"Стрела бога" - читать интересную книгу автора (Ачебе Чинуа)

Глава четырнадцатая

Уплетая толченую кассаву и похлебку из горького листа, Обика краешком глаза наблюдал за отцом и заметил признаки беспокойства в его поведении. Он знал, что расспрашивать отца, когда он в таком расположении духа, как сейчас, было бы бесполезно. Даже в лучшие минуты жизни Эзеулу говорил только тогда, когда хотел говорить, а не тогда, когда к нему обращались с расспросами.

Вот он встал и направился к узкой двери, потом остановился, как будто передумав идти или, скорее, вспомнив, что должен был что-то захватить с собою. Вернулся, подошел к своему мешку из козьей шкуры и принялся шарить в нем в поисках бутылочки с табаком. Достав ее, он снова пошел к выходу и на этот раз вышел наружу, сказав в дверях, что идет помочиться.

Еще раньше Эзеулу решил: все время, что он пробудет в Окпери, он ни разу не взглянет на небо, чтобы увидеть новую луну. Но глаз очень жаден и украдкой бросает взоры на то, чего не хочет видеть сам человек. Поэтому пока Эзеулу мочился возле арестантской, глаза его искали новую луну. Но у неба тут было незнакомое лицо. Он не мог бы показать пальцем в определенное место на нем и с уверенностью сказать, что луна выйдет вот отсюда. На миг сознание Эзеулу пронзила тревога, но, поразмыслив, он пришел к заключению, что причины для тревоги нет. Откуда ему знать, какое небо в Окпери? В каждой стране — свое небо; так оно и должно быть.

Ночью Эзеулу увидел во сне многолюдное собрание старейшин Умуаро — тех самых людей, перед которыми он говорил совсем недавно. Но только это не он встал, чтобы обратиться к ним с речью, а его дед. Умуарцы не пожелали выслушать его. Все вместе они кричали: «Он не будет говорить; мы не станем его слушать!» Верховный жрец возвысил свой голос и просил их дать ему слово, но они отказали ему с криками: «Воду надо вычерпывать, пока она не поднялась выше щиколотки!» «Зачем это нам нужно — ждать, чтобы он сказал, когда какое время года? — вопрошал Нвака. — Разве есть здесь хоть один человек, кому бы луна не была видна с его собственной усадьбы? Да и вообще, где оно, могущество Улу, в наши дни? Он спасал наших предков от воинов Абама, но не может спасти нас от белого человека! Так прогоним же его, подобно тому как наши соседи из Анинты выгнали и сожгли Огбу, когда он перестал делать то, что ему положено, и начал делать совсем другое, когда он ополчился против своих и стал убивать жителей Анинты вместо их врагов». Тут собравшиеся схватили верховного жреца — теперь это был уже не дед Эзеулу, а он сам — и принялись швырять его от одной группы к другой. Некоторые плевали ему в лицо и называли его жрецом мертвого бога.

Эзеулу, вздрогнув, проснулся с таким ощущением, будто он упал с большой высоты.

— Что случилось? — спросил Обика из темноты.

— Ничего. Я что-нибудь говорил?

— Ты ссорился с кем-то и говорил: «Посмотрим еще, кто кого выгонит».

— Должно быть, по потолку здесь бегают пауки.

Теперь он сидел на своей циновке. То, что ему так явственно представилось, было, конечно, не сном, а видением. Ведь все это происходило не в смутном сумраке обычного сна, а как бы при ясном свете дня. Его дед, которого он видел глазами малого ребенка, как живой возник перед ним в этом видении опять, хотя за долгие годы образ старика потускнел и расплылся у него в памяти.

Эзеулу достал свой толченый табак и отправил по понюшке в каждую ноздрю для прояснения мозгов. Теперь, когда Обика снова заснул, он мог свободно и неторопливо поразмыслить обо всем. Он опять вернулся мыслями к своей безуспешной, пускай и мимолетной, попытке найти на небе дверцу новой луны. Выходит, даже в родной деревне его матери, в которую он регулярно наведывался мальчиком и юношей и которую, если не считать Умуаро, он знал лучше, чем любую другую деревню, — даже здесь он был вроде как на чужбине! Это рождало в нем ощущение утраты, одновременно щемящее и приятное. Он на время утратил свое положение верховного жреца, и это было мучительно; но такая временная утрата после восемнадцати лет жречества была вместе с тем и облегчением. Вдали от Улу он чувствовал себя так, как чувствует себя, наверное, ребенок, чей строгий отец отправился в долгое путешествие. Но особое удовольствие доставляла ему мысль о том, как он отомстит; мысль эта внезапно возникла у него в голове, когда он слушал речь Нваки на базарной площади.

Всем этим размышлениям Эзеулу предавался для того, чтобы отвлечься. Это помогло ему оправиться после потрясшего его кошмара. Сейчас Эзеулу снова начал вдумываться в его смысл, и ему стала ясна одна вещь. Его ссора с белым человеком — пустяк по сравнению с тем спором, который он должен разрешить со своим собственным народом. Сколько лет предостерегал он умуарцев: не позволяйте, чтобы кучка завистников вела вас прямо в дебри. Но они затыкали себе уши пальцами. Они продолжали предпринимать один опасный шаг за другим и вот теперь зашли слишком далеко. Слишком много они присвоили, чтобы это осталось незамеченным владельцем. Теперь предстоит борьба, потому что, пока мужчина не схватится с одним из тех, кто проторил тропу через его возделанное поле, другие не перестанут ходить по ней. У Эзеулу затрепетали мускулы от предвкушения битвы. Пусть белый человек задержит его тут не на день, а на год, и его божество, не найдя Эзеулу там, где он должен быть, призовет умуарцев к ответу.

Следуя указанию капитана Уинтерботтома насчет того, что Эзеулу нужно поставить на место и научить его быть вежливым с Британской администрацией, Кларк отказался принять его на следующий день, как обещал Эзеулу главный посыльный. Он отказывался принять его в продолжение четырех дней.

Когда утром на второй день болезни Уинтерботтома Кларк с Уэйдом ехали в больницу в Нкисе, они заметили у обочины дороги жертвоприношение. Такие придорожные жертвоприношения не были им в диковинку и они не обратили бы на это никакого внимания, если бы оно не поразило их своей непомерной щедростью. Уэйд остановил машину, и они подошли посмотреть. Вместо обычного белого цыпленка были пожертвованы два крупных петуха. Другие предметы жертвоприношения были такие же, как обычно: молодые желтоватые пальмовые побеги, срезанные с верхушки дерева, глиняная чаша с двумя дольками ореха кола и куском белого мела. Но все это двое белых рассмотрели позже. Первое, что бросилось им в глаза, когда они подошли ближе, была двухшиллинговая монета.

— Никогда не видал ничего подобного! — воскликнул Уэйд.

— Действительно, очень странное, прямо-таки экстравагантное жертвоприношение. Интересно, во имя чего оно принесено?

— Может, во имя выздоровления представителя Его Величества? — пошутил Уэйд. Но тут ему, как видно, пришло в голову новое соображение, и он заговорил серьезным тоном: — Не нравится мне, как это выглядит. Пусть себе жертвуют свои туземные деньги: ракушки каури, металлические кольца и всякое такое, — но приносить в жертву голову Георга Пятого!..

Кларк засмеялся было, но смех застрял у него в горле, когда Уэйд запустил руку в жертвенную чашу, вынул серебряную монетку, почистил ее листьями, обтер о собственный шерстяной носок и сунул к себе в карман.

— Боже мой! Зачем вы это сделали?!

— Я не могу допустить, чтобы короля Англии впутывали в мерзостное колдовство, — ответил Уэйд со смешком.

Этот случай серьезно обеспокоил Кларка. Раньше он убеждал себя в том, что ему по душе люди такого склада, как Уэйд и Райт, которые, делая важную работу, как видно, не принимают себя слишком уж всерьез и всегда бодро смотрят на жизнь. Но не является ли подобная бесчувственность — а ведь надо быть чудовищно бессердечным, чтобы осквернить чужое жертвоприношение! — одной из сторон характера этих бодрячков? Если так оно и есть, то не следует ли в конце концов предпочесть серьезность (и сопутствующую ей напыщенность) уинтерботтомов?

Сам того не сознавая, Кларк внутренне готовился взять на себя бремя управления округом в случае смерти Уинтерботтома. Тогда на него ляжет обязанность ограждать, если понадобится, его туземцев от бездушных поступков белых людей типа Уэйда.

Тем же утром Эзеулу отослал Обику обратно в Умуаро: пусть сообщит семье, как обстоят дела, и передаст младшей жене, чтобы приходила сюда готовить ему пищу. Но их соплеменник Джон Нводика и слышать не хотел об этом.

— Незачем ей приходить! — уговаривал он. — Моя жена — дочь твоего старого друга; как может она допустить, чтобы ты посылал домой за другой женщиной! Я понимаю, что мы не сумеем кормить тебя такой же пищей, какую ты привык есть дома. Но если у нас будет всего лишь два ядра ореха, мы дадим тебе пожевать одно из них и чашу с водой, чтобы легче было глотать.

Эзеулу не мог отклонить это предложение, сделанное в такой любезной форме. Если он и держал сердце на сына Нводики, он не мог обидеть дочь своего друга Эгонуонне, умершего в сезон сбора урожая два с лишним года назад. Поэтому Эзеулу сказал Обике, что Угойе присылать не надо, но пусть доставят сюда много ямса и прочей еды.

У Эзеулу имелись веские основания питать неприязнь к сыну Нводики. Ведь этот человек был родом из той самой деревни в Умуаро, которая постоянно стремилась ткнуть Эзеулу пальцем в глаз; мало того, его работа, как говорили, состояла в вылизывании тарелок на кухне у белого человека, что было большим унижением для сына Умуаро. Но что хуже всего, это он привел в дом Эзеулу наглого посланца белого человека. Однако к концу первого дня своего пребывания в Окпери Эзеулу начал относиться к этому человеку менее настороженно, убедившись, что даже соплеменник из враждебного стана является тебе другом в чужой стране. А Окпери Правительственной горки было для Эзеулу поистине чужой страной. Это Окпери не было родной деревней его матери Нваньиэке, которую он знал в своем детстве и в молодости. Должно быть, где-нибудь сохранились уголки того старого Окпери, но Эзеулу просто не мог отправиться на их поиски в этот час своего бесчестья. Какими глазами будет он смотреть на старые усадьбы, в старые знакомые лица? Было еще счастьем для него, что он испытывал подобное чувство, потому что это избавило его от нового удара: услышать, что он узник и не может пойти туда, куда ему хочется.

В тот же вечер, незадолго перед вечерней едой, Эзеулу услышал крики детей, приветствовавших новую луну. «Онва ату-о-о-о! Онва ату-о-о-о!» — звенели детские голоса со всех сторон Правительственной горки. Чуткий слух Эзеулу различил в общем хоре несколько голосков, выпевавших приветствие на каком-то незнакомом языке. Он понимал в их возгласах только слово «луна». Без сомнения, это были дети тех людей, что говорили на каком-то диковинном наречии игбо — как бы через нос.

В первый момент у Эзеулу сжалось сердце. Хотя он и ждал этого, крики детей застали его врасплох. На какой-то миг он забыл о новой луне. Но Эзеулу тут же опомнился. Да, его божество, должно быть, теперь спрашивает: «Где он?» — и скоро умуарцам придется давать объяснения.

В доме Эзеулу в течение первого и второго дня после его ухода нарастало беспокойство. Никто не работал в поле, хотя был в самом разгаре сезон посадочных работ. Окуата, молодая жена Обики, переселилась из своей опустевшей хижины в хижину свекрови. Эдого покинул свою собственную усадьбу и сидел в отцовском оби, дожидаясь новостей. Соседи и даже прохожие заглядывали к нему и спрашивали: «Они еще не вернулись?» Через некоторое время этот вопрос начал бесить Эдого, особенно когда его задавали люди, искавшие повода посплетничать.

На второй день после полудня вернулся Обика. Поначалу ни у кого не хватило духу обратиться к нему с расспросами; некоторые из женщин, похоже, готовы были разрыдаться. Даже в такой серьезный и тревожный момент Обика не мог отказать себе в удовольствии заставить их поволноваться. При приближении к хижине он напустил на себя мрачный вид; войдя, он тяжело опустился на пол, как если бы пробежал весь путь из Окпери. Затем попросил холодной воды, и его сестра принесла ему калебас. Когда он напился и отставил калебас, Эдого задал ему первый вопрос.

— Где тот человек, с которым ты ушел? — спросил он, избегая пугающей определенности имени. Даже Обика не осмелился бы шутить после этого. Он лишь позволил себе сделать короткую паузу, перед тем как ответить:

— Он был жив и здоров, когда я расстался с ним.

Напряженное выражение страха на лицах исчезло.

— Зачем послал за ним белый человек?

— Где ты его оставил?

— Когда он вернется домой?

— На какой же вопрос мне отвечать? — Обика попытался вновь создать атмосферу напряженного ожидания, но было уже поздно. — У меня не три рта. Когда я уходил от отца этим утром, белый человек еще ничего нам не сказал. Мы даже не повидались с ним, потому что он, говорят, в когтях у смерти. — Это известие было воспринято с живейшим интересом. Ведь если верить тому, что рассказывают о белом человеке, никогда не подумаешь, что он может болеть, как обычные люди. — Да, да, он уже одной ногой в могиле. Но у него есть младший брат, которому Уинтабота поручил передать Эзеулу все, что он хотел ему сказать. Однако тот совсем потерял голову из-за болезни своего брата и забыл повидаться с нами. Тогда Эзеулу сказал мне: «Собирайся и иди домой, не то они подумают, что с нами что-то стряслось». Вот почему я вернулся.

— Кто ему готовит? — спросила Угойе.

— Помните сына Нводики, который привел сюда первого посланца белого человека? — Отвечая, Обика обращался, однако, не к Угойе, а к мужчинам. — Оказалось, что его жена — дочь старого друга Эзеулу из Умуаро. Она-то и готовила нам со вчерашнего дня; говорит, пока она жива, Эзеулу не придется посылать домой за другой женщиной.

— Хорошо ли я тебя расслышал? — переспросил Акуэбуе, который до этого больше молчал. — Ты говоришь, что жена выходца из Умуннеоры готовит еду для Эзеулу?

— Да.

— Я не верю собственным ушам! Эдого, сейчас же собирайся, мы отправляемся в Окпери.

— Эзеулу не ребенок, — вступил в разговор их сосед Аноси. — Уж его-то не нужно учить, с кем он может есть, а с кем — нет.

— Ты слышишь, Эдого, что я говорю? Собирайся не медля; я иду домой за своими вещами.

— Я не намерен удерживать тебя, — вмешался Обика, — но только не говори таким тоном, будто у одного тебя есть голова на плечах. Не думай, что Эзеулу и я разевали рот с закрытыми глазами. Вчера вечером Эзеулу вообще отказался от пищи, хотя сын Нводики попробовал ее на наших глазах. Однако к сегодняшнему утру Эзеулу достаточно глубоко проник в мысли этого человека и понял, что он не таит против нас зла.

Но что бы ни говорили другие, это не могло поколебать решимость Акуэбуе. Слишком хорошо знает он умуннеорцев! А те, кто говорит, что Эзеулу, мол, не ребенок, понятия не имеют, какие горькие мысли обуревают верховного жреца. Акуэбуе знает этого человека лучше, чем его собственные дети и жёны. Он-то знает, что Эзеулу способен пожелать себе смерти на чужбине, чтобы покарать своих врагов дома. Может быть, у сына Нводики руки действительно чисты, но в этом надо убедиться с полной несомненностью, даже рискуя обидеть его. Кто же станет глотать мокроту из опасения обидеть других? Тем более — глотать яд?

Сосед Эзеулу Аноси, мнение которого не было принято во внимание в начале этого разговора и который с тех пор не проронил ни слова, снова высказал свое суждение, на сей раз прямо противоположное.

— По-моему, Акуэбуе верно говорит. Пусть он сходит туда с Эдого проверить, всё ли там в порядке. Но пусть они возьмут с собой Угойе с запасом ямса и прочей еды; тогда их посещение никому не причинит обиды.

— С какой это стати мы будем бояться причинить кому-то обиду? — спросил Акуэбуе раздраженно. — Я не мальчик и умею резать так, чтобы не потекла кровь. Но я не побоюсь обидеть уроженца Умуннеоры, если от этого зависит жизнь Эзеулу.

— Вот это правильно, — согласился Аноси. — Что верно, то верно. Мой отец всегда говорил, что из страха нанести обиду люди глотают яд. Входишь в дом к дурному человеку, и он выносит орех кола. Тебе не понравилось, как он вынес его, и голос разума говорит тебе: не ешь. Но ты боишься обидеть хозяина и глотаешь укваланту. Совершенно согласен с Акуэбуе.

Пожалуй, ни для кого другого отсутствие Эзеулу не было столь мучительно, как для Нвафо. А теперь уходит к тому же и его мать. Но этот второй удар помогала перенести мысль о том, что уйдет также и Эдого.

В отсутствие Эзеулу Эдого получил возможность открыто проявить свое неприязненное отношение к любимчику старика. Будучи старшим сыном, Эдого вступил во временное владение хижиной отца, где и дожидался его возвращения. Нвафо, который редко отлучался из отцовской хижины, теперь почувствовал, как его прямо-таки выталкивает из оби враждебность единокровного брата. Несмотря на то что Нвафо еще не вышел из мальчишеского возраста, у него был ум взрослого человека; он отлично понимал, когда на него смотрят добрыми глазами, а когда — злыми. Даже если бы Эдого ничего ему не сказал, Нвафо все равно бы ощутил, что его присутствие тут нежелательно. Но Эдого сказал-таки ему вчера, чтобы он шел в хижину своей матери и не рассиживался в оби, заглядывая в глаза старшим. Нвафо вышел вон и разрыдался; впервые в жизни ему сказали, что он лишний в хижине своего отца.

Весь сегодняшний день он не заходил туда до возвращения Обики, когда в оби пришли узнать новости все обитатели усадьбы и даже соседи. Войдя вместе со всеми, он с вызывающим видом занял свое привычное место; однако Эдого ничего ему не сказал — он его словно и не заметил.

Сестренка Нвафо Обиагели долго плакала, после того как их мать и ее спутники ушли в Окпери. Ее не утешило даже обещание Одаче сорвать ей плод удалы. В конце концов Обика пригрозил пойти и позвать страшного духа в маске по имени Ичеле. Это немедленно возымело действие. Обиагели забилась в дальний угол оби и сидела, тихонько шмыгая носом.

Ближе к вечеру в голову Нвафо снова пришла мысль, беспокоившая его еще со вчерашнего дня. Что станется с новой луной? Перед своим уходом отец уже начал ожидать ее. Последует ли она за ним в Окпери или подождет до его возвращения домой? Если луна войдет в Окпери, то откуда возьмет Эзеулу металлический гонг, чтобы встретить ее появление? Нвафо взглянул на лежащее у стены огене с вложенной внутрь колотушкой. Было бы лучше всего, если бы новая луна подождала до завтра, когда Эзеулу вернется.

Однако с наступлением сумерек Нвафо расположился на том самом месте, где всегда сидел его отец. После недолгого ожидания он увидел молодую луну. Она была тонкая-тонкая и, казалось, нехотя вышла на небо. Нвафо потянулся за огене и собрался было ударить в него, но страх остановил его руку.

В сознании Эзеулу все еще звучали голоса детей с Правительственной горки, когда сын Нводики и его жена принесли ему ужин. Как обычно, сын Нводики взял шарик фуфу, окунул в похлебку и съел его. Эзеулу с удовольствием принялся за ужин. Он не стал бы есть похлебку эгуси, если бы мог выбирать, но поданная ему похлебка была очень вкусно приготовлена—даже не верилось, что это эгуси. Рыба в ней была отменная — или аса, или какая-то другая, ничуть не хуже, и притом прокопченная не слишком сильно, в чем и заключалась главная прелесть. Фуфу тоже оказалось состряпанным на славу: не слишком легкое и не слишком тяжелое; кассаву, конечно же, сдобрили зелеными бананами.

Он еще ужинал, когда вошли его сын, его жена и его друг. Их ввел в комнату главный посыльный, в чьи обязанности входило присматривать за узниками в арестантской. В первый момент Эзеулу испугался, подумав, что дома приключилась какая-то беда. Но, увидев, что они принесли с собой ямс, он успокоился.

— Почему вы не подождали до завтрашнего утра?

— А что, если бы завтра с утра ты отправился домой? — вопросил Акуэбуе.

— Домой? — Эзеулу рассмеялся. Это был смех человека, не умеющего плакать. — Кто тут толкует о возвращении домой? Я в глаза не видал белого человека, пославшего за мной. Говорят, он в когтях у смерти. Может быть, он хочет, чтобы на его похоронах принесли в жертву верховного жреца.

— Обереги нас, земля Умуаро! — воскликнул Акуэбуе и вслед за ним остальные.

— Мы сейчас в Умуаро? — спросил Эзеулу.

— Раз этот человек заболел и не оставил для тебя никакого послания, то тебе лучше вернуться домой и прийти снова, когда он выздоровеет, — вмешался Эдого, решивший, что это неподходящее место для всегдашнего состязания в остроумии между отцом и его другом.

— Не такого рода это путешествие, чтобы хотелось совершать его дважды. Нет уж, я буду сидеть здесь, покуда не разберусь во всем этом деле.

— Разве ты знаешь, сколько времени он проболеет? Ведь ты можешь прождать здесь…

— Даже если он проболеет столько времени, что на кончиках пальмовых побегов созреют кокосовые орехи, я все равно буду ждать… Как поживают домашние, Угойе?

— Были живы-здоровы, когда мы расстались с ними. — Из-за тяжелой ноши на голове ее шея казалась короче.

— Как дети, жена Обики, все прочие?

— Все были живы-здоровы.

— А как твои ближние? — обратился он к Акуэбуе.

— Жили тихо-мирно, когда я уходил. Болеть никто не болеет, а животы от голода подвело.

— Ну, это не страшно, — вставил сын Нводики. — Голод лучше, чем болезнь. — С этими словами он вышел, высморкался и снова вошел в хижину, вытирая нос тыльной стороной руки. — Нвего, не жди, чтобы забрать посуду. Я сам отнесу ее домой. Пойди-ка и найди что-нибудь поесть для этих людей.

Его жена взяла у Угойе ее ношу, и обе женщины отправились готовить.

Времени оставалось мало, и, как только женщины вышли, Акуэбуе заговорил:

— Обика рассказал нам, какой заботой окружили тебя сын Нводики и его жена.

— Сами видите, — произнес Эзеулу прожевывая рыбу.

— Благодарю тебя, — сказал Акуэбуе Джону Нводике.

— Благодарю тебя, — сказал Эдого.

— Мы не сделали ничего такого, за что бы нас стоило благодарить. Да и что могут сделать бедняк и его жена? У Эзеулу, как мы знаем, есть дома и мясо, и рыба, но пока он здесь, мы поделимся с ним всем, что едим сами, пусть это будет просто ядро пальмового ореха.

— Когда Обика рассказал нам об этом, я подумал: все-таки нет ничего лучше путешествий.

— Верно, — откликнулся Эзеулу. — Молодой козлик говорил, что, кабы он не живал в племени своей матери, так не научился бы задирать верхнюю губу. — Он усмехнулся про себя. — Мне следовало чаще наведываться на родину моей матери.

— Что и говорить, эта прогулка сгладила с твоего лица все следы вчерашней угрюмости, — заметил Акуэбуе. — Услышав, что за тобой ухаживает человек из Умуннеоры, я сказал: быть такого не может! Как мог я поверить этому, если дома у нас настоящая война с умуннеорцами?

— Воюете вы, оставшиеся дома, — сказал сын Нводики. — Я не беру эту вражду с собой, когда отправляюсь в чужие края. Наши мудрецы не зря говорили, что тот, кто путешествует вдали от своего дома, не должен наживать врагов. Я следую их совету.

— Вот это правильно, — проговорил Акуэбуе, не зная, как лучше всего перевести разговор на то, ради чего он сюда явился. После недолгой паузы он решил разом раскрыть смысл своего посещения, подобно тому как одним ударом мачете раскрывают жители Нсугбе кокосовый орех. — Наше путешествие имеет двойную цель. Мы привели Угойе, чтобы освободить жену Нводики от ее бремени, а еще мы пришли для того, чтобы поблагодарить самого Нводику и сказать ему: что бы ни вытворяли его родичи дома, в Умуаро, отныне он брат Эзеулу и его семье. — Говоря это, Акуэбуе уже шарил рукой в своем мешке из козьей шкуры в поисках маленькой бритвы и ореха кола. В наступившей тишине был совершен обряд, связавший Эдого и Джона Нводи-ку кровными узами. Эзеулу и Акуэбуе молча наблюдали, как двое молодых мужчин едят дольку ореха кола, орошенную кровью каждого из них.

— Как получилось, что ты стал работать у белого человека? — спросил Акуэбуе, когда беседа вернулась в обычное русло.

Сын Нводики откашлялся:

— Как получилось, что я стал работать у белого человека? Я прямо скажу: все это замыслил и устроил мой чи. В то время я ничего не знал о белом человеке; я не понимал его языка, не ведал его обычаев. В сухой сезон будет три года, как это случилось. Вместе со своими сверстниками я пришел тогда из Умуннеоры в Окпери, чтобы разучить новый танец; мы приходили для этого в Окпери каждый год в сухой сезон после уборки урожая. К большому моему удивлению, я обнаружил, что среди танцоров-окперийцев нет моего друга по имени Экемезие, в доме которого я всегда гостил во время этих посещений и который останавливался у меня, когда моя деревня принимала гостей из Окпери. Напрасно искал я его в толпе встречающих. Другой мой приятель, Офодиле, пригласил меня к себе домой; от него-то я и узнал, что Экемезие ушел работать на белого человека. Не могу вам передать, какое чувство я испытал, услышав эту новость. Это было почти все равно, как если бы мне сказали, что мой друг умер. Я пытался поподробнее расспросить Офодиле об этой работе у белого человека, но Офодиле из тех, кто не может ни минуты посидеть спокойно и досказать историю до конца. Однако на следующий день Экемезие пришел повидаться со мной и привел меня на эту самую Правительственную горку. Он назвал меня по имени, я ответил, и у нас произошел серьезный разговор. Экемезие говорил, что все хорошо в свое время; для танцев тоже есть своя пора. Но, продолжал он, разумный человек не будет продолжать охотиться на мелкое зверье в кустарнике, когда его ровесники добывают крупную дичь. Он посоветовал мне бросить танцы и устремиться в погоню за деньгами белого человека. Ваш брат слушал во все уши. «Нвабуэзе» — называет меня Экемезие. «Да, — отвечаю, — это мое имя». Так вот, говорит, погоня за деньгами белого человека в самом разгаре, и никто не станет ждать до завтра или до того времени, когда мы будем готовы принять в ней участие; если бы крыса не умела прытко бегать, ей пришлось бы уступать дорогу черепахе. И он рассказал мне о том, какого высокого положения достигли сейчас люди из разных маленьких племен — а ведь кое-кого из них мы раньше презирали! — тогда как наши сородичи даже не подозревают, что настал новый день.

Трое мужчин слушали его в молчании. Акуэбуе щелкал пальцами и мысленно приговаривал: «Ну, теперь я понимаю, почему Эзеулу вдруг почувствовал к нему такое расположение. Оказывается, их мысли — братья». Но на самом деле Эзеулу впервые слышал мнение Нводики о белом человеке и радовался, что оно совпадает с его собственным. Однако он тщательно скрывал свое удовлетворение: раз уж он составил себе определенное мнение о чем-то, не следовало создавать впечатление, будто он ищет поддержки у других; пусть другие ищут подтверждения своим мыслям в его мнении, а не наоборот.

— Вот таким-то образом, братья мои, — продолжал свой рассказ сын Нводики, — ваш брат и начал работать у белого человека. На первых порах он поручил мне пропалывать свою усадьбу, но спустя год он подозвал меня, похвалил мою старательность и поручил работу у него в доме. Белый спросил, как меня зовут, и я назвал ему мое имя; но он не смог выговорить «Нвабуэзе» и сказал, что будет звать меня Джону. — При этих словах на лице его засияла улыбка, но она тут же потухла. — Мне известно, что кое-кто у нас на родине распускает слух, будто я готовлю для белого человека. Так вот, брат ваш не видит даже дыма над его очагом; я лишь навожу порядок в его доме. Знаете, ведь белый человек не такой, как мы; раз он ставит эту тарелку здесь, он рассердится, если вы поставите ее там. Поэтому я день-деньской хожу по его дому и слежу, чтобы каждая вещь была на своем месте. Но, поверьте мне, я не собираюсь всю жизнь оставаться слугой. Как только мне удастся скопить немного денег, я думаю открыть маленькую табачную лавку. Пришельцы из других мест наживают большие богатства на торговле табаком и на торговле тканями. Люди из Элумелу, Анинты, Умуофии, Мбайно — вот кто хозяева на этом большом новом базаре. Они-то и вершат там все дела. Есть ли среди здешних богачей хотя бы один умуарец? Ни одного. Иной раз я стыжусь отвечать, когда меня спрашивают, откуда я родом. Мы не имеем своей доли на базаре; мы не имеем своей доли в конторе белого человека; мы не имеем своей доли ни в чем. Вот почему я возрадовался, когда на днях белый хозяин позвал меня и сказал, что в моей деревне, как ему известно, есть один мудрый человек и что зовут его Эзеулу. Я ответил «да». Дальше он спросил, жив ли еще этот мудрец. Я опять ответил «да». Тогда он сказал: «Пойдешь с главным посыльным и передашь ему, что я хотел бы порасспросить его об обычаях его людей, так как мне известна его мудрость». Тут я и сказал себе: «Вот он, наш счастливый случай, теперь-то наше племя обратит на себя внимание белого человека!» Я ведь не знал, что так получится. — Он опустил голову и скорбно уставился в землю.

— Ты в этом не виноват, — сказал Акуэбуе. — В жизни всегда так бывает. Наш глаз видит что-то; мы берем камень и прицеливаемся. Но камень не так меток, как наш взгляд, он редко попадает в цель.

— И все же я виню себя, — грустно проговорил сын Нводики.

— До чего же ты подозрительный человек! — заметил Эзеулу, когда остальные ушли на ночь к сыну Нводики, оставив Акуэбуе и Эзеулу одних в маленькой арестантской.

— Я считаю, что человек не должен умирать, пока ему это не прикажет его чи.

— Но этот малый не отравитель, хоть он и родом из Умуннеоры.

— Не знаю, не знаю, — возразил Акуэбуе, покачивая головой. — Каждая ящерица лежит на брюшке, так что не угадаешь, у которой из них живот болит.

— Верно. Но, говорю тебе, сын Нводики не желает мне зла. Отравителя я чую по запаху, так же как прокаженного.

Акуэбуе только покачал головой в ответ. Эзеулу едва различил этот жест в слабом мерцании масляного светильника.

— Разве ты не наблюдал за ним, когда предложил связать нас кровными узами? — продолжал Эзеулу. — Если бы он затаил злой умысел, ты бы увидел это у него на лбу. Нет, этот человек не опасен. Наоборот, он поступает по примеру людей далекого прошлого, которые любили гордиться собой. В наше время развелось слишком много мудрецов, только мудрость у них не добрая, а такая, от которой чернеет нос.

— Как тут можно спать с этими москитами? Поедом едят! — воскликнул Акуэбуе, яростно обмахиваясь веничком из веток.

— Это еще что! Вот погоди, увидишь, как они озвереют, когда мы погасим светильник. Я собирался попросить сына Нводики нарвать для меня листьев аригбе и попробовал бы их выкурить. Но после твоего прихода у меня все из головы вылетело. Прошлой ночью они только что не на куски нас разгрызли. — Эзеулу тоже размахивал метелкой. — Так, говоришь, все твои живы-здоровы? — спросил он, стремясь повернуть разговор на что-нибудь другое.

— Как будто все тихо-мирно было, — ответил Акуэбуе и зевнул, закинув назад голову.

— Что ты собирался поведать мне об Уденкво? Помнишь, ты так и не успел досказать мне ту историю про нее.

— А ведь верно, — оживился Акуэбуе. — Если бы я стал уверять тебя, что Уденкво меня радует, я бы обманывал самого себя. Она — моя дочь, но, прямо скажу, она вся в мать. Сколько раз я говорил ей: женщина, которая несет свою голову на негнущейся шее, будто на голове у нее всегда стоит сосуд с водой, скоро рассорится даже с самым покладистым мужем. Я не слыхал, как рассказывает эту историю мой зять, но из рассказа Уденкво я могу заключить, что причина ссоры — самая пустячная. Моему зятю объявили, что он должен принести в жертву петуха. Приходит он домой, показывает на одного петуха и велит детям поймать его и связать ему ноги. Петух, как оказалось, принадлежал Уденкво, и она затеяла ссору. Все это я услышал из ее собственных уст. Тогда я спросил ее: неужели она хочет, чтобы ее муж пошел за петухом на базар, тогда как его жены держат кур? А она отвечает: «Почему в жертву приносится всегда мой петух? Отчего бы не взять петуха у другой жены — разве духи объявили, что им по вкусу только курятина Уденкво?» Я ей тогда говорю: «Сколько раз он забирал у тебя петуха, и вообще, откуда мужчине знать, кому какой петух принадлежит?» Она на это ничего не отвечает, знай ладит свое: мол, когда мужу нужен петух для жертвоприношения, тогда он и вспоминает о ней.

— И это всё?

— Всё.

— Можно подумать, что твой зять приносит жертвоприношения каждый базарный день, — улыбнулся Эзеулу.

— Это я ей и сказал, слово в слово. Но, повторяю, Уденкво вся в мать. На самом деле ее рассердило то, что мой зять не упал ей в ноги и не стал умолять ее.

Эзеулу ответил не сразу. Похоже, теперь он посмотрел на это дело с другой стороны.

— Каждый мужчина управляет собственным домом по-своему — вымолвил он наконец. — Когда у меня самого бывает надобность в чем-нибудь таком для жертвоприношения, я делаю так. Зову одну из жен и говорю ей: «Мне нужно то-то и то-то для жертвоприношения, пойди и добудь мне это». Конечно, я могу взять, что мне нужно, и без нее, но я прошу, чтобы она пошла и принесла это сама. Я на всю жизнь запомнил слова, которые мой отец сказал однажды своему другу, хотя я слышал их ребенком: «По нашему обычаю мужчина не должен становиться перед женой на колени и бить лбом оземь, чтобы вымолить у нее прощение или попросить о каком-нибудь одолжении. Однако, — продолжал мой отец, — умный человек понимает, что в отношениях между ним и его женой может возникнуть положение, когда ему необходимо сказать ей по секрету: „Я прошу тебя“. Когда такое случается, никто, кроме них, не должен об этом знать, и жена, если у нее есть хоть капля разума, никогда не станет этим хвастаться и даже словом никому не обмолвится. Иначе сама земля, на которой унижался перед нею муж, сокрушит ее и уничтожит». Вот что сказал мой отец своему другу, утверждавшему, что мужчина никогда не бывает неправ в своем собственном доме. Я не забыл этих слов моего отца. Петух моей жены принадлежит мне, потому что тот, кто владеет человеком, владеет также и всем, что тот имеет. Но ведь есть много способов убить собаку.

— Все это так, — согласился Акуэбуе. — Однако подобные слова следует приберечь для ушей моего зятя. Что же до моей дочери, то ей следовало бы отказаться от мысли, будто всякий раз, когда муж скажет ей что-нибудь обидное, она должна привязывать к спине младенца, брать малыша постарше за руку и возвращаться ко мне. Моя мать так не поступала. Уденкво научилась этому у своей матери — моей жены — и собирается научить тому же своих детей: ведь когда корова жует слоновую траву, телята смотрят ей в рот.

На четвертый день своего пребывания в Окпери Эзеулу был неожиданно вызван на свидание с мистером Кларком. Он последовал за посыльным, сообщившим приказ явиться в дом, где находился кабинет белого человека. В коридоре было полно народу; одни сидели на длинной скамье, остальные — на цементном полу. Посыльный оставил Эзеулу подождать в коридоре, а сам прошел в соседнюю комнату, где множество людей, сидевших за столами, работали на белого человека. Эзеулу видел через окошко, как посыльный обратился к мужчине, который, видно, был начальником над всеми этими работниками. Посыльный показал рукой в его сторону, мужчина посмотрел на Эзеулу, но только кивнул головой и продолжал писать. Потом, закончив свое писание, он открыл дверь в другую комнату и зашел туда. Выйдя почти сразу обратно, он жестом подозвал Эзеулу и ввел его в комнату к белому человеку. Белый тоже писал, но левой рукой. Увидев это, Эзеулу невольно подумал: неужели и какому-нибудь черному удастся со временем достичь такого же совершенства в письме, чтобы писать в книге левой рукой?

— Тебя зовут Эзеулу? — спросил переводчик, после того как белый человек проговорил несколько слов.

Это повторное оскорбление едва не переполнило чашу терпения Эзеулу, но он все же сумел сохранить спокойствие.

— Разве ты не слышал, что я сказал? Белый человек хочет убедиться, что тебя зовут Эзеулу.

— Скажи белому человеку, чтобы он пошел к своему отцу и к своей матери и спросил, как их зовут.

Последовал короткий разговор между белым человеком и переводчиком. Белый человек нахмурил брови, но потом улыбнулся и что-то объяснил переводчику, который затем сказал Эзеулу, что в этом вопросе нет ничего оскорбительного. Просто у белого человека принято это спрашивать, когда он вершит свои дела. Белый рассматривал Эзеулу с таким выражением, будто его что-то забавляло. После того как переводчик смолк, белый снова помрачнел и заговорил. Он укорял Эзеулу за проявленное неуважение к распоряжениям правительства и предупредил, что, если он проявит подобное неуважение еще раз, его очень строго накажут.

— Скажи ему, — перебил Эзеулу, — что я до сих пор еще не услышал, зачем он меня позвал.

Но это переведено не было. Белый человек сердито махнул рукой и повысил голос. Эзеулу без переводчика понял, что белый человек сказал, чтобы его больше не перебивали. Немного поуспокоившись, он заговорил о благодеяниях Британской администрации. Кларк не собирался читать эту лекцию, которую он назвал бы самодовольным разглагольствованием, если бы услышал ее из чужих уст. Но он просто ничего не мог с собой поделать. Столкнувшись с гордым безучастием этого языческого жреца, которого они собирались облагодетельствовать, возвысив над соплеменниками, и который вместо благодарности платил пренебрежением, Кларк не знал, что еще говорить. И чем больше он говорил, тем больше сердился.

В конце концов, благодаря своей недюжинной выдержке, а также благодаря возможности перевести дух в паузах, когда бубнил переводчик, Кларк сумел овладеть собой и собраться с мыслями. Тогда он сказал Эзеулу, что есть предложение назначить его вождем.

Выражение лица Эзеулу не изменилось, когда это предложение было объявлено ему через переводчика. Он хранил молчание. Кларк понимал, что должно пройти какое-то время, чтобы смысл этого предложения дошел до сознания жреца во всей своей ошеломляющей полноте.

— Ну как, согласен ты стать вождем или нет? — Кларк весь светился, чувствуя себя благодетелем, чья щедрость не может не ошарашить благодетельствуемого.

— Скажи белому человеку, что никому, кроме Улу, Эзеулу служить не будет.

— Что?! — вскричал Кларк. — Он с ума сошел?

— Я думай, да, сэр, — сказал переводчик.

— В таком случае пусть отправляется обратно в тюрьму! — Теперь Кларк рассердился по-настоящему. Какая наглость! Какой-то колдун публично ставит в дурацкое положение Британскую администрацию.