"Альфред де Мюссе. Исповедь сына века" - читать интересную книгу автора

вас. Зачем вы не воспевали аромат цветов, голоса природы, надежду и
любовь, виноградную лозу и солнце, лазурь неба и красоту? Конечно, вы
изведали жизнь, и, конечно, вы страдали; мир рушился вокруг вас, и в
отчаянье вы плакали на его обломках; возлюбленные изменили вам, друзья
оклеветали, а соотечественники не сумели вас оценить; в сердце у вас
воцарилась пустота, перед глазами стояла смерть, и вы были как два колосса
скорби. Но скажи мне ты, благородный Гете, разве ничей утешительный голос
не слышался больше в благоговейном шепоте дремучих лесов твоей Германии?
Прекрасная поэзия была для тебя родной сестрой науки - так разве не могли
они, эти сестры, найти в бессмертной природе какую-нибудь целебную траву
для сердца своего любимца? Ты был пантеистом, античным певцом Греции,
страстным поклонником священных форм, - так разве не мог ты влить каплю
меда в прекрасные сосуды, которые ты умел создавать? Ведь тебе стоило лишь
улыбнуться, и сразу пчелы слетелись бы на твои уста. А ты, Байрон, разве
не было у тебя близ Равенны, под померанцевыми деревьями Италии, под
прекрасным венецианским небом, на берегу дорогой твоему сердцу Адриатики,
- разве у тебя не было твоей возлюбленной? О боже, я всего лишь слабый
ребенок, но, быть может, мне пришлось испытать такие муки, которых ты не
знаешь, и все-таки я не утратил надежды, и все-таки я благословляю бога.
Когда английские и немецкие идеи проникли таким образом в наши умы,
какое-то мрачное и молчаливое отвращение охватило всех, а за ним
последовала страшная катастрофа. Ибо выражать общие идеи - значит
превращать селитру в порох, а гигантский мозг великого Гете впитал в себя,
как реторта, весь сок запрещенного плода. Те, которые не читали его тогда,
думали, что остались в стороне. Жалкие создания! Взрыв унес и их, словно
песчинки, в бездну всеобщего сомнения.
Это было какое-то отрицание всего небесного и всего земного, отрицание,
которое можно назвать разочарованием или, если угодно, безнадежностью.
Человечество как бы впало в летаргический сон, и те, которые щупали его
пульс, приняли его за мертвеца. Подобно тому солдату, у которого когда-то
спросили: "Во что ты веришь?" - и который впервые ответил: "В самого
себя", - молодость Франции, услышав этот вопрос, впервые ответила: "Ни во
что".
С тех пор образовалось как бы два лагеря. С одной стороны, восторженные
умы, люди с пылкой, страждущей душой, ощущавшие потребность в бесконечном,
склонили голову, рыдая, и замкнулись в болезненных видениях - хрупкие
стебли тростника на поверхности океана горечи. С другой стороны, люди
плоти крепко стояли на ногах, не сгибаясь посреди реальных наслаждений, и
знали одну заботу - считать свои деньги. Слышались только рыдания и взрывы
смеха: рыдала душа, смеялось тело.
Вот что говорила душа:
"Увы! Увы! Религия исчезает. Тучи, плывущие по небу, проливаются
дождем. У нас нет больше ни надежд, ни чаяний, ни даже двух скрещенных
кусочков черного дерева, к которым бы можно было протянуть руки. Светило
будущего не в силах подняться над горизонтом, оно в тучах, и, как у
зимнего солнца, диск его кроваво-красен - это кровь 93 года. Нет больше
любви, нет славы. Черная ночь окутала землю! А когда наступит день, нас
уже не будет в живых".
Вот что говорило тело:
"Человек находится на земле, чтобы удовлетворять свои потребности. У